Я — сын палача. Воспоминания

За давностью лет

Вот наконец докатились. Валерка Меськов. Валерий Сергеевич Меськов.

На весы не положишь, да и весов таких нет, только у Господа Бога, но вспоминаю всех своих друзей с самого детства: Левка Ферд, Юра Е., Валек Довгарь, Дон, Билл, Паша Малинин, Женя Ермаков, Володя Константиновский (он жив. Из остальных восьми четверых уже нет. Про других — не знаю), Меськов за всю жизнь самый лучший друг получился, к тому же и самый долгий.

Дружба вообще вещь не слишком определенная и ясная. Не яснее, чем любовь. Иные люди говорят, что не верят в дружбу. Так ведь еще больше людей, кто не верит в любовь. Но, правда, сомнительна дружба между мужчиной и женщиной. Лично я не против, но, если кто сомневается, я готов понять и его. Мама с дочкой, отец с сыном. Верится с трудом. Я бы это скорее кровной любовью назвал или еще как-нибудь. Учитель с учеником? Бывает. У меня было. Да и сейчас есть. Но, может быть, признать это можно только после того, после того как разорвалась цепочка: учитель — ученик. А если большая разница в возрасте? А у собаки с кошкой?

Вот я только два примера приведу. Как-то уже недавно, еще Женя Ермаков был жив, я ему по телефону, так, без усиления сказал, что в таких-то годах он был для меня лучшим другом. Он очень удивился. У него совсем других пять имен перед моим числятся. Ничуть не обижаюсь. Дружба и любовь не симметричны. Если один любит другого, то другой — свободен от любви…

Тут вот в Америке нормально: идешь по улице, а тебе негр:

— Послушай, друг…

— Какой ты мне друг? Ты даже имени моего не знаешь!

— Друг, послушай, как тебя зовут?

А многие люди мне говорили, что в какие-то годы были моими лучшими друзьями, факты приводят совместных встреч и событий. А я помню другое и других, а если и это, то как незначительный эпизод.

Острословы сомневаются в том, что Ромео и Джульетта, будь у них возможность, жили бы в любви долго и счастливо. Влюбленность, даже бешеная влюбленность — еще не любовь. Кто, правда, по истине любит? Тот ли, те ли, кто, едва узнав друг друга, готовы умереть, если им помешают? Или те, кто прожил всю жизнь вместе без истерик и без сожалений?

Так же и с дружбой. С одним бились плечом к плечу, а с другим чаи попивали на даче. Какая дружба крепче? Которая дольше. Ровнее. По всей жизни.

А начиналось не так.

Я себя как физиономиста уже охарактеризовал. Что же говорить о наших первых встречах с Меськовым. Представьте-ка: я один из самых старых — мне 25, ему — 17.

Я маленький — метр шестьдесят один, он — за метр девяносто. Я пока еще без пуза, худенький, он тоже худенький подростковой, юношеской стройностью. Я слабый и неспортивный, он — футболист. Я — косоглаз и, как бы это помягче сказать, пока я рот не открыл, не заговорил, не слишком привлекательный, а у него, правда, тоже что-то с глазами, видит не очень хорошо, без очков совсем не видит, но смуглый, с длинными, как у цыгана, черными волосами.

Ну легко ли мне такого полюбить, в друзья себе зачислить?

И это ведь еще не все. Приехал он с юга Украины — не москвич, но сразу же его отца в Генеральную прокуратуру перевели, прописку всей семье дали, а ведь за нее, не знаю, как сейчас, едва ли не убивали, друзей топили, продавали, всякие гадости и подлоги делали. В том числе и мои знакомые. А тут как в кино.

На блюдечке с голубой каемочкой.

И это опять ведь не все.

На следующий год он женился. На дочери генерала!

И в качестве приданого получил квартиру. Квартирка крохотная, хру-это самое-щоба, сами понимаете, на другом конце Москвы, едва ли не полтора часа в один конец с тремя пересадками.

Однако просто для сравнения, никакой зависти: я свою первую квартиру в жизни получил в сорок лет. В Томске. А ему еще и двадцати не было. И в Москве.

Ну так что?

Все это в совокупности тянет на крепкую мужскую дружбу?

То-то же.

Я уже говорил, что мемуары писать — можно получить разрыв органа деликатности (если он есть). Вот на меня наверняка моя дорогая учительница с самой большой буквы Елена Дмитриевна определенно обидится. А ведь я не хотел ее обидеть ни сном ни духом. И о Владимире Александровиче хотел хорошо написать изо всех сил, огромные, уже написанные куски заменял одним словом: «пропускаю». Но где-то в тоне, между строк, между слов, между букв, как между зубов, и не вычистишь, только вместе с зубами, что-то все-таки есть, или кажется, что есть, или попахивает только.

Вот Меськов пишет:

— Пиши как пишется, я все приму и все одобрю.

Ну теоретически-то я тоже так. А вдруг где-то терпения не хватит, чувства юмора. Он вот предисловие к моей книжке «Правила дискуссии и уловки спора» написал. (Вставлю несколько фрагментов из него, единственно, чтобы другом похвастаться.

«Я, Меськов Валерий Сергеевич, с энтузиазмом, уже незнакомым нынешнему поколению, воспринял предложение Издателя написать предисловие к этой книге Валерия Борисовича Родоса. Этот мой энтузиазм определяется несколькими причинами. Во-первых, меня всегда вдохновляла личность самого автора, Валерия Борисовича Родоса, его глубокий интеллект, высочайший профессионализм, умение увидеть в, казалось бы, хорошо известном принципиально новое, блестящий язык изложения, знание осознанных или лишь формирующихся потребностей читателя, обостренное чувство актуальности, а также полная самоотдача в процессе преподавания. Во-вторых, Валерий Борисович Родос сам является блестящим полемистом, знает и умеет то, что является предметом данной работы не понаслышке, не в результате компиляции из уже ранее опубликованного. Я, безусловно, уверен, что данный труд явился итогом бурной полемической деятельности, которую Валерию Борисовичу приходилось вести на протяжении всей жизни и отнюдь не только в академических сферах. Научившись сам отстаивать свои взгляды и убеждения, он решился поделиться этим опытом с другими.

