Я — сын палача. Воспоминания

Общежитие

Студенческая пора — лучшая в жизни. Особенно если в Москве. Особенно если в МГУ. Но не лично для меня. Я поздний какой-то, у меня все с запозданием. В МГУ поступил в 25 лет, в этом возрасте многие не только уже закончили университет, но и диссертацию защитили.

Для меня лучшее время жизни, когда (когда папа был с нами!..) я в аспирантуру поступил. Студентам надо ведь не только пить-гулять, но и к семинарам готовиться, у меня проколов быть не могло, хотя были, сессии…

Настоящая студенческая вольница наступила именно в аспирантуре. Все сдано, в социальном смысле меня от всяких невзгод Меськов прикрывал, кроме всех остальных в три наката, да и я сам с соломкой жил-ходил, старался быть осторожным.

О диссертации я не слишком беспокоился. У меня к самому началу уже штук пять, а то шесть статей или вышли уже, или сданы были. Если бы через год что-то произошло, не могу придумать что, и нужно было бы тему менять, я бы и за два года написал. Страха не было.

И, пожалуй, самое главное: мне дали комнату в общежитии.

Зона «В», 964-левая. Комнатка, как все в главном корпусе, крохотная, метров шесть, но наша, и, можно сказать, бесплатная. Туалет, душ, умывальник — все общее с единственным соседом по блоку.

Этот сосед Дебир Дебирович Дебиров — лакец, из Дагестана, очень уморительный парень. Я о нем много смешного рассказываю, но мало кто верит, что имя не я сам нарочно для него придумал. Тогда пусть наоборот будет.

Имя Дебирова нормальное, реальное, не я придумал. А вы сами придумывайте смешные истории про него.

Студентов в главном здании к тому времени мало жило, на Ломоносовском почти все, а тут аспиранты. И большинство приезжих, студентами они были в других вузах. Народ с Кавказа, из республик Средней Азии. Я с ними мало общался. В холлах велись приватные марксистские разговоры. Я уже отвык от этого, взрослые люди с акцентом убеждали один другого, что лучше, правильнее понимают марксизм. Иногда спрашивали меня, если я мимо них проходил. Я плохо им отвечал. Боялся. Иногда грубил, пытался острить, но ускользал от того, чтобы словами сказать, что я действительно об этом думаю.

Раз подошел один:

— Валерий! О тебе все говорят, что очень умный и все знаешь, мы тут полдня спорили, подскажи, как правильно. У Марата Зигмантуй-лина тема: «Значение и необходимость интернационального воспитания». У него два года аспирантуры уже кончились, третий пошел, он никак понять не может, есть в русском языке разница между словами «значение» и «необходимость» или это одно и то же.

Конечно, без труда можно было ответить по-нормальному, даже идиотам этим стало бы понятно.

Вместо этого я сказал, что у одного из крупнейших в мире логиков-семантиков нашего времени Рудольфа Карнапа есть книга, и она переведена на русский язык: «Значение и необходимость».

О-о-о! Как они обрадовались и благодарили.

А ведь им всем вместе, включая профессоров, и первой страницы этой книги не одолеть.

Прямо напротив нас жила пара русских, очень хотели с нами передружиться семьями. У них был целый блок, обе комнаты. И они друг при друге в туалет не ходили, стеснялись, ходили в общий, на весь коридор. Как можно с ними дружить?

А другие соседи жили с дочкой, девочкой пяти лет, которая целыми днями играла в свою любимую игру: партийное собрание. Кукол рассаживала, заек, мишек, они лапы поднимали, выступали, голосовали. Когда эта девочка проходила мимо общего стола в холле, где в 9 утра и до 11 вечера шли яростные околопартийные споры, кто-нибудь нарочно говорил в ее сторону:

— Философия…

И она как заведенная отвечала:

— Философия — партийная наука.

Она ведь живет где-то, бедная, чем-то занимается.

Поскольку мы с Меськовым занимались аспирантскими сборниками, то ко мне в комнату с различными просьбами, а иногда и требованиями стучались допоздна. С этой проблемой мы, однако, полностью справились, жалоб не было.

Недалеко по коридору жила крохотная девушка-дурнушка. Трудно представить, чтобы кто-нибудь на нее позарился. Не хотелось бы ее еще раз обидеть, но, кажется, фамилия у нее была Галка (вру, другая птица). Занималась она атеизмом, у нее был доступ в библиотеки духовной академии и семинарий. Я читал ее статьи. Ссылалась она в основном на диссертации по богословию. Докторские у них и кандидатские — как у нас.

В этих сборниках (мрачный эпитет), которые мы с Меськовым прошибали, были статьи, где все, или почти все, ссылки были на передовицы из «Правды», и были, как у этой Галки. Почувствуйте разницу.

Абсолютно уверен, что она была глубоко, искренне верующей, и очень ей сочувствовал. Верить в Бога, постоянно, едва ли не каждый день общаться со священниками и писать диссертацию по атеизму. Ужас!

Ежедневный ужас.

Мы часто беседовали с ней прямо в коридоре. Затрагивали массу проблем. Только не о сексе, вообще ни о чем таком, где сказывалось бы различие полов.

Она легко возбуждалась, говорила быстро, увлеченно, самой себе мешая говорить, саму себя перебивая. Я даже себе это засчитывал в махонькую добродетель, пока я сильно и незаслуженно не обидел ее.

Говорили мы тогда о внутренних силах человека, друг другу рассказывали общие, газетные примеры о человеке, который, убегая от бешеных собак, волков или медведя, перепрыгнул двухметровый забор. Без рук. Или трехметровый с руками. За секунду взлетел на дерево. Как раз была статья, как на глазах у матери машина наехала на ее маленького ребенка и она руками подняла машину.

Галка прямо горела от всех этих фактов:

— Ты не смотри, Валера, что я такая тщедушная и маленькая. Если бы у меня был ребенок (не суждено) и с ним у меня на глазах такое случилось, я бы тоже смогла машину поднять.

— А трактор?

Она закрыла лицо руками и убежала в свою комнату. Больше я никогда ее не видел.

Прости меня, Господи.

Мне никогда не встретить больше эту Галку, не испросить у нее прощения, не убедить ее, что я и не собирался ее обижать. Не соразмерил. Надо было тихонько и вежливо поинтересоваться:

— Но есть ли пределы этой внутренней энергии? Может быть, какой-нибудь йог-специалист не только чуть-чуть летает, но при необходимости может взорваться, как атомная бомба? Я верю, что ты поднимешь автомобиль.

Но есть ли для тебя разница — это «Ока» или это КАМАЗ?

Другая несчастная девушка в студенчестве много занималась и пропустила время своего расцвета. А когда попала в аспирантуру, оглянулась, и оказалось, что она жирновата и не аппетитна, а мужики, вплоть до самых бросовых, разобраны.

И эта тихая и, насколько я помню ее, скромная девушка однажды попыталась провести в общежитии МГУ сексуальную революцию на собственном материале. Она разделась догола и начала носиться по этажам, выкрикивая эпатажные лозунги. Народ же вокруг взрослый, в большинстве семейный, никто свою биографию на кон не хочет поставить.

Все просто закрывались в своих блоках, даже смотреть не выходили.

Она и в двери билась, и слова говорила, пока специалисты не приехали и не забрали ее из аспирантуры по кафедре эстетики.

Не помню уж как, наверное и в этом Валерий Сергеевич Меськов посодействовал, он на глазах становился все более значительной фигурой, но прицепились мы еще к одной замечательной очереди. Раз, может быть, в месяц от МГУ уходил автобус по кругу Золотого кольца. Это была какая-то рекламная акция. Далеко не для всех. Для иностранных студентов, например. Однако этот «например» перевели на другие рельсы. Может быть, иногда и иностранцы ездили. Меня это даже не интересует, но по этому Золотому кольцу России я, чаще всего с Люсей, проехал на халяву раз десять. Ездили с одной ночевкой, с двумя. Маршруты несильно отличались: Владимир, Суздаль, Ростов Великий, Ярославль, Кострома, Псков, Новгород и масса еще каких-то местечек, где мы иногда и ночевали.

Кто-то, иногда совершенно незнакомый, стучался в дверь и, сверяясь по бумажке, спрашивал:

— Вы Родос? Валерий и Люся.

— Мы.

— Мне этот список дали для оповещения, вы в списке. Вы поедете по Золотому кольцу, маршрут…

— Да ладно, все равно какой маршрут, ставьте галочку, поедем конечно. Когда? Где посадка?