И, наконец, читателя не должна вводить в заблуждение некоторая „легкость" изложения материала, что является следствием присущего Валерию Борисовичу стиля изложения — стиля блестящего, эмоционального и изысканного. Проблемы, рассматриваемые Валерием Борисовичем в данном труде, являются изначально философскими, исконно логическими. Поскольку только истинный философ может себе позволить заниматься доказыванием даже того, что недоказуемо, искать и вычленять формы и методы доказательства, рекомендовать и требовать от других, чтобы они в своей профессиональной и обыденной жизни этим знанием руководствовались<…>

В 1974 году Валерий Борисович покинул нас. Он вместе с семьей отправился по стопам своих учителей Елены Дмитриевны и Владимира Александровича Смирновых в город Томск, в Томский государственный университет, чтобы заниматься просветительской деятельностью в области логики.

С этого момента и до конца восьмидесятых годов на восточном сибирском небосводе блистала путеводная логическая звезда — Валерий Борисович Родос <…>

Я хочу поделиться с Читателем откровенными мнениями его коллег о его деятельности, конечно же, представленными мной в некотором обобщенном виде.

Редкая лекция Валерия Борисовича обходилась без аплодисментов. Легенды о его уникальных лекциях живы до сего дня в студенческой среде ТГУ. Он так же, как в свое время с нами, работал с каждым талантливым студентом индивидуально, развивая исследовательские способности и открытость мышления. Для юристов блестяще читал „Введение в теорию аргументации. Для студентов гуманитарных факультетов организовал преподавание курса естествознания. Для студентов мехмата читал лекции по гуманитарным дисциплинам. Вел спецсеминары по основам логической грамотности для аспирантов и преподавателей своей кафедры. Изданная им программа трехсеместрового курса логики до сих пор является основой преподавания этого предмета в ТГУ.

Все это было возможно только благодаря энциклопедической образованности самого Валерия Борисовича <…>

Хочу, чтобы читатель знал еще об одной грани деятельности Валерия Борисовича в Томске. Он является основателем движения КВН в Томском государственном университете. Насколько мне известно, команда ТГУ и сейчас активно участвует в деятельности Клуба <…>

Более 15 лет Валерий Борисович с семьей живет и работает в США. И вновь мы здесь видим нового Родоса — прозаика, поэта и эссеиста. Он опять трудится — размышляет, пишет, издает. На выходе — несколько книг, часть уже издана. Наступило долгожданное время самореализации и признания. Более того, он не прекращает заниматься тем, что он делал всю жизнь — спорит, полемизирует и выигрывает! <…>

Мне, как человеку, пишущему предисловие к книге Валерия Борисовича Родоса „Правила дискуссии и уловки спора", нет необходимости представлять ее Читателю. Вряд ли это вообще можно сделать более эффективно и профессионально, чем это сделал Автор во Введении. Я уверен, что каждый, кто откроет ее на любой странице и прочтет хотя бы один абзац, обязательно прочтет ее всю, досконально изучит и будет пользоваться ее результатами в своей жизни».

Сладкое-пресладкое предисловие. Мне этого давно не доставало, у меня сахарная болезнь. Но там среди похвал я увидел, что он помнит другое и не так, с другого конца. Вдруг я напишу, как знаю, как помню, а он совсем не так это помнит, из других источников, гораздо лучше меня это знает, и получится, хотел я или не хотел, что я вру, ввожу в заблуждение, а уж этого он от меня, старого друга, никак не ждал и обидится.

Или другое. Лет двадцать назад сидели мы с ним, вдвоем коньячок попивали с самодельной закуской, и он мне там очень много любезных слов наговорил. Приводить ли их? Это же как бы секрет. А во-вторых, как я их без магнитофона приведу, а он мне скажет:

— Валерий Борисович, я не только такого никогда в жизни не говорил не думал ни тебе, никому, но в принципе и сказать не могу, это поперек мозгов, души и всего остального тела.

Что же мне, ссориться с ним, что ли? После сорока одного года дружбы.

Пароль: деликатность.

Пока писал, решил: буду писать как помню. Если он отречется, ну… если Меськов первый отречется, то хрен с ним. Тогда и я отрекусь.

А пока ни шагу назад.

Куда же тогда идти? Куда двигать? Вперед!

В смысле назад, в прошлое.

Так вот, вовсе не двадцать, как я для красного словца соврал, а всего двенадцать лет назад приехал он большим начальником, государственным человеком, я потом скажу, сюда в Вашингтон в командировку.

И поехали мы к нему навстречу. Артем, тогда еще довольно молодой, но уже не мальчик, Люся и я.

А поселили Меськова в гостинице, в километре от того места, с которого видно здание Американского Конгресса, в номере метров на сорок.

Темка вел почти все восемь часов, да и Люся устала, уложили мы их на кровать 3x3 метра, а сами пошли в туалет. Туалет большой, мы удобно расположились, сыр, колбаска, стаканчики, коньячок. И стали вспоминать-разговаривать.

И стал мне Меськов диковинные вещи про меня рассказывать. Что, мол, я сочиняю, никакой группы у нас отродясь не было, и, главное, обо мне самом, о началах нашей дружбы.

(Тут хочется оставить место для печати или хоть его личной подписи.)

Меськов сказал мне, что приехал он в Москву из провинции с таким вот багажом: довольно хорошая, удачная молодая жизнь, с футболом и золотой школьной медалью на фоне газетной правды того времени.

— Ну что я знал? Ну что я понимал? Я думал, что знаю все или почти все, и главное: ничего другого, отличного от того, что я знаю, нет.

Не то чтобы я собирался весь МГУ собой затмить, но точно знал, что и среди последних меня не найдут.

И тут почти сразу я встретил тебя. Зубр! Все, что ты говорил, было не так, как в газетах, как я привык, но, более того, умнее, глубже, интереснее.

Ну какое, ты скажи, мне было дело до того, какого ты роста? Гигант! Мудрец, мыслитель.

В тебе какая-то крепость, человеческая надежность чувствовалась. Все, что я до тебя знал, школьно-газетная программа, оказалась как бы и не нужна, не пригодна для жизни. Отменялась одним твоим существованием.

А ты еще и сидел. По 58-й. Я думал, что этого давно уже и в помине нет, что это было приблизительно во времена Пушкина. Правда, да не о нас. И тут ты. Человек из прошлого, человек из легенды, из легендарного мира.

Я решил для себя держаться рядом с тобой. Надежнее. Я же, между прочим, и на логику пошел потому, что ты туда записался. Ну, думаю, хорошо ли, плохо ли, а лучше там, где Родос.

(Меськов обещал мне, что поссорить нас невозможно. Посмотрим теперь.)

Мед! Мед на душу. Комплименты — витамины души.

Я резко недохваленный в жизни человек.

Я страдаю авитаминозом души в тяжелой, почти смертельной форме. А тут! Столько витаминов сразу. Чуть не объелся. (Если подтвердит, еще одна порция.) Давайте говорить друг другу комплименты!

Задолго до этого разговора и не в такой, в не столь комплиментарной форме мне приблизительно то же сказал Володя Константиновский. Для меня это очень важно. Не вспомню уже, как крутилась наша беседа, и вдруг, для меня совершенно неожиданно, он сказал:

— А ты сам разве не замечал, под каким твоим влиянием мы все были?

Я не ответил. Не был готов.

Если бы мерка была, у кого сколько тщеславия, я бы там не затерялся — не менее чем самый умный на земле, но без мерки, чтобы это при мне, при жизни хоть в малой степени признали, мне даже и в голову не приходило. Приятно, конечно, но верится с трудом.

Я ему, Константиновскому, помню, о Володе П. напомнил, что, вот, мол, не я один, что может и он. Константиновский только самую презрительную гримасу скорчил из всех, что умел, и тогда же сказал, ну точно как Меськов, о том, была ли у нас группа, о которой так много говорю я. И о том, как они к П-у относятся.

Это все о некоей моей нечуткости. Плыву по жизни, барахтаюсь, масса движений, усилий, но нет сил, не умею на себя же сверху взглянуть: где я, куда плыву, с кем, во главе ли стаи?

Есть ли она?

Потом, когда Лариска, прожив после измены Володи года два как во сне, в дреме духовной, как-то сказала мне:

— Я за это время не только от Володи, но и от тебя отвыкала.

Я выразил ей полное недоумение.

— Валерка! Не притворяйся. Ты что, не знал, не замечал, что мы как рабы твои, как зомби, о чем бы ты ни говорил. О поэзии, о политике, о философии, о театре. Я от твоего влияния, давления с большим трудом два года высвобождалась.

И опять мне о наличии группы и о Володе П.

Студенчество

Наша с Меськовым дружба возрастала неспешно, вызревала и в студенчестве не слишком сказывалась. Мы вместе ездили в Загорянку, плечом к плечу, невзирая на разительную разницу в росте, стояли в обороне на четырехчасовых семинарах. И все же было, помню, несколько эпизодов.

Иногда наши сокурсники выражали единое мнение, что, мол, надо потребовать от деканата… не помню что. Чего-то у деканата потребовать!

Обычно мы с Валеркой шли. Иногда с нами еще кто-то, но мы с ним — всегда. Как в ту разведку. Сближает! Помню, не менее трех раз. Что именно мы требовали, спросите у него, он моложе.

Два раза попадали к Шкуринову. Тогда еще Шкуринову, но позже мне говорили, он повел тяжелую войну с наказаниями и требовал, чтобы фамилию его называли Шкуринов.

Мягкий такой, паточный замдекана. Мы заходим, он из-за своего стола выходит, вплотную к нам руки жмет, поощряет:

— Это правильно, что вы прямо ко мне. К кому же еще? Кто еще, как не Шкуринов, студентам поможет? Студенты меня знают, никто им не поможет, а Шкуринов поможет. Шкуринов стеной за студентов, деканат против, а Шкуринов — за, студенты это знают, они это чувствуют. Мне хоть ночью позвони, если по студенческим делам, никогда не откажу, не обижусь, ни за что не откажу. Не то что все что могу — сделаю, и что не могу, тоже сделаю.

С чем вы ко мне?

А… Ну извините, именно в этом деле я вам помочь не могу.

Еще меня Меськов несколько раз к себе домой приглашал. Видимо, в первый раз одного, а потом с Люсей. Теперь я думаю — с родителями знакомить. Он родителей своих нежно любил. Большой, вроде, уже парень. Бабушку свою трогательно любил. У меня давно уже, с самого детства, никаких бабушек, а у него была, и он не скрывал своей нежности. Когда он к нам сюда приехал, у нас неделю жил и очень к нашей бабушке привязался, Люся сказала, что не удивилась этому.

Тут я сделаю маленькое отступление. О несовпадении сущего и кажимости, о том, как по внешнему виду и обстоятельствам не всегда можно судить о сути.

На примере Меськова.

Как он выглядел? На первый, так сказать, взгляд? Молодой мажор! Это слово, может, попозже объявилось к употреблению, но суть такова.

Есть три составляющие житейского счастья. Не того счастья, что в сказках и мечтах, которое и определить не удается, а счастья обыденного, если бабкам на скамеечке верить. Так вот, у такого, лишенного романтического флера, счастья без загадочной неопределенности есть три обязательные составляющие: здоровье, красота и богатство.

Ерунда все это, конечно. Богатый, красивый, здоровый… а счастья нет. Можно представить себе. Был на эту тему такой псевдоукраинский анекдот. Как два мужика решили выпить. Забили кабанчика. Сало, мясо копченое, мясо жареное, огурчики, холодная горилка.

— Ну что кум, выпьем? Давай выпьем за здоровье.

— Ни. За здоровье не хочу пить. Вон кабанчик был здоровый. Помогло это ему? Давай лучше за удачу.

Не достаточны богатство, здоровье и красота для счастья. Даже все втроем. Кто не верит, прочитайте книгу Иова в Библии.

И не только они не достаточны, но даже и не необходимы. Была бы удача!

Реальное, сказочное, волшебное счастье связано именно с удачей. Был болен, был инвалидом, выздоровел — счастье! Был уродом, калекой, выпрямили — счастлив!

Был нищим, нашел клад, или хоть украл и не поймали — счастье.

Так вот Меськов к моменту нашего знакомства всеми этими составляющими обыденного счастья был в значительной степени наделен. Здоровьем и мужской красотой вполне, а богатством… Ну что ж, на тот момент.