Народ набивался тот же самый. Я никого даже по именам не выучил, мы только как заговорщики здоровались и подмигивали друг другую. А из настоящих знакомых ездил всегда Слава Бочаров с женой и, чаще всего, Меськов с женой.

Кто нам еще нужен?

Был я во многих знаменитых городах мира. Изумлялся. Рад, что случилось. Но вот и это Золотое кольцо. Золотое кольцо!

Всем рекомендую проехаться. Хоть раз в жизни.

Бирюков

От кафедры в аспирантуру направлялся один человек. Один человек на одно место. И это был, конечно, Меськов Валерий Сергеевич.

Я беспартийный еврей, без прописки, зато с судимостью и папой — расстрелянным палачом и врагом народа, был плохим конкурентом. Никаким.

Однако без особых трудов, но и дальнейших после защиты перспектив мне достали направление от другой организации. От Научного совета «Кибернетика» при Президиуме Академии наук СССР. Не при самой Академии, а при Президиуме Академии.

Председателем Совета был академик-адмирал Аксель Иванович Берг. А комиссаром при нем, ответственным по всем философским, идеологическим и методологическим проблемам, был доктор философских наук Борис Владимирович Бирюков.

Он-то и стал моим научным руководителем в аспирантуре.

Прежде, чем рассказать о нем, отмечу, что он стал полуруководи-телем — это ведь ставки, часы работы, за которые платят.

Вторым полуруководителем стал Войшвилло Евгений Казимирович. Ну а третьим и четвертым бесплатными волонтерами остались Смирновы — и Елена Дмитриевна, и Владимир Александрович. Я в это время стал для них, после их ссоры с Сашей Н., самым близким сторонником. Так что руководителей у меня набралось как минимум четверо.

Студенты не очень любили Бирюкова.

Он, например, одевался и раздевался прямо в аудитории, и студенты насмешничали над тем, что он надевает два шарфика, один под другим. Сначала один на пиджак, заботливо, чтобы шея, горло были плотно прикрыты, затем уже другой, парадный под пальто, на выход.

Им не очень нравился даже и весь внешний вид Бориса Владимировича.

Он был хорошего роста, но плешив, с щеточкой микояновских или гитлеровских усиков под носом. Говорил он, лекции читал, как бы пританцовывая, два шажочка вперед, два вбок, два назад, две шаги налево, две шаги направо, шаг вперед…

И глаза смотрели не прямо, как на плакате, а посматривали, хитровато бегали.

Но все это чепуха. На меня посмотрите.

Лектор он был хороший, говорил внятно и то, что нужно. Не был беспричинно строг. Был готов понять трудности студентов. Но они не всегда могли понять его. Например, он говорил:

— Я вам советую Новый год встречать так: сытно поесть, ничего не пить, почитать книжку и в десять часов ложиться спать.

Ну кто в двадцать лет способен такое понять?

Отношение к Борису Владимировичу на кафедре было двойственное. Как к логику на полставки. Не в том, конечно, дело, что он на кафедре на полставки работал, у нас много было полставочников, он и по жизни был не только логиком, но и еще много чем и кем.

Если критерии Таванца применять именно к нему, то он выйдет безусловным замечательным приспособленцем, и это я говорю не в оскорбительном тоне, а в тоне зависти. Многие хотели, да немногим удавалось.

Первое и главное — Борис Владимирович не делал никому зла, я бы сказал, принципиально. Никогда никаких подметных писем не подписывал, тем более прямых гнусностей не делал.

Второе — если мог, помогал. Помогал действенно, а не как все привыкли одними советами. Но помогал он не бескорыстно. Не в том смысле, что за мзду, может быть, если подворачивался случай, то и за мзду, но так, натуральный обмен: ты мне — я тебе, одолжение за одолжение. И именно он в долгу не оставался.

Его одолжение, сделанное им одолжение было всегда больше, принципиальней.

Бирюков вел поиск в очень широком диапазоне. Работал одновременно во многих местах, еще подрабатывал, консультировал, редактировал, и все за деньги. У него единственного на кафедре была машина. Кажется, «Запорожец», но ни у кого больше и этого не было (потом постепенно появилось).

Кроме тесного, почти дружеского, почти ежедневного контакта с академиком А. И. Бергом, Борис Владимирович дружил с академиком Спиркиным и вместе с ним приобщился ко всему парапсихо-логическому, включая близкое знакомство с самой знаменитой Джуной.

Он неоднократно рассказывал мне про опыты, на которых он присутствовал. Я его просил взять меня с собой. Он обещал, но уклончиво. Говорил про жесткий контроль. То испытуемые не хотят никого нового, много дополнительной энергии уходит, то проверяющие сохраняют секретность.

Если не говорить о степени убедительности и информативности его рассказов, остановиться на эмоциональной стороне, то достаточно ограничиться серией восклицательных знаков.

Главная составляющая его рассказов была не то, что показывали, демонстрировали экстрасенсы, а кто из присутствующих как на это отреагировал. Там ведь собирались крупные ученые, правдолюбы, академики, боссы, включая военных в высоких рангах.

Для меня самый сильный комментарий был такой:

— Ну, после этого даже Китайгородский сказал: сдаюсь.

Борис Владимирович вел одновременно несколько методологических семинаров в разных научных центрах. И, как прямой начальник, принуждал меня их посещать. И принуждал меня на них выступать.

Это были семинары самой разной направленности. Посещали их люди разные, от увлеченных, ненасытных ученых, через тех, кто просто искал связей и пытался хоть куда-то пристроиться, к психам ненормальным. Там уж я и насмотрелся, и наслушался.

Не скажу, что это было так уж полезно. Самое полезное — это, пожалуй, подводящие итог выступления самого Бирюкова. Он говорил внятно и иногда так удачно резюмировал выступления, что слушателям, в том числе и мне, да и самому докладчику, впервые становилось ясно, о чем же речь-то шла.

Я учился у него этому и на собственный необъективный взгляд выучился.

Не надо понимать все. Не обязательно понимать глубоко. Надо уметь, научиться выхватывать суть, квинтэссенцию, то самое существо проблемы, смело отмести все остальное и словами домыслить, что же вышло. Какова общая картина.

На семинарах у Бирюкова я встречал знакомых людей, подчас значительные фигуры. Скажем, не москвич, но хочет остаться. Делает доклады на многих семинарах, показывает товар лицом, а вдруг кому-нибудь приглянется.

Ложный путь. Не помню, чтобы кто-нибудь таким образом прицепился.

На семинарах у Бирюкова выступали иногда случайные люди. По цепочке, от одного к другому передавались лестные рекомендации, они доходили до Б. В., и он объявлял автора и тему.

А человек не от мира сего. Он может где-то и что-то, но сказать об этом не умеет или не за свое дело взялся. Знаменит в одном, а вот решил мир изумить этим.

Правда, Бирюков и с такими ловко управлялся.

Один доклад был самым смешным. Известный ученый, доктор и профессор, декан и математик. Они были с Б. В. давно, лет двадцать назад, хорошо знакомы. Но потом он уехал на родину, в свою республику (я фамилию и титулы помню, но не назову), и за столько-то лет почти полностью забыл русский язык. Практики нет.

Он был немолодой, лет пятьдесят, пузатый, лысый, с усами — полный набор. Костюм с галстуком. Пиджак он снял и стал воевать.

Темперамент горячий, но и сопротивление велико. Главный противник — русский язык. Потом доска, особенно мел.

Мел, видимо, приходился ему личным врагом, потому что чертил на доске совсем не то, что лектор пытался сказать на исключительно ломанном русском языке. Лектор разговаривал с мелом, уговаривал его, кричал на него, топал на него ногами, плевал, бросал на пол, топтал на полу. Цирк!

Не помню, о чем был доклад, потому что уже через пятнадцать минут сначала я, а потом, несмотря на угрожающее шиканье Бирюкова, вся аудитория, сначала тихонько в платочек, а потом в голос хохотала.

Профессор кричал, ругался:

— Напьишьем икесь, — и писал при этом игрек, яростно стирал его с доски и, обращаясь уже не к нам, а лично к мелу, снова орал:

— Я тьебе сказаль икесь…

И снова писал игрек.

Борис Владимирович знал лично удивительное число нужных людей. Ученых, но не обязательно ученых. И все как-то с ним были связаны, были ему должны или хотя бы обязаны. Он и меня познакомил с очень многими авторитетными, да и просто интересными людьми далеко за пределами круга логиков.

В первую очередь, с благодарностью хочу вспомнить имя Василия Васильевича НАЛИМОВА. Если бы не краткость знакомства, я бы осмелился предложить его на место четвертого гения моей жизни.