И вот… И тут…

Начинаются несовпадения сущего и кажимости.

Ну выглядел ли тогда молоденький еще Меськов, не Валерий Сергеевич еще, а, можно сказать, Валерка, деловым, умелым, расчетливым человеком? Да нет, конечно. Скорее он выглядел расслабленным мажором, которому нужно принести и подать. Но оказался! Он оказался хватким, жестким, организованным человеком, способным и умелым.

Ну выглядел ли он человеком, кто может писать? Статьи, книги. Как Саша Н., как А. А. Ивин, как я в худшем случае. Оказалось, еще как может. И сколько угодно, и на любую тему, и, что самое важное, в срок, по заказу.

Был ли молодой Меськов похож на надежного, заботливого и нежного семейного человека? Лично я бы куда скорее определил его в любимчики семьи, о ком все заботятся, на горшок его тащат, рот салфеткой после еды вытирают.

А он готовит прекрасно, защитник и опора, добытчик и оплот.

Выглядел ли тогда Меськов как мой самый долговременный, самый лучший, самый надежный, самый безотказный друг, единственный, с кем мне ни разу не удастся поссориться? Можно ли было заподозрить, что наша дружба не прекратится и не ослабнет, даже если его карьера вознесется завидно далеко вверх, а моя карьера рухнет и самого меня жизнь опустит, как можно было и предположить. Никто не мог этого предположить. Я не мог. Но вот же так и вышло.

После этого отступления вернемся к моменту, когда он пригласил меня в гости.

Нас накормили. Я еще худеньким был, последние мои годочки, а они угощали супом из осетрины. Хотя вышел конфуз.

Мама и бабушка Меськовы все это приготовили и спланировали по-французски, сначала мясо, а потом суп. И вот в качестве предварительного блюда, для разгона, что ли, приготовили тушеную баранину. Эва! Когда это я последний раз баранину ел? А такую вкусную, видимо, никогда, до сих пор вкус во рту. И я правда чуть не всегда был немножко голодный. Не прямо голодный, но желудок добра не помнит и до жратвы был жаден. А тут они, родители Валерки и его бабушка-искусница, поставили котел баранины. Искус.

И я искусился. И много кусков искусал.

Тут и случился конфуз. Внесли царское блюдо: уха из осетрины. А я же не знал, я уже во всю на баране оторвался. В общем, я сидел, в тарелку не смотрел, ложку поднимал и на ощупь в себя заливал и молил, чтобы жидкое само между бараниной куда-нибудь просочилось, потому что плацкартных мест к этому времени у меня в брюхе не было ни одного.

Лекции

На старших курсах мы начали за денежки публичные лекции читать. Константиновский пристроился к горкому партии. Читал какую-то идеологическую дрысню. Это легко. Погасить в себе брезгливость и открыть рот.

Однако он много смешного рассказывал. Помню, академик Сахаров появился на политической арене. Диссидентство родилось после речи Хрущева на XX съезде КПСС (факты, обнародованные Никитой Сергеевичем, были ужасные, страшные. А объяснение, что, мол, сатана Сталин один во всем виноват, неудовлетворительно абсолютно. Вот и пошел разброс мнении, на деятельности Сахарова возрастал, воспухал как на дрожжах. Тем более со скандалом прошел уже и процесс Даниэля и Синявского, уже и по улицам Праги постреливая прошли советские танки.

У нас на кафедре логики проходил практику чех с какой-то сомнительной фамилией Пивздич, что ли, или Плохетка, не помню. Постарше нас. Он нам книжки по живописи раздаривал, Филонова я помню, я именно у него впервые увидел, в их бараке свободы было побольше. Сразу после начала чешских событий он навсегда уехал. Но перед этим, стоя в коридоре факультета, этот почти пожилой человек плакал, рыдал настоящими слезами и, еле-еле говоря слова, причитал:

— Ваши танки шли по улицам нашей красавицы Праги, никакого сопротивления, но они стреляли, стреляли, — он называл самые памятные здания их столицы. — Чехи никогда вам этого не забудут. Чехи никогда вам этого не простят.

Уже услали в ссылку тунеядца Бродского, а тут еще академик Сахаров со своей водородной бомбой.

Партия заволновалась. На специальном разъяснительном собрании для лекторов горкома КПСС им инструктор с праведным гневом говорил:

— Куда он лезет? Ни черта в политике не понимает, а лезет. Если ты физик, да еще и академик, тебя партия всем снабдила, ну и смотри в свой микроскоп, не лезь туда, где ты ничего не смыслишь.

И тут из задних рядов какой-то несмышленыш дерзко спрашивает:

— А как же тогда с утверждением Ленина, что «каждая кухарка должна научиться управлять государством»? Ведь академик Сахаров образованней и умнее каждой кухарки.

Смешно.

Мы с Меськовым ниже логики не опускались. Деньги были крохотные, 6–8 рублей. Кто-то, говорят, получал по 50. Не мы. И приглашения, конечно же, куда чаще перепадали Валерке. Потому хотя бы, что распространялись по партийным каналам. Но он делился честно. Часть заказов передавал мне.

Особенно мне понравилось читать на ВДНХ. Тамошним гидам, экскурсоводам. А эти гиды ВДНХ оказались на удивление разными. Не только по возрасту или полу. По образованию. По прежней работе. Там работали не гиды в обычном смысле, а расставлены по павильонам бывшие профессионалы. Понял я это потому, что по окончанию моей лекции, им она понравилась, они меня сами большой толпой по ВДНХ повели и стали показывать.

И не то, что всем, а именно то, что всем другим не показывают.

Это интересно, но устарело теперь и не в тему. Пропускаю.

Теплота

Самая для меня трогательная подробность. Мама Валеркина, Лидия Васильевна, преподавала в какой-то московской школе русский язык и литературу. И по какой-то важной надобности ей надо было отлучиться, скажем в больницу, скажем на две недели. А с заменой напряженка. Найти подмену можно, но как бы за чей-то счет, большое одолжение, короче, никто не хочет. И вдруг! Она предлагает через сына своего Меськова моей Люсе подменить ее. За деньги.

Деньги нам всегда были остро нужны. Но более, чем деньги, — доверие. Возможность себя проверить. Люся, как водится, сначала струхнула, я ее от этой дурной привычки к тому времени еще не полностью вылечил (а теперь, на свою голову, полностью).

А потом с энтузиазмом взялась, и все кончилось замечательно. В деле становления моей жены, Людмилы Семеновны Родос, полноценным человеком, я лично сделал очень много. Горжусь собой. Но вот и Меськовы внесли свою лепту.

Аспирантура

Вот где наша с Меськовым дружба стала совершенно бессомнительной и оттеснила все иные отношения, так это аспирантура. В общем, это и организационно понятно. Была ли группа, не было ли, университет закончили и все в разные стороны. На кафедре для продолжения дружбы остались только мы с ним.

Я все равно не все напишу. Может, еще о Томске буду писать и там, как он вместе с другими ко мне приезжал, как я у него в Москве ночевал. Как он в Америку ко мне приезжал и еще обещал приехать. Про жену его Наденьку, про дочку Настеньку, про сына Сережу.

А сейчас только об аспирантуре, на пока, пока хватит.

Еще в студенчестве стал Валерий Сергеевич отрываться в организационную сторону. Совмещать. Днем студент, а летом еще и руководитель делегации студентов куда-нибудь в недалекий, неопасный за-рубеж. В Венгрию, например.

Так что к аспирантуре его уже на факультете хорошо знали как опытного и надежного организатора.

Это в значительной мере объясняет, почему сразу после приказа о зачислении его выбрали или назначили председателем аспирантского совета. А он тут же кооптировал меня в свои заместители. И стали мы вдвоем…

Не знаю, какой глагол написать. Пусть так и останется.

Аспирантов на философском факультете то ли больше, то ли столько же, сколько и студентов. А поскольку обучение трехлетнее, а не пятилетнее, на каждом курсе очень много людей. Большинство без базового философского образования, приезжие. Зарубежники выбили себе для этих приезжих аспирантов едва ли не трехлетний курс ликбеза.

Марксизм марксизмом, но какой же философ без Канта и Платона?

А для всех остальных, в том числе и местных, был обязательный курс, ну, что ли, все тот же диамат, только высшего уровня, для кандидатов.

Вел его старик, бывший декан, паскуда, конечно, в прошлом, но, честное слово, я никого не виню. Страна такая, запросы такие, социальные заказы. Не ты, так другой, но кто-то должен. Не хочешь, иди в керосинную лавку, покупай бидон и на Красной площади обливай себя, поджигай себя. Альтернатив нет.

А для нас этот мужик был вполне хорошим, как охранник Освенцима для своей семьи, как мой отец для меня.

А боговать на этом семинаре стали именно мы с Валерием уже тогда Сергеевичем.

В чем это выражалось?

Мы с ним, конечно, в очередь и сами делали доклады. Но окололо-гические темы.

«Логика как наука и часть философии», «Формализация как общенаучное средство и метод познания», «Виды научных и философских определений», «Истина и правдоподобие», «Доказательность и убедительность в науке и философии». Не только приблудные, но даже наши бывшие сокурсники с других кафедр все это знали, да и понимали не слишком хорошо, вопросов практически не задавали. И только руководитель после каждого нашего доклада отмечал, что это совсем иной, гораздо более высокий уровень исследований, и каждый наш доклад — готовая диссертация.

Однако мы с Валерием Сергеевичем боговали не в этом, это за нас логика боговала.

Остальные ведь тоже выступали. И тут в обороне, оппонируя, мы с Меськовым составляли ударную пару сметающей силы. Если это был наш, сокурсник, мы его не трогали или только чуть-чуть: вежливый вопрос, удовлетворительный ответ. Даже и чужих многих не трогали. Девушек и тех парней, которые казались нам нормальными парнями. Были и такие, которые выходили и по полчаса читали по бумажке передовицы газет, а в промежутках пересказывали прочитанное своими корявыми словами. Тут мы с Валерием Сергеевичем были не нужны. С такими аспиранты разбирались своими силами.

Однако едва ли не половина приехавших корчила из себя. Дулись. Например, садится на место аспирант, отговоривший свое. Не слишком хорошо. Затрепали вопросами, на некоторые из которых он не смог убедительно ответить. И на его место восходит следующий с победительной усмешкой и вслух сделанным предупреждением, что именно он прямо сейчас ответит на все вопросы.

А ведь поэт Вознесенский предупреждал, что на все вопросы отвечает Ленин.

А этот не Ленин. Гораздо доступней. Добыча.

Он нам в тоне: «Я сейчас вам, серым да сирым, все непонятности разъясню и мировые проблемы поставлю на место, опущу до околопа-рашного уровня». И в таком напыщенном стиле свой безмозглый два-дцатитиминутный доклад завершает уже чуть ли не в состоянии припадка умственного нарциссизма.

Ответную операцию по отряхиванию праха с ног своих начинал обычно Меськов. Вяло, издалека и невзначай. Чуть ли не с позевыванием, низко, почти носом водя по бумаге, долго просматривал свои записи он, затевал витиеватое возражение:

— Достаточно убедительно проведенное доказательство…

— Полнота охвата материала…

— Непротиворечивость или как минимум бессомнительность исходных положений…

— Устойчивость и надежность авторитетов…

— Продуманность и профессионализм всего построения…

— Я в восторге от цельности выступления…

Тут, в этом месте, докладчик млел до соплеотделения и начинал украдкой озирать аудиторию, чтобы навсегда запечатлеть атмосферу триумфа и благоговения.

— Но! В ней, в этой цельности-то и изъян!

Или где-нибудь в другом месте.

— Стоит найти Архимедову точку опоры, подцепить воз приведенных силлогизмов, и летит в тартарары все!

— Не какая-то часть, а именно все гнилостное квазицельное сооружение этого блудословного выступления целиком!

— Камня на камне не остается!

— И зацепочка-то такая есть и найдена!

Действие второе. Я иду на добивание.

Часто я начинал с Меськова. С критики Валерь Сергеевича. Так отрепетировано. Как бы я ему возражаю, я с ним не согласен.

— Мягок до оппортунизма…

— Снисходителен…

И по головной колонне, по флангам и по тылам беглым огнем. Я еще и половины не сказал, Меськов опять руку тянет, добавить хочет, не все сказал, добить хочет.