Когда Б. В. Бирюков привел меня к Налимову, тот был заведующим какой-то лабораторией на биофаке. Кроме того, говорили, что он главный заместитель академика Колмогорова и главный статистик МГУ. Не знаю, не проверял.

Но зато это был исключительно живой (= энергичный, = талантливый) человек, который интересовался сразу всем. Вероятностными аспектами эволюции, проблемами языка и мышления, философией и методологией науки, возможностями математизации биологии, анализом оснований экологического прогноза, вероятностной теорией смыслов. (У нас с ним оказалось множество пересечений интересов. Видно по списку.)

Василий Васильевич подарил мне свою книжку «Наукометрия», он был и создателем этой метанауки.

Говорили, что В. В. впервые предложил столь популярный теперь термин индекс цитирования.

Особенно удивило меня, что В. В. Налимов еще в 1959 году вместе с Г. Э. Влэдуцем и упомянутым в этой книжке Н. И. С'тяжкиным опубликовали совместную статью в журнале «Успехи физических наук» о кибернетике. А я ничего этого не знал, как раз сидел в Мордовии, статья прошла мимо.

Налимов разрабатывал математическую теорию эксперимента, и Бирюков толкал меня, чтобы я шел к нему в помощники.

Как-то я сидел у него в кабинете, была масса пунктов, о чем поговорить, хотя бы спросить, меня перебили. Пришли два его дружка биолога, два молодых кандидата. Моих лет. И стали с ним весело и живо обсуждать…

Это была вообще не наука. Околонауки. Им, биологам, выделили огромный участок, не помню, но как минимум двузначное, а скорее трехзначное число гектаров земли на берегу Белого моря. Целое графство.

Живут они, размещаются в огромном и прекрасном дворце этого графа, который еще предстоит полностью отреставрировать.

Работа их: какие-то подводные исследования животного мира в прибрежных водах Белого моря. И они делают это с энтузиазмом и огромным личным удовольствием. Все снаряжение у них на лучшем международном уровне.

А досуг? Ну что ж! Не каждый день, но как минимум раз в неделю конная охота по необозримым полям собственных графских угодий.

А если кто хочет, можно и в пешем строю.

Зайки как минимум. Но бывают и олени и раз был мишка.

Очень вкусен при правильном приготовлении.

Они не только рассказывали, они приглашали, зазывали.

И не только Василия Васильевича, но и меня лично.

Вспоминаю, не могу не только вспомнить, даже заново придумать, почему же это я не воспользовался этим приглашением.

Видимо, стареть начал.

Семидесятый год… Ну конечно. Мне уже тридцать. Я уже не мятежный пацан с мечтой о мировом господстве. Образованный человек. Женат. Скоро стану отцом. Нет, я не научился любить государство, в котором жил, не научился хвалить это болото потому только, что оно свое, но смирился. Кто-то другой. Не я, после меня.

Да что там… Лет через пять у меня и живот начнет расти. Постарел.

Очень сожалею о кратковременности сотрудничества с В. В. Налимовым.

Я вовсе не энергетический вампир, скорей, щедрый донор, но при нем, в его кабинете, где я и был-то не более пяти раз, я набирался…

Нет не ума, не методов, не идей, запасался энергией, желанием что-то самому делать и придумывать.

Себастьян Константинович ШАУМЯН. Одно имя чего стоит. Поэма. Он давно уже в Йельском университете преподает, тут недалеко от меня.

Бирюков сказал, что он в родстве с тем знаменитым большевиком Шаумяном, Степаном, из числа 26 Бакинских комиссаров.

Большой, пушистый, с щетинкой седых усов. Помню его мягкое рукопожатие.

Мы договорились так, что под редакцией Шаумяна выйдет какой-то сборник, куда мы с Б. В. можем тиснуть статью размером от двух до трех печатных листов.

Статья эта, слава Богу, так и не вышла. Я написал свои полтора листа быстро, в два раза быстрее, чем в срок, и сказал Борису Владимировичу с намеком:

— Статья полностью, от первой строки до последней, готова. Вам нужно только поставить свою подпись.

— Что вы, Валерий Борисович! Это не в моих правилах, я ставлю свою подпись, если только сам статью написал. Если в соавторстве, не меньше трети должны быть мои.

— Борис Владимирович! Но статья завершена, тут не отнять и не прибавить.

— Ну что вы такое говорите, Валерий Борисович! Я берусь увеличить вдвое любую статью. Пусть она по математике, инженерной генетике, по любому предмету, даже малознакомому мне.

Это была одна из его подаренных мне аксиом прохиндеизма…

Я повторял это утверждение своим ученикам и, кажется, созрел сказать это всем. На спор, любую, претендующую на научность статью на русском языке я сумею вдвое увеличить по объему.

Вот еще одна мудрость от Б. В. Бирюкова!

— Человек, не задумываясь, может купить понравившуюся ему вещь, если ее цена не превышает дневной заработок.

К этой максиме Борис Владимирович присовокупил:

— У меня (у него) высокий дневной заработок[42], я многое могу себе позволить.

Сотни раз проверял это утверждение, ставлю печать и личную подпись, полностью удостоверяю. Все что угодно, меньше дневного заработка — и берешь, не думая.

Чем больше, тем труднее, мучительнее покупка.

Заработок растет. Или падает. Покупательные возможности возрастают…

Академик Вячеслав Всеволодович ИВАНОВ. Сын выдающегося русского писателя. Известнейший в стране семиотик. Книги его тяжело, лично для меня — невозможно читать. Статья может начинаться так:

«В работе [1] поставлена (такая-то) проблема. Попытки разрешить эту проблему находим в [2][3][4][7][12]. Однако терминология, введенная в [831 и дополненная в [6], допускает…»

Сама статья десять страниц, но к ней сто пятьдесят шесть ссылок на другие работы, часто на других языках. Попробуй овладей.

Но в жизни в прямом устном общении он показался мне исключительно, как-то по-старомодному милым и предупредительным.

Еще БЕСТУЖЕВ-ЛАДА. Тогда малоизвестное мне имя, и то более из-за дефиса, но вот ныне попадается все чаще. Б. В. пытался пристроить меня и к нему, видимо полагая, что, пробегая через мосточек, ухвачу я от каждого хоть кленовый листочек, и в сумме наберется сто пятьдесят страниц диссертации.

Не понадобилось.

Когда стало ясно, что за Москву мне не зацепиться, Б. В. написал мне превосходную научную рекомендацию еще одну от имени академика Берга и дал мне письма ко многим своим знакомым. (Текст рекомендации не сохранился, тридцать два года прошло, но запомнилась единственная в своем роде строка, характеризующая меня с политической стороны.

Характеризующая, как мне кажется, не только меня, но и его: «Политически выдержан». Не грамотен, не благонадежен, а выдержан. В собственном контрреволюционном соку)

Сначала я пошел по молодым, набирающим кадры московским НИИ. Разговаривал с директорами. Козырял рекомендациями. На них не очень-то обращали внимание. Не из ЦК? Не из ЧК? Ну и слава Богу!

В одних НИИ не было даже такого отдела, методологического, и не собирались заводить, в других говорили, что штат набит, и если специалистов они могут еще в разные отделы взять, то уж в последнюю очередь этих нахлебников.

— Знаете поговорку про вас, методологов: кто умеет — делает, а кто не умеет — учит.

Как же не знать, сам ее и придумал.

Только в одном НИИ, что-то связанное с химией, мои документы, в том числе и рекомендации, долго и внимательно рассматривали. Потом главный мужик, он был не по кадрам, а как бы замдиректора, пригласил еще одного. Тот тоже смотрел, они в мои бумаги друг другу пальцами показывали, переглядывались.

Я уже подумал: клюнуло, клюет.

Потом главный поманил меня пальцем:

— Давайте выйдем на улицу, покурим. Вы курите?

Мы вышли. Он затянулся.

— Видите ли, Валерий Борисович! Врать я не умею и не люблю, попробую сказать как есть. Институт у нас новый, еще только создается, практически мы и не работаем пока, только организуемся. И есть у нас идея создать мощный отдел методологический. Получше среднего. Посмотрели мы ваши документы. Такой нам очень даже подходит. Такого и присматриваем.

Но, скажу откровенно, взять вас не сможем.

— Беспартийный?

Он невесело прихмыкнул:

— К нам никаких претензий по партийной линии. Я и сам не состою в партии. При наборе для нас партийность — не плюс.

— Прописки нет?