Бомбардировка Дрездена. Заход за заходом. В дым, в пыль.

У докладчика обсыхают аргументы, и в мозгах рядом со старыми кривыми извилинами образуются новые овраги и рытвины.

Заканчивалось тем, что руководитель, Василий Сергеевич его звали, прекращал избиение хвастуна, делал ему замечание, чтобы впредь не задавался, показывал на нас как на образец понимания и революционной критики.

Нас стали бояться, просили разрешения выступить.

Опять отступление. В моей жизни было всего три эпизода, когда я так удачно с полным успехом работал с кем-то в паре. Эпизодов гораздо больше, с одним Меськовым не менее трех, но напарников в моей жизни было три. Это любимые, замечательные воспоминания, у меня лично вызывающие восторг.

Вроде как стих удачный написать, может и больше.

Два других случая не ко времени, не к месту. Но я не уверен, что у меня есть время и будет место об этом написать. Как я делаю: пропустить? Жалко. Назову хоть.

В Томске, в Томском государственном университете по моей беспартийности двинули меня по профсоюзной линии. Начальником производственного отдела профкома ТГУ. Самый главный отдел. Заведующий соцсоревнованием. Фикция общегосударственного значения. А в отделе у меня было не помню сколько еще человек. Но был там мой заместитель и все остальное, впоследствии мой ближайший в Томске друг, а еще позже замгубернатора Томской губернии Слава Зинченко. Вячеслав Иванович. Мы с ним выступали не хуже, чем с Меськовым.

Тоже не один, а несколько раз. Это забавно, может, позже опишу.

А последний раз, уже здесь, в Америке. За моим столом собирается все реже народ многограмотный, эрудированный, интересующийся. И зашел как-то разговор о религии. И я высказал одно из сотен своих спорных положений.

Народ только накрахмалился меня сбивать ответным огнем или хотя бы вопросы ехидные задавать, и тут совершенно неожиданно для меня слово взял мой старший сын Артем. Библия у него — любимая, настольная книга, память приблизительно как у меня и за плечами иезуитский колледж Америки, где многие предметы читали отцы-иезуиты, прямо в рясах. И он непрошено, с цитатами из Библии и пересказом того, что говорили в колледже, сильно поддержал меня. Противники сникли. А когда сынок закончил, я опять подхватил:

— У этой проблемы есть и другая, не менее интересная, но скрытая сторона…

И опять — я теоретическую часть, только рот закрою, на подлете сынок с примерами и подтверждениями. Минут уже через пять я спиной почувствовал какой-то общий восторг, прямо-таки эйфорию гостевую. Мы и смотрелись, может быть, неплохо, я, толстенький, на месте председательствующего, а вокруг меня небольшими кругами, на бреющем полете совершает аккуратные мизансцены мой красавец сынок.

А уж слушались мы просто отпадно.

Фотографии делают, тут бы уместнее на память была бы магнитофонная лента.

Однако главной проблемой у аспирантов был отнюдь не этот семинар, хорошо ли, плохо ли, всем выставляли зачет. Главное было — публикации. Дефицит бумаги.

Мелочь, в стране, где дефицит всего, что тебе в этот момент понадобилось.

На философском, как и на любом гуманитарном факультете, много пишущие люди собрались. Не столько на доске, мел обычно был, сколько именно в печати. Из-за бумаги чуть не дрались, и аспиранты в этой агрессивной очереди всегда были самыми последними.

Мы с Меськовым выдумали вот что (уж в этом месте авторство мне не дорого. Я не помню, но пусть он придумал): пойти с вытянутой рукой по отделениям и кафедрам и выпрашивать листы под общефакультетский аспирантский сборник.

И я пошел. За себя просить мне всегда стыдно, за других, за аспирантов, даже весело. Я ходил по кафедрам, объяснял общую идею, грандиозность замысла, просил, уговаривал, клянчил, ставил одни кафедры в пример другим, ничего не стыдно.

Была, конечно, а как же, в этом и маленькая шкурная идея: мы с другом-соавтором Валерием Сергеевичем ужас какие писучие попались, уже несколько совместных статей с ним слепили, в том числе и в центральные печатные органы философии, и хотели, чтобы, ясное дело, всем сирым и обиженным, в необходимом им объеме, но чтобы и нам — сколько захотим.

По углам по сусекам наскребли, и мы в первый же раз наклянчили 25 листов, знающие люди поймут и ахнут. А потом, ссылкой на эту цифру, добивались большего. Главным редактором был все тот же Василий Сергеевич, который полностью нам доверял и все, что мы просили, подписывал.

Статьи, включая и наши личные, были, конечно, барахлом, да хоть и докторов возьмите — синюшный выморочный мраксистский маразм, в различной степени грамотный. Но там были «статьи» приезжих, даже как-то грустно вспоминать. Большая цитата из «Правды» — абзац. После него пересказ этой цитаты своими словами, и так от начала до конца. Жуть. Некоторым отказали. Однако в целом проблема публикаций аспирантов была снята.

Закончилось все равно смешным.

Года через три после окончания аспирантуры, я уже и защитился давно, и получил доцента недавно, приехал из Томска на родной факультет в командировку. Меня буквально за руку в коридоре ловит Плетников Юрий Константинович, как раз какой-то из самых главных факультетский начальник.

— Родос! Вот. А я давно вас ищу. Вы, видимо, свою общественную нагрузку сменили, но я поставлю вопрос на парткоме, в самом принципиальном виде. Если не хотите добровольно, пусть вас обяжут. Когда вы занимались публикациями аспирантов, мы на кафедре забот не знали, этот сложнейший, трудно разрешимый вопрос был полностью снят. И вот, глядите-ка, опять всплыл, аспиранты толпами, что ни день, ходят, буквально плачут, нет возможности опубликоваться, срываются сроки защит. Я добьюсь, чтобы вас снова назначили.

Я к нему чуть не в объятья.

— Юрий Константинович, дорогой. Обещайте, что вы так и сделаете, очень прошу.

Единственная загвоздка, мне из Томска несколько накладно будет эту работу делать.

Он аж чуть не присел от неожиданности.

— Ой, извините, дорогой. Я так к вам привык, не допускал и мысли, что вы где-то в другом месте работаете. Господи, простите пожалуйста.