— Опять не угадали, Валерий Борисович. У нас штат намечается на пока от пятиста до тысячи человек. И сразу, без просьб дали сорок прописок. Мало, но у нас только одна заполнена, своих берем, москвичей. Только среди них уже конкуренция. Не знаю, как потом, но пока убить одну прописку на классного логика, вроде вас, я про рекомендации говорю, — не вопрос.

— Еврей?

— Попал. С третьего раза в точку. Сам я не еврей, но у меня чуть не все друзья евреи, на своем опыте убедился, где-где, а в науке у нас, в химии, лучше всего с евреями работать. Но буквально вчера, вру — позавчера, приходил куратор из горкома со своими шестерками, проверял списки именно по этому пункту. Настрого запретил принимать.

Мои личные извинения.

И пожелание устроиться на работу в хорошем месте, получше, чем у нас.

В иной стране, видимо.

Я ездил в Тулу — ничего. В двух местах мои документы изучали под микроскопом, тем самым, которым пользовался Левша, когда блоху подковывал. Причем это были люди, к которым я и был послан. Один (неприятный тип, подозрительный какой-то, нервный) спросил со значением:

— Вы, вроде бы, нам подходите, но скажите, какой у вас партийный стаж.

— Я не член вовсе.

— А, тогда нет, нет, беспартийного мы принять на работу не можем. Философия — партийная…

— Да партийная, партийная, но из этого не следует, что каждый философ — член!

— Нет, нет, тогда, нет, не можем.

Поехал на несколько дней в Минск, у меня с собой было восемь первостатейных рекомендаций в семь замечательных адресов, к семи превосходным людям. В одном месте директор лучшего из белорусских НИИ расспросил меня о степени моего знакомства с его научным руководителем. Спросил:

— Можете ли от него привезти рекомендацию?

— Да запросто, ничего не стоит.

После чего сказал мне, что точно — берет. Гарантия. Слово коммуниста. Но не сейчас, ровно через год. А семью как этот год кормить? Опять за хомуты?

Когда совсем припекло, Бирюков надиктовал около пятидесяти писем. Сам он лежал на диване и диктовал, а я печатал. Письма были схожие по тексту и короткие — один абзац: «Привет, привет, вот направляю, возьми не пожалеешь, привет жене». Самый далекий адрес, как помнится, был в Баку. Не помогло.

Хотя именно из Баку пришел единственный положительный ответ, через несколько дней после того, как я дал согласие ехать в Томск.

Когда Люся защищалась, я попросил у Бориса Владимировича внешний отзыв:

— Валерий Борисович! Да что за проблема, вы только его сами напишите, пришлите мне, а я его, конечно же, подпишу.

Да, кстати, а может, вы соорудите мне приглашение у вас в университете лекции почитать?

Услуга за услуг)'.

Однако все это было позже, в конце. И после конца. А тесный рабочий контакт с Б. В. начался с самого начала.

Учебная нагрузка у Бориса Владимировича на кафедре была — психологический факультет — одна лекция в неделю и четыре семинара в четырех группах. И он тут же попросил у меня об одолжении: вести за себя все семинары.

Конечно, совершенно бескорыстно, в смысле — бесплатно.

Это я сейчас так пишу, вроде деньги главное, а тогда деньги и были главным, но преподавать мне очень хотелось, я уже чувствовал свою силу.

Психологический факультет

Там, где раньше был наш общий, философский, на Моховой.

Я готовился. На подготовку к семинарам у меня уходило куда больше времени, да и энергии, чем на писание диссертации. Я хотел блеснуть. Желал, жаждал. Меня не очень смущал мой внешний вид. Ну да, неказист, более того — косоглаз. Но это все до тех пор, пока я рот не открыл, не начал говорить. А там они все сразу подпадут под чары (а что — чары, «чары, чары — янычары») моего эго, моего обаяния. Хорошо я сказал?

К занятиям я приступил, как и полагается, в самом начале сентября, за два месяца до приказа о моем зачислении в аспирантуру. Если придираться, то против правил, противозаконно — я по документам нигде не работал, и даже временная прописка моя московская кончилась. Если же не придираться, то надо было каждый день кушать, а мне уже ничего не платили. Люся! Вот.

Мой персональный стог соломы.

Первое, что меня удивило у психологов, — это масса тесно обнимающихся и открыто целующихся детей. Это и были мои студенты — первокурсники. Какой разврат, они же дети. Знакомы всего пару дней и уже так крепко.

Быстро разъяснилось. Они не все, правда, но заметное большинство были выпускниками спецматематической школы Москвы. С математикой у них было хорошо, очень хорошо, но не достаточно, чтобы соревноваться с ребятами из школы Колмогорова, знаменитой на весь мир.

Куда же им идти всем, чтобы МГУ и чтобы была математика среди приемных экзаменов и не ММФ? Есть еще ВМК — вычислительной математики и кибернетики, ФФ — физический, но лучше всего на психологию.

И они, чуть не всей школой двинули, и едва ли не все поступили.

И обнимались-целовались они не только познакомившись, а просто продолжают.

К занятиям я готовился.

Я уже сказал об этом, но не грех и подчеркнуть. Я проводил тренировочный семинар сам с собой, измерял по секундомеру. Придумывал задачи, много задач, хотел, чтобы поразнообразней, придумывал внятные примеры, смешные примеры, шутки, остроты, определял, как бы вставить, привязать анекдот, стих любимого поэта как иллюстрацию.

Где — то я читал, что хороший экспромт должен быть тщательно подготовлен.

Вот-вот.

Студенты меня сразу полюбили. Я с ними и дополнительные устраивал, и просто во время семинара стихи читал, и о живописи рассказывал. Они меня попросили, чтобы я у них не только семинары вел, но и лекции читал, не знаю уж, как об этом узнал Бирюков, но не от меня, мне невыгодно.

А ему оказалось выгодно, на условиях той же бесплатной оплаты, он мне и лекции отдал.

Это было самое счастливое время моей педагогической работы в жизни. Каждый мой семинар во всех четырех группах заканчивался аплодисментами!

А когда я впервые пришел к ним на поток лекцию читать, они мне минуты три подряд стоя хлопали! Как Пугачевой.

Вспомните, часто ли вы сами доцентам и профессорам в вузах аплодировали?

Часто ли от других слышали, что кому-то хлопали? То-то.

Но и ребята сами были великолепные, как на подбор умненькие, начитанные, живые, веселые. Образцовые студенты. Как-то дал контрольную.

— Ребята, — говорю, — только не списывайте. На экзамене сколько угодно, там вы у меня должны выиграть, а я не против вам всем проиграть. Но тут мне нужно узнать, ляля-фафа, трали-вали, но хоть что-то вы усвоили или надо методу менять?

Конечно, списывали.

Один из самых моих любимчиков, смотрит на меня преданными глазами, я к нему иду, а он тетрадку в стол с колен запихивает:

— Не шалю, никого не трогаю, починяю примус.

Им по семнадцать лет, роман «Мастер и Маргарита» только недавно вышел, его нигде почитать не найдешь, ну как такого наказывать?

Или захожу в аудиторию, ребята перевозбуждены, орут друг на друга, ругаются.

Красные чуть ли не все, разгоряченные. Я еще к своему столу не подошел, они из-за своих парт повскакали, окружили меня:

— Валерий Борисович, мы со вчерашнего вечера спорим. Одни говорят, что Гумилев написал «Заблудившийся трамвай», а другие, что не может быть.

Гумилев к этому времени не был еще поэтически даже реабилитирован.

Далеко не все любители поэзии знали это имя. А тут дети!

Я встал в позу и прочитал стих наизусть.

— Это Гумилев, — авторитетно сказал я. — Но весь стих, особенно его последние две строчки, какая-то несколько пошлятина. Как на старинных фотографиях со сладкой парочкой и голубками. У Николая Гумилева такой сбой во вкусе дело не редкое.

Все были удовлетворены. И те, кто говорил правильно, и те, кто возражал, потому что они и бились против мещанства, обывательщины, против пошловатого тона этих стихов.

Тут надо раскрыть небольшой секрет.

Я и сам мог бы догадаться, если бы, после того как Дмитрий Иванович сказал мне на кафедре, что обо мне, как о лекторе, по университету ходят анекдоты, задумался. Или тогда, когда Слава Бочаров не пошел проверять мой плановый семинар, сказав, что обо мне и так ходят легенды.

Я же говорю — совершенно невнимательный.

Ну веду я семинары, ну хорошо веду, лучше всех, но анекдоты-то откуда? Легенды? Как осуществляется замыкание, обратная связь?

Оказалось, что многие эти студентики молоденькие были детьми профессоров и доцентов того же университета. Они приходили после занятий домой и своим заинтересованным родителям в красках рассказывали о делах студенческих и более всего обо мне, потому что я был самый яркий, самый замечательный.