Дела личные и общественные

Сейчас уже нет, но раньше так сходилось, что мне не нравились жены моих друзей. И мужья моих подруг. Неудачный выбор или ревность такая. Исключаются случаи, когда потом они переженились, но я обоих знал заранее.

Этого достаточно, чтобы я не стал говорить о первой жене Меськова — Нине, той самой — дочери генерала.

У них двое детей. Старшему Виталику уже под сорок лет и, говорят, большой он очень теперь, далеко за сто килограмм, но я его помню пацаном, как, например, мы своих старших детей на сталкивающихся машинках катали, разбрасывали другие машины, чтобы нашим дорогу расчистить.

Оба наши парня до сих пор это помнят.

А потом Меськов женился на Наденьке. Расчудесной девушке, балетных кондиций. Мы с Валерием Сергеевичем рядом, наверное, смешно смотримся, будто мы в разных масштабах сделаны. Но не менее смешно смотреть на мою Люсю рядом с Наденькой. Люся, в общем, до сих пор маленькая и худенькая, но, когда они рядом, выглядит как небольшого роста, но здоровенькая такая бабенция, толстоватая даже.

Плечи, как у гимнастки, так ведь она и была гимнасткой, задница. У Наденьки лицо исключительного спокойствия, умудренности и умиротворенности. Как раз то, что я люблю. Говорит редко, плавно и по делу. Вставляет уместные ремарки в общую беседу. Тоже, конечно, философиня, сама Меськова присмотрела, выбрала и женила на себе. Несколько удивительно, но она и меня любит, в том смысле, что явно выделяет. Если видит, начинает орать:

— Валерка!

И бросается вперед с распростертыми объятиями, что на нее же саму не очень похоже. А если я звоню и она трубку поднимает, то она начинает хохотать и орать:

— Валерк, Валерк, беги скорее, это Родос звонит.

Может, ей Меськов что-нибудь интригующее обо мне сообщил, чего я и сам о себе не знаю, в любом случае очень приятно.

У них тоже двое детей. Настеньку я, если можно так выразиться, помню, когда ее еще не было, Надю помню ею беременной. Потом появилась волшебная девочка с огромными глазами, и родители сразу устремили ее в балет. К пятнадцати годам она получила все высшие награды на всех конкурсах молодых талантов.

Когда я рассказывал о своем друге Меськове, у меня спрашивали: а Настенька Меськова не его ли дочь?

Я о ней, видимо, еще много напишу, но позже.

Еще Надя родила мальчика, которого назвали, как положено, в честь деда Сережей.

Он рос бутузом, и сторонница стройных фигур Надя очень переживала. Как-то мы приехали, и Валерка приготовил для дорогих гостей праздничный плов по особому рецепту. Надя похваливает Настеньку, поругивает Сережу, боится, что он вырастет и станет огромным, как его сводный брат Виталий.

— Вон какой здоровенный толстяк вырос, а не говорит еще.

А пацан жадными глазами смотрит на уставленный едой стол. Надя отвернулась.

— Сережк! Хочешь плов?

Интенсивно машет головой.

— Нет, так не пойдет. Скажи: «Дай плов».

— Пов!

— Полностью: «Дай плов!»

Ребенок опасливо косится на маму и заговорщицки говорит:

— Дай пов!

Набивает полный рот, глотает не жуя. Вторую жменю.

— Надьк. Что же ты говоришь, что он не разговаривает? Еще как говорит.

— Ты ж ему, небось, еды дал?

— Ну да, плова дал пацану.

— Ха, так за еду он конечно будет разговаривать.

— Так ты его вообще кормить перестань, он не только говорить, он и двигаться не будет.

Вырос Сергей большим, стройным и умным.

А параллельно еще более быстрыми темпами Валерий Сергеевич делал карьеру. Защитил одну диссертацию, и уже тогда его поставили ответственным секретарем приемных комиссий гуманитарных факультетов МГУ. На поклон к нему ходили не только мелкие сошки — ответственные секретари факультетов, но и доктора, и куда более солидные дядьки, кто хотел своих детей пристроить или имел для того большие деньги.

— Пиджак — ни в коем случае! — учил меня Меськов. — Ни в какую погоду. Только в здание входишь, догоняют в коридоре и в карман суют толстыми пачками. За руки держат, вроде благодарят сердечно, а сзади в карман. Мадам лезет целоваться-благодарить, а сама сует пачку в карман.

— Ну так чего ты отбиваешься, мешок на плечо прицепи.

Это как Саша Н. жаловался:

— Все говорят, что взяточничество, мздоимство кругом. Одни дают, другие берут. Я бы с удовольствием взял. Так не дает никто.

Теперь уже и в социальном положении между нами был виден и быстро возрастал разрыв, но сами отношения становились только теснее и теплее.

Каждый раз, когда я прилетал в Москву, я и заходил к ним, и ел специально для меня приготовленную еду, и ночевал у них. Правда, это не довод.

У кого я только не ночевал.

Как-то только прилетел, тут же организовали стол на квартире у Бочарова. Славина жена Таня, тоже, конечно, с философского, была девушка добрая, инициативная, но несколько взбалмошная. Чтобы показаться в доску своей, чрезмерно материлась. В этой компании еще иногда только моя Люся, а других девушек не бывало. Мы, особенно лично я, в этом отношении просто одесские биндюжники, смущались и краснели.

Эта Таня где-то читала про атеизм. И как-то, со свойственной ей безалаберностью, что-то критическое сказала о Евангелии и плюс:

— На свете есть всего четверо ученых, которые могут отличить Евангелие от Марка от Евангелия от Матфея.

Тут я аж подскочил.

— Танечка, побойся Бога, что ты за глупости говоришь. При чем тут четверо ученых. На свете, побоюсь сказать миллионы, но, безусловно, сотни и сотни тысяч людей, практически все протестанты, знают Евангелие, включая Апокалипсис, наизусть.

Назови им любую строчку, и они скажут, кто сказал, в какой части и строчку не так как ты, а правильно произнесут.

Я в лагере таких несколько знал, а по жизни еще больше.

Однако я не о Тане.