Пойду в зеркало на себя погляжу.

Но эта моя рекордная невнимательность привела к нескольким казусам. Не очень приятным.

Ребята у меня спрашивают:

— А пойдемте с нами в театр? А пойдемте с нами в цирк? А экзамены вы будете у нас принимать? Или Борис Владимирович?

А я им отвечаю:

— Ау! Кто я? Где я? Я даже и занятия у вас не имею права вести. Ведь я уже не студент и еще не аспирант, приказа о зачислении нет, неизвестно, когда будет и будет ли он положительным.

Тут одна девочка с первой парты говорит:

— А я могу у мамы узнать.

Перед тем, как признаться в том, какой я дурак, надо признаться еще кое в чем, гораздо более приятном. У Пастернака:

В том смысле, это я тоже ранен женской долею, в том смысле, что болен рыжими. Понятное дело, я люблю и блондинок, и брюнеток, и шатенок, лысых не пробовал, но рыжие — моя пожизненная страсть.

«Я люблю вас, девчонки рыжие, потому что вы все — бесстыжие». Наверное, стыдно приводить такие хулиганские строчки во след Пастернаку, но я сейчас процитирую еще что похуже. Среди моих товарищей-студентов была популярна песенка:

И так далее, я всю помню.

Немудрено, что и Люся моя ярко-рыжая. Сейчас только подкрашивается по понятной причине.

Может быть, в обратном порядке: с нее все и началось.

Так вот, девочка эта была чудо как хороша. Может, она и не была рыжей, но по чувству, по воспоминанию у нее была копна золото-рыжих волос. Ну нет так нет.

Она была самой популярной девчонкой курса, пареньки за ней толпой ходили. Умненькая, языкатая. Огромные серые (?) глаза и масса конопушек на смеющемся лице. Вот!

Конечно, я люблю гладкость кожи смуглых, загорелых девушек, или яблочную прозрачность кожи натуральных блондинок, но не меняю свой удел, столбенею, когда вижу молодое смеющееся девичье лицо в конопушках (помните, у Кибрика).

Наступила пора признаваться и каяться в скудоумии.

Хотя каяться уже поздно.

— А я могу у мамы узнать.

Ну как еще можно по-другому понять? Спросите у меня — дурака. И я отвечу — не знаю. Но на волнах всеобщей любви я сморозил:

— Нет, нет, ты лучше у соседки, МарьВанны спроси.

Девочка пошла красными пятнами и, видимо, в этот момент перестала меня любить.

Она сказала извиняющимся шепотом:

— Моя мама — член Ученого совета вашего факультета, ее фамилия…

О Господи! Чтоб я себе голову откусил. Язык, лучше язык!

Прекрасная тетка, отлично знаю, но кто бы мог подумать, совершенно не похожи.

И фамилии разные.

Было еще несколько мелких, можно сказать, смешных проколов, но был и еще худший.

Как-то после семинара подошла ко мне девчушка. Еще раз скажу — студенты мои в массе выглядели как школьники, как дети. Всем по семнадцать лет. А как выглядят в семнадцать лет?

Впрочем, сейчас акселерация, и некоторые телки смотрятся как зрелые коровы. Насильники попадаются в ловушку.

Так вот, эта подошедшая ко мне девушка смотрелась девочкой даже в сравнении с другими юнцами. Школьница еще не выпускного класса. Даже роста крохотного, чуть повыше, чем мне по плечо.

— А вы Икса Игрековича на вашем факультете знаете?

— Хорошо знаю, я ему несколько раз экзамены сдавал.

А сам думаю: ну хватит, теперь-то хоть будь осторожен — осел-человек. Если спрашивает девочка, наверное дочка. Как дочка? Какая дочка? Икса дочка? Да ему всего лет тридцать. Он мне как ровесник.

— А что вы можете о нем сказать как о человеке?

А вдруг он только выглядит молодо. Как бы ни выглядел, не старше тридцати четырех. Если у него дочка, то ей не больше восьми — десяти лет. Нет, это не дочка. Может, тогда племянница? А если племянница, даже хорошо, у нее будет козырь против любимого дяди, чтобы не боговал слишком.

— Профессионал. Очень серьезный мужик, далеко пойдет…

— Нет, нет, а как он как человек?

— Я ему только экзамены сдавал. Не слишком хорошо знаю. Зануда! Пытается найти у студента не то, что тот знает, а то, чего не знает, пытает, доискивается, а это путь не верный.

Девочка огорчилась, поскучнела.

— А он о вас хорошо говорит, гораздо лучше, чем вы о нем.

(Говорит хорошо, а сам «хор» поставил. Зануда и есть, подумал я, но уже все понял, и меня окатило холодным потом.)

— А вы откуда знаете, как он обо мне говорит?

— Так это же мой папа.

Всю жизнь интересуюсь, любуюсь работой мозга, даже свой не могу понять. Уже же все сказали, дураку ясно, а он, мозг, еще ищет спасения, за что-то цепляется.

— Не может быть. Ему же всего тридцать лет.

— Тридцать два. Я горжусь тем, что я дочь молодых родителей. Им было по шестнадцать, когда они поженились, по семнадцать, когда я родилась.

— Ага! 32 минус 17, сколько же вам лет? Пятнадцать, что ли? В пятнадцать в университет не берут.

— Берут с аттестатом после школы, а я в школу пошла сразу в третий класс, в пятнадцать закончила.

Теперь говорят: челюсть отвисла, упала. Челюсть осталась на месте. Я упал.

Последняя деталь. Экзамены я принял, никого не загубил, истратил двухгодовой запас пятерок — ловите меня, вычитайте из зарплаты, и мы разошлись жить своими жизнями.

Прошло лет пять.

Я уже кандидат, доцент, да, может, и замдекана, приехал в Москву по служебным делам. И дела эти привели меня на психологический факультет. Поймал я декана в коридоре, что-то ему втираю, вокруг народ толпой, просят разрешения отпустить, подписать — отвлекают.

Но меня не собьешь, держусь.

И тут какой-то хлопчик крутится. Не к декану, ко мне. Я уже догадался, что из бывших студентов, но узнать не могу. Они же детьми были, детишками, а тут мужик готовый. Да и времени много прошло, сколько у меня студентов с тех пор перебывало. И дело сделать надо, не могу позволить себе отвлечься.

И вот звонок.

Постепенно коридоры опустели, парень все крутится, я все занят. Наконец он не выдержал, подскакивает ко мне, за рукав оттягивает и наспех говорит:

— Валерь Борисыч, вы лучший преподаватель в университете.

И убежал. Учиться. Или учить других.

Одна из самых высоких в жизни похвал.

Декан даже на меня зевнул от неожиданности и изумления.

Очень приятно!

Я и не сомневался, но все равно приятно.

Я в другом университете теперь, в другом городе, в другой части света, но все равно лучший и все равно приятно.

Спасибо и тебе, что сказал вслух.

Школа глухих

На первой же лекции, которую я читал психологам вместо Бориса Владимировича, я заметил в аудитории за первым же столом что-то неладное, необычное.

Там вместе, как бы держась за руки, сидели трое. По краям двое студентов, а в середине не старая еще женщина, их гид, что ли, поводырь, руководитель. Студенты, те, что по краям, держали свои руки, которые рядом с тетей-гидом, лебедочками. Сама рука локтем на столе, а ладонь пригоршней вниз, повернута к поводырю. А тетя между ними, это я неверно, вовсе не старая еще женщина, свои руки тоже держит в упоре на стол, а ладони, пальцы, внутри этих пригоршней. И пальцами этими женщина очень быстро делает какие-то жесты, как бы по азбуке Морзе им что-то в ладошки синхронно передает.

На семинарах ни в одной из групп я этой тройки не видел.

«Слепые», — подумали.

И не озадачился вопросом, зачем слепым-то переводчик, они ведь хорошо слышат.

Не виню себя. Я был сильно напряжен, выкладывался, не было у меня лишней, свободной извилины в голове, чтобы об этом подумать.

Но как только лекция закончилась и извилины встряхнулись (чуть не написал «выпрямились». Видимо и впрямь выпрямляются потихоньку), я тут же задал им (извилинам своим) вопрос. И ужаснулся ответу. Подошел к ребятам, тем, кого я по семинарам знал.

— О-о! Это у нас ребята слепо-глухие учатся. Двое.

— Слепоглухонемые? — уточнил я.

— Нет, слепоглухие. Им и этого достаточно.

Они разговаривают.

И тут я вспомнил, что пару месяцев назад в ИФАНе, где мои старшие коллеги-логики делили одну комнату с диаматчиками, самый известный на ту пору советский философ, может быть кроме академиков, а скорее, если и их считать, Эвальд Васильевич ИЛЬЕНКОВ, как всегда перевозбужденно рассказывал о том, как познакомился и работает с группой слепоглухих ребят.

На фотографиях, на старых портретах я видел людей, которые внешне похожи на философов. Не на тех величавых древних греков вроде увековеченных в мраморе Сократа, Платона, Аристотеля, а на несколько карикатурных философов.

Фольклорный философ, философ из анекдотов, обязан быть человеком несколько не от мира сего. С воспаленными глазами, с нечесаной головой. Волос должно быть много и обязательно во все стороны.

Лысые тянут на мудрецов, но совершенно не подходят как философы.

Вот Альберт Эйнштейн — по виду философ, особенно когда он язык всему миру показывает.

Бетховен — философ, да еще несколько имен могу назвать.

И вот Ильенков.

Если без портретов, без фотографий, то я в жизни не видел более философа по виду, чем Эвальд Васильевич.

Был он среднего роста, худой, сутуловатый, пушатся вокруг головы и по плечам серо-седые волосы с перхотью, огромные глаза все в красных прожилках, пройти и не обратить внимание трудно.

Много, нервно курил, предварительно всего себя ломаными движениями обыскав в поисках коробка спичек.

Говорил возбужденно, как бы ставил восклицательный знак после каждой фразы. У А. А. Зиновьева каждая фраза завершалась троето-чием, а у Эвальда Васильевича — вот, восклицательным знаком. И это многим нравилось, завораживало. Я же этого не люблю, не доверяю. Часто к разным случаям прикладываю замечательную ремарку Черчилля на полях собственных записей:

— Аргументация слабая, надо усилить голос.

То, что истинно и правильно, можно сказать и шепотом, а если человек орет, особенно постоянно орет, скорей всего сомнительно, ложно. Бред собачий.

Я и читать Ильенкова много раз брался. Не идет. Тут два варианта: либо велика разница интеллектов и мне просто не дано постичь высоту или глубину его мыслей-замыслов. Непонятно тогда, как же мне тогда удавалось читать и понимать Платона, Аристотеля? Неужели… Трудно поверить.

Тогда другой вариант: если раскрутить все это нагромождение умных и заумных слов, мало что остается. Ничего!

Не стоило и мучиться.

Не то чтобы на авторитеты ссылаюсь, но мне такое и Зиновьев говорил, и Войшвилло.

Зато есть люди (я уже писал о своем соученике Гере), которые, ничего не раскручивая, все это как особый непереводимый язык любят и, им кажется, понимают.

Однако, как бы ни выглядело то, что я написал, персонально, лично к Эвальду Васильевичу я относился хоть и без всякого пиетета, но с уважением. Он говорил:

— Они же ничего не видят. Они ничего не слышат. Мозг — вот единственная данная им реальность. В ощущениях данная?

Вот начало реальной философии.

Они лишены возможности проверить. Печатая им лекцию, я ошибся, перепутал клавиши и вместо «мозг» напечатал «могз». Они пишут мне свои соображения, задают вопросы, советуются и везде пишут «могз», «могз», «могз».

Моя ошибка создала им реальность…

Я задал ему несколько вопросов, мы познакомились.

Так вот оно что!

Через пару недель меня пригласили к нашему декану на собеседование. Там было двое деканов, наш и психолог.

Вот что я узнал.

Есть школа, возглавляемая изумительным энтузиастом Александром Ивановичем Мещеряковым. (Исторические сведения об этой школе можно почерпнуть из сотен источников. Я не историк, рассказываю только о личных впечатлениях.)

В ее рамках, совершив небывалый научный подвиг, удалось из гносеологического небытия вытащить четырех человек.

Они слепы.

И они глухи.

Три парня и одна девушка. Удалось дать им всем образование, условно говоря, среднее.

Вопрос о продолжении образования решался на самом высоком уровне, едва ли не в ЦК. Хотя бы в качестве широкодиапазонного психологического эксперимента. Конечно, в МГУ. Разрешение, а с ним и деньги, было дано.

Решили учить их на двух факультетах по выбору: двоих у философов, двоих у психологов.

Оказалось — невозможно, не под силу.

Программы разные, не хватает квалифицированных переводчиков, нет времени, нет сил их порознь готовить. Согласились учить всех вместе. На психологическом. Там и они сами становятся интереснейшим объектом исследования.

Но и этой меры оказалось недостаточно.

Скорость перевода на дактильный язык (язык глухонемых, когда каждой букве соответствует определенная конфигурация пальцев) в несколько раз медленнее скорости устной речи лектора, переводчики не успевают. Мало того, поскольку сами переводчики не профессионалы[43], им трудно, невозможно выделить главное. Поэтому они не только не успевают, они иногда сообщают ребятам малозначительные детали, пропуская самое важное.

Поэтому!

Решено перенести их обучение к ним же в школу, учить их на дому. Конечно, не все преподаватели согласятся, деканы обращаются персонально ко всем подряд.

А со мной еще одна проблема — мелочь. Кто я вообще? Откуда взялся? На каких правах преподаю?

Слава Богу, со всем без бюрократии разобрались.

Они дали разрешение, я дал согласие раз или два раза в неделю приезжать к ним и читать им лекции.

Обычно об этих ребятах говорят: выпускники Загорской школы. В Загорске я был, бывал несколько десятков раз, у нас было принято большой толпой приезжать туда на Пасху, но где там эта школа, я не знаю. Я приезжал в московскую обычную школу для глухих детей, где этим ребятам был выделен этаж. В непосредственной близости от Крымского моста. Почти под ним.

Все эти ребята, все четверо, не были сразу при рождении слепоглухими. Таких спасти нельзя, невозможно, ухватить не за что.

Отсутствует ниточка, за которую можно спасти. Может, в следующем тысячелетии. У каждого по-разному, но у всех что-то было. Кто-то при рождении видел, а позже ослеп. Другой слышал. И вот за эти тоненькие ниточки, связующие мозг с миром, энтузиасты вытащили их.

Нет, не на свет божий.

В пугающую тишиной непроглядную божью тьму.

Что им оставила природа?

Невозможно точно выяснить, но с помощью зрения, глазами мы получаем восемьдесят — девяносто процентов всей имеющейся у нас внешней информации. Слух добавляет столько, что вместе они дают девяносто пять — девяносто восемь процентов. Остались щелочки. Осязание. Нюх, вкус.

В недоступной нашему пониманию ситуации чудовищного дефицита внешней информации мозг остается один. Навеки сам с собой в камере-одиночке.

Ну да, обострились все остатки ощущений, усовершенствовалось осязание, обострился нюх. Что можно узнать с помощью вкуса? Степень свежести продукта? Поздно.

Поэзии они не слышат, живописи, балета — не видят.

Им всем было дозволено ощупывать руками своих учителей. Они узнавали всех на ощупь. Ощупывать приходящих, вроде меня, им не было разрешено.

Юра ЛЕРНЕР. Довольно высокий и, можно сказать, красивый парень. Светлые глаза широко раскрыты, смотрят неопределенно вверх. Необыкновенно шутлив. Говорит, как в передачах по радио для детей озвучивали тогда роботов. Голос механический, лишенный интонаций и знаков препинания. (Я пропущу технические детали. Кое-что я знаю и помню, когда устно рассказываю — говорю, но на бумаге не хочу оставлять. Не уверен. Как, например, их, глухих, обучали говорить.) О том, что пошутил, можно судить по-громкому «Ха-ха-ха!» — которым заканчивается почти всякая его фраза.

— Я отли-чаю свет от тьмы. Я вижу! Я вижу силу-эты людей. Если у меня вдо-хно-вение, я могу отли-чить мужчи-ну от жен-щины. Ха-ха-ха!

У меня есть такой педагогический недостаток: часто спрашиваю у аудитории:

— Это понятно?

Боюсь потерять контакт. С этими ребятами особенно. Когда я спрашивал у них: «Это понятно?» — первым громко отвечал именно Лернер.

— Па-няя-тно!

— Тогда, Юра, приведи пример.

— Если пример, тогда не па-нят-но! Ха-ха-ха!..

Вале-рий Бо-ри-со-вич! Я решал, что вы нам на дом задали. Ничего не смог.

Ha-верное, я дурак. Ха-ха-ха!

Он стал скульптором. Единственный доступный им вид искусства.

Сережа СИРОТКИН. Несимпатичный, мешковатый парень, в дополнение ко всему скособоченный. Он немного слышал. Надо было орать ему по складам в самое ухо. Не в любое, только в одно.