На сей раз за столом был чужой, иностранец, молодой чех. Логик, как всегда с неплохим русским. Я, по правде сказать, стыдно сознаться, тогда иностранцев, даже и чехов, несколько побаивался — повод в лагерь загудеть. Короче, сторонился. Однако уже после получаса смотрю, этот чех настойчиво ближе ко мне пересаживается.

У меня в руках штурвал.

Капустник на одного человека, всем про всех рассказываю, анекдоты, как из рога изобилия. Или оттуда только деньги?

Подсел чех вплотную ко мне и говорит:

— Я тут месяц в Москве и вот час в компании с тобой. За этот час я узнал больше.

Эх, какое было время молодое! Я в бурке, на буланом коне, с шашкой в руках.

Потом мы с этим чехом домой вместе шли или ехали. И в первый раз в жизни я говорил с кем-нибудь о национальной психологии. И с тех пор полюбил эту науку и немножко жалею, что я не там. Боюсь переврать то, что он мне говорил, но вкратце это звучало (может быть, приблизительно) так:

— У каждого народа складывается свой стереотип. Кого они любят, кого ненавидят.

Чехи ненавидят немцев (прошу у всех прощения, если что-то попутал). Исторически, с кем бы Германия ни воевала, а она почти непрерывно воюет, первое — это она ногами, сапогами, танками проходит чешскую землю. С кем бы ни война, а первыми и до конца войны страдают чехи.

А зато любимый народ у чехов — поляки (не прошу прощения, даже если ошибся).

Совсем не так у словаков. Те ненавидят венгров. Вот кто их всю жизнь воюет, бабам животы взрезает. А любят они большого брата — русских.

— А русские, — высказываю я свое мнение, — больше других любят французов. Так, в фантазии. Якобы французы — веселые, любвеобильные люди. И немцев, хотя с немцами чаще всех и кровопролитней всех воюют.

А ненавидят русские евреев и цыган. Чтобы сомнений не возникло — я не цыган. Я — еврей.

— А знаешь? У нас тоже цыган не любят. Чужие, лишь бы украсть, враги мелкие.

А евреи! О евреи! Я так скажу: каждый чех радуется и гордится, если его ребенок дружит с ребенком евреев. Это значит, ничего плохого, никакой опасности, можешь отпустить, чтобы он домой к нему пошел на целый день. У евреев дома обязательно пианино, и все немножко умеют играть, или скрипка, культурные игры, много книг. Ребенок с детьми евреев — никогда не плохо, никогда не пожалеет.

Как это забыть? В первый (но, к счастью, далеко не в последний) раз нееврей о евреях говорил хорошо, почти с восторгом.

Потом Меськов защитил докторскую и стал ответственным секретарем приемной комиссии всего МГУ. Председателем комиссии был какой-то академик, может быть сам ректор МГУ, но, ясно, он этим делом не занимался. Все вершил Валерий Сергеевич.

Но, как мелочь добавлю, это значит, что в это время Меськов был близко за руку знаком со многими академиками из МГУ из самых активных и видных.

— Меськов! Ты что, кого угодно, куда угодно можешь поступить?

— Кого угодно, куда угодно!

Кабинет у него — комнаты декана и замдекана философского факультета вместе с секретарской между ними можно было разместить вот тут за дверью в левом углу.

И еще приемная секретарская с шестью-семью милыми девчушками на все нужды — еще вдвое больше.

Он меня к себе влечет и через плечо приказывает всем вместе, не называя имен:

— Девочки, это мой лучший друг, Валерий Борисович. Приготовьте-ка нам кофе по-министерски, чтобы нам не стыдно было.

Через пять минут внесли.

Мне понравилось, как он дело ведет. Несколько грубовато, но определенно, не ждет, не откладывает, не отписывается, не отгораживается, не перестраховывается, ни у кого советов не просит. Сам принимает решения.

В меня пошел.

— Я сейчас сделаю то-то, позвоню туда-то, подпишу вот эти две бумажки. А ты иди туда, после того сюда, принеси мне то и это, как принесешь, дело будет сделано.

Он вышел куда-то с двумя папками бумаг:

— Посиди здесь, если хочешь, закажи еще кофе, я скоро.

Пока его не было, я спросил главную из секретарш:

— Я Валерия Сергеевича как человека уже пятнадцать лет и хорошо знаю, не скажешь ли мне, как он как начальник? Можешь не сомневаться, ему не донесу.

— Не сомневаюсь, не донесете.

Несколько замедлилась она, на мгновенье только призадумалась:

— Предыдущий мой начальник частенько забывал, что он просил меня что-то сделать, и ругал, журил, делал замечание, что я это сделала. Или забывал, что он мне этого не говорил, не поручал, и изумлялся, что как это так, это до сих пор еще не готово.

Валерий Сергеевич всегда помнит, что он сказал, а чего не говорил, если ругает, то за дело, с ним легко работать.

Ответственный! Обязательный! Справедливый!

Ну что ж, в простых словах высокая похвала.

Потом он пошел еще выше, я — друг, не биограф, не все ступени его карьеры знаю. Ушел с позиции профессора кафедры. А тут как раз все министерства, так или иначе ведающие образованием, слили в одно. Просвещения, высшего и среднего образования и, может, там еще какое-нибудь было, специальное.

Важно то, что Меськов Валерий Сергеевич стал как раз заместителем министра этого объединенного министерства.

Откройте «Яндекс», там первая информация именно об этом.

А еще через пару лет он пробил создание в Москве НИИ проблем мирового образования при ООН или ЮНЕСКО и стал его замдиректора. С зарплатой в два раза выше, чем у замминистра, и в двадцать раз больше, чем у его коллег и друзей.

Вот. Пока там.

Сам у себя строчки сладкие вынимаю, это надо было куда позже сказать, не могу удержаться.

Приглашаю я его к себе с Наденькой пожить у нас.

— У вас будет полный этаж со всеми удобствами, получше, чем в любой гостинице, тем более что еще и с едой домашней и экскурсиями по красотам. Только, Меськов, планируй так, чтобы у нас не более недели, десяти дней, а то, с моим сварливым, сволочным характером, еще поругаемся, поссоримся, а я этого совсем не хочу.

А на том конце провода слышу неожиданно грустное:

— Валерий Борисович, ты вспомни, мы с тобой ни разу ни по какому поводу не ссорились.

О-о-о-о! Как дорого стоят такие слова.