При обучении его говорить была допущена какая-то ошибка, и он не говорил, а тяжко выдавливал из себя слова половиной рта. Понятно, но не разборчиво.

У него было, безусловно, самое ясное мышление. Мне сказали, что он единственный овладел школьной математической программой в полном, а не в инвалидном объеме. Рассказывали, что он даже принимал участие в районных математических олимпиадах школьников. Никаких мест не заработал, но сам факт!

Он отвечал мне: «Понятно» — последним. Зато, если он говорил «понятно», ему было понятно. Он мог любую задачу решить по этой теме и привести собственные примеры.

Не всякий студент…

Когда приходящие преподаватели вроде меня уходили, с ними работали свои, постоянные. Кто-то помогал им выполнять задания по логике. Сам ничего не понимая.

Остальным было все равно. Один на лекции говорит одно, другой, помогая выполнять домашнее задание, другое — какая разница.

Но не Сереже. К каждому занятию он подавал мне докладную, рапорт своих сомнений.

— Вы нам сказали… Я понял это так… Учитель, который нам помогает, поправил меня… Я запутался.

Мой дублер не знал и плохо понимал логику.

Сереже Сироткину это прямо вредило. Если бы так было можно, с ним одним я продолжал бы заниматься, у него явно были способности. Он реально понимал предмет.

Он защитил диссертацию и стал большим начальником: по общественной линии председателем Европейской комиссии слепоглухих при Европейском союзе слепых. Собственный кабинет, личный секретарь.

Он женился на нормальной девушке. Со слухом, зрячей. Она умерла. Он снова погрузился во тьму.

Однако ученый, общественный деятель.

Саша, Александр Васильевич СУВОРОВ. Полный тезка генералиссимуса. Он был помоложе. К тому же оглох недавно. Поэтому говорил свободно, с интонациями.

Потом я видел и слышал его по ТВ, речь его заметно ухудшилась, нет корреляции, но все равно он говорил лучше всех. Только он и Юра издалека выглядели как нормальные, не больные люди.

Через много лет я видел по ТВ фильм о них, о Саше в основном, он раз в неделю или чаще ездит в другой город. Сам. На автобусах. С пересадками. Попробуйте представить себе. Где выходить? Как добраться до ступенек? Как сойти? Где останавливается другой, нужный ему автобус? Дойти к нему. Сесть. Доехать.

Он помогал другим учиться.

Подвиг не только всей жизни, каждого дня.

Он защитил сначала кандидатскую диссертацию, а потом и докторскую.

Наташа КОРНЕЕВА. Все вокруг хвалили Наташу, в частности ее умение говорить. (А кроме педагогов-профессионалов с этими ребятами работало множество добровольцев, волонтеров. Оказывается, есть люди, готовые помочь. И их миллионы. И чем труднее, чем безнадежнее ситуация, тем с большим энтузиазмом…) Но лично я ее не понимал. Тембр. Она говорила высочайшим дискантом. Она только рот открывала, у меня закладывало уши. Попугаи, вороны, даже скворцы имитируют человеческую речь. Она говорила как синица, как воробей на человеческом языке, хотя терять слух стала только в одиннадцать лет…

Она вышла замуж, теперь она Наталья Крылатова, счастливая мама и бабушка. Вместе с мужем Юрием Наталья вырастила двух дочек — Хильду и Эвальдину (видимо, в честь Ильенкова). Учила их дома.

Наташины дочери учатся на врачей, у старшей растет сын Ярослав.

Не видят, не слышат, но все иные органы ощущения обострены. Если ты видишь, что любой из них идет в другую сторону, а как раз он тебе и нужен, достаточно несколько раз потопать каблуком по полу, они ощущают, знают, что их зовут, что зовут именно их.

Сереже можно орать в ухо.

Но и ему, и всем остальным можно чертить русские буквы на ладони. На любой ладони. Или передавать информацию азбукой Морзе. Они все здорово печатают на машинке. Значительно лучше меня. Слепым методом.

На этаже, где они живут, много книг, набранных брайлевским методом — на толстой бумаге выдавленными буквами. Буквы — наборы выпуклых точек.

Книги получаются огромные, трудноподъемные. Далеко не все тексты переведены на этот язык — очень дорого. Трудоемко. Да и тексты в основном адаптируются, сокращаются.

Читать им лекции тяжело. Восьмиугольный, восьмисторонний стол. Они сидят каждый на свой стороне. Передо мной пишущая машинка. Нажатые клавиши она выдает не на валик, как обычная машинка, а размножает и под столом рассылает по всем другим сторонам. Нажатая мной клавиша выскакивает им в виде брайлевского знака, иголочками в специальное окошко. На этом крохотном окошке каждый из них держит свой палец. Через этот палец ему поступает информация о том, что происходит в мире.

Разделять слова, ставить знаки препинания, большими буквами выделять начала фраз нет необходимости. Мы не делаем ничего этого, когда говорим. Скорость печатания в десять-двадцать раз медленнее, чем устная речь. Ребята сами и разделяют слова, и ставят знаки препинания (и исправляют ошибки. Кроме тех случаев, как и в примере Ильенкова со словом «могз», когда слово это они видят-слышат-узнают впервые).

Рядом с каждым из них, под другой, не занятой рукой, стоит брайлевская машина для печатанья. И если кому-то из них надо что-то сказать или я задал вопрос, один из них начинает отстукивать ответ для всех остальных, при этом проговаривая его вслух — для меня.

Не каждый раз, через раз, я брал с собой Люсю, она печатает быстрее меня, и за лекцию я успевал наговорить больше.

Все остальные этажи этой школы были отведены нормальным, если так можно выразиться, глухим и плохо слышащим, тугоухим детям. Когда мимо них проходили слепоглухие, те собирались толпами и дружно дразнились. Они, как обезьянки, копировали тот обидный жест, которым здоровые дети дразнят их самих: машут руками около ушей.

Факт примечательный: глухой дразнит слепоглухого тем же жестом, которым здоровые дразнят его самого.

А слепоглухой не видит, не знает, что его дразнят, он даже не знает, что кто-то рядом.

Их хорошо, здорово обучили. Они сами себя обслуживали. Умывание, туалет, еда — все сами. Я знал одного незрячего ученого, он никогда не знал, куда идти, в какую сторону, куда сворачивать. Когда он ел за столом, лучше не смотреть, половина на пиджаке, не лицом в салат, а салат на лице.

Эти ели аккуратно. Ходили свободно, не так, как нормальные люди, а одной ногой вперед и вторую подставляя к ней, как многие ходят по лестнице. И впереди себя были недалеко, чуть-чуть выставлены руки.

Меня поразило, что, заходя в комнату, они тут же включали свет, если были с гостем. Самим им свет не нужен, только Юра Лернер видел его. И уж я совершенно был ошеломлен жестом, которым они включали свет. Они не нашаривали по стене выключатель, а находили его единым точным движением. Это был жест зрячих.

Конечно, я тут же проверил. Попросил почти всех знакомых включить свет в собственной комнате. Все шарили. Иногда подолгу. А если в другой комнате, то и не сразу соображали, на какой стене этот выключатель.

Выражаю искреннее восхищение тем энтузиастам, которые смогли добиться всего этого.

Как-то я читал лекцию об этих ребятах весьма возрастной аудитории. Вопросов было мало. После лекции одна бабулька подошла ко мне и спросила:

— Только, пожалуйста, не обижайтесь на меня и не подумайте обо мне так уж плохо, но, когда вы работали с этими ребятами, не было ли у вас чувства брезгливости, желания уйти и помыть руки, помыться полностью.

Я знаю, у многих такое чувство возникает.

Забавный вопрос.

В помещениях этих ребят почти всегда было много народу, во время лекции они расступались, отходили в сторону, но были вокруг. Многие из них при первой же возможности обнимали этих ребят, прижимались к ним, целовали их (это ведь единственно возможное проявление любви, теплоты). Не со мной целовались, не с Люсей, с этими ребятами.

Эти четверо были одеты не по моде, плоховато одеты, они ведь сами не придавали одежде никакого значения, было бы тепло, и, пожалуй, от них не всегда хорошо пахло. Надо было бы их почаще мыть, подумал я, но сам себя остановил, для них это еще одна форточка — мир запахов. Для нас вонь и смрад, а они в нем различают множество информативных оттенков. Посмотрите, с каким интересом собаки и кошки обнюхивают испражнения своих сородичей. Для них это отнюдь не амбре, а множество интересной информации.

Да вот и один мой знакомый, пожилой врач, как-то жаловался, что молодые коллеги смотрят только показания приборов и датчиков.

— Им, молодым, даже посоветовать невозможно, что врач обязан и посмотреть кал больного, и даже понюхать его. Это помогает установить правильный диагноз.

Во всех материалах об этих ребятах, теперь уже совершенно взрослых, пожилых людях, многочисленны упоминания Ильенкова. Мы несколько раз разговаривали с ним о слепоглухих, он был увлечен идеей на их материале доказать жизненность идей философии Гегеля, меня интересовали куда более прагматичные вопросы.

Как-то по ТВ, в передаче, посвященной этим людям, среди прочих в разной степени интересных вещей, показали конференцию, им посвященную. Там выступала тетка, то ли научная, то ли общественная, и гневно осуждала всю эту затею целиком.

Она говорила, что эти четыре человека занимают в школе целый этаж, то есть на каждого приходится по п квадратных метров. В то время как по государственной норме слепым должно быть отведено не более чем m метров, в х раз меньше. Таким образом, они занимают площадь, на которой можно было бы поселить еще р слепых детей. На каждого из них расходуется в у раз больше денег, чем по норме. И никакой отдачи.

Они полные инвалиды, и, сколько их ни корми, к токарному станку их не поставишь. В это время, когда эта тетя говорила, как стало известно позднее, в стране было 17 миллионов номенклатурных работников, на каждого из которых денег уходило куда больше, чем на всех этих несчастных вместе взятых. Крику и нервов от них было много, проку никакого. После того как их власть отменили, все пришлось перестраивать с нуля. Вот их бы всех к станку. Станков бы не хватило.

Лет еще через десять моя близкая подружка и на тот момент очень близкий человек к Елене Дмитриевне Смирновой, Наташа Абрамян, с совершенным хвастовством и в пику мне как-то сказала:

— А я работаю со слепоглухими ребятами. Много ли ты знаешь людей, кто их хотя бы видел?

— Тебе хватит меня одного? Я им курс логики прочитал. Если нет, то вот еще Люся.

Наташа была поражена. Даже не поверила.

— Я спрошу у них.

— Конечно спроси.

Но сам не был уверен. Короткий невнятный курс. Десять лет назад. Никаких отношений за пределами учитель — студент.

Она спросила. И, поскольку сама Наташа замечательный человек, без тени зависти сказала мне:

— Они тебя помнят, передают привет и благодарят. А Сережа сказал: «Если бы я знал, что это мне так пригодится».

— Его, Сережу, я бы с удовольствием продолжал учить.

Ясная голова.

Защита диссертации

Рядовое явление. Каждодневное. Знаю людей, у которых активное участие в защитах диссертаций измеряется в трехзначных числах.

Собственные защиты, руководство аспирантами, докторантами, работа в Ученом совете по защитам, оппонирование.

Много часов начисляют, работы мало, а деньги идут.

Лично мой диссертационный опыт измеряется в десятках. Если не причислять отзывов на авторефераты, за которые не платят, я их написал сотни. Рутина.

В советских фильмах случалось, что диссертации заваливали прямо на защите, и вокруг этого была наверчена драма. Не о маразматиках же писать старых из Политбюро — хотя там могла быть реальная драма на всю страну.

В жизни я такого не встречал, от опытных людей даже не слышал. Может быть, защита Ю. Л. Гастева одним концом смотрела в пропасть, но там позаботились, и оппоненты были бронебойные.

Обычная формула такова: если работу рекомендовали к защите, она будет защищена. Рутина.

Незачем бы об этом и писать. Но люди.

Вот эти самые бронебойные оппоненты.

Я уже написал о безыдейности, бесплодности философии в советский период. Застой, схоластика. А теперь и еще раз хочу написать о людях в этой стране, об интеллигентах, о профессуре.

Рассказывают, что раньше, когда корабль долго находился в плаванье, крысы иногда переходили границу пристойности и даже нападали на людей. С ними начинали бороться изощренными методами, и лучший, наиболее действенный из них — выращивание короля крыс.

Метод этот таков: надо изловить несколько крыс и посадить их в железную бочку. Когда крыс сажают в железную бочку, они начинают пожирать друг дружку. И последняя, оставшаяся, становится законченным каннибалом. Королем крыс.

Конечно, люди не крысы. Однако…

Пространства в той стране не в пример побольше — шестая часть суши, но хотя нет самой железной бочки, зато есть заменяющий ее «железный занавес».

Жестокий эксперимент на выживание. Миллионы не прошли, не дожили. Подавляющее большинство людей (все, кроме героев) вопрос, что главней — жизнь или порядочность, решают однозначно. Без всяких курсов осваивают каннибализм.

Живучие интеллигенты, профессура, демагогией защищаются, где могут — вегетарианскую соломку раскидывают, страхуются-перестраховываются. Возрастает племя молодое, незнакомое, если не прямо людоедов, то на все согласных прохиндеев. В партию со всех сторон лезут и прорываются. Все же поплавок, подспорье.

Те, кто прямо или потихоньку боролись против режима, были перемолоты в человекогубилке, те, кто робко возражали, были разосланы по лагерям. Оставшиеся кучковались у керосинных лавок.

Среди докторов любых наук таких быть не могло. Тем более среди философов. Но и тут. Были и оставались люди, хоть и приспособившиеся, участвующие в общегосударственной прохиндиаде, но… как бы это выразиться… Те, кто сохранил некий уровень порядочности. Тень ее. Не вполне утратили лицо. Они делились друг с другом там-и тутиздатом, непроверенными цензурой анекдотами. В конспиративной обстановке якшались с героями. Морально, а иногда и материально поддерживали их. Старались не стучать. Вообще избегали делать открытые гадости, подлости и мерзости, а если уж и приходилось, то делали это без удовольствия.

Иногда государство их так прижимало, что они подписывали гнусные письма против героев и борцов, но очень этого стеснялись… Не герои, короче, но сочувствующие.

Мысль простая. Не следует всех красить в одну краску. Виноваты все! Но степень вины — различная, у одних руки по локти в крови, у других только пальчики, а иные только этим смрадом дышат. Не куда вырваться.

Всяких трубачей кровавого марксизма, их радостных, добровольных подпевал и гимнопевцев я инстинктивно избегал, а старался держаться поближе к тем, кто внутри этой кровавой душегубки наладил свою жизнь, занимался своим делом, кому мог, помогал, никого не топил и даже не предавал.

Вот это и была среда обитания логиков, и это одна из причин, почему я люблю эту науку.

В моей диссертации не было ни одного открытия, рядовая работа. Пространное заявление с просьбой о повышении зарплаты, как сказал один остроумец.

Однако надо было позаботиться об оппонентах.

Идеальным был бы Бирюков, но он уже вписан руководителем.

Тогда был предложен Борис Семенович ГРЯЗНОВ.

Умер давно. Сверился с энциклопедией, он умер в возрасте, когда я еще был в Союзе, еще не уехал из страны. Теперь можно сказать, совсем молодым умер. Хотя он не выглядел таким уж молодым.

Он читал у нас полугодовой курс. Поразил эрудицией, глубиной понимания предмета. Маленький, худенький, лицо все в крупных и мелких морщинках. Нет, ни молодым, ни здоровым он не выглядел. Курил непрерывно. Ходил вдоль доски, задумывался вслух, выбирал пути, затягивался, выпускал дым облегчения, дым — показатель того, что проблема решена, идем дальше. Он читал что-то из истории логики. Или теории познания, но я помню, я читал его книги, на тот момент он был самым грамотным в стране методологом (как-то на лекции В. А. Смирнов сказал о Грязнове, что по общей образованности, по культуре мышления, по глубине овладения проблематикой он не уступает ни Попперу, ни Куну. Я подумал тогда, что это все неверные ориентиры: грамотность, образованность. Результаты нужны, новые теории, хотя бы идеи. То, за что заносят в энциклопедии).

Конечно же, я плохо, безответственно записывал лекции Бориса Семеновича. Хорошие записи мне сильно бы помогли в дальнейшем. Он хоть и был эрудитом высокой пробы, но говорил нам о связях идей, о возможностях и способах, методах, говорил то, что нужно.

И потому как лектора я поставил бы его на одно из самых высоких мест в моей жизни.

Светлая ему память.

На моей защите Б. С. Грязнов был младшим, вторым оппонентом.

А первым был Анатолий Ильич РАКИТОВ. Один из ведущих советских философов, доктор философских наук, профессор, научный руководитель Центра информатизации социально-технологических исследований и науковедческого анализа (Центра ИСТИНА), главный научный сотрудник Института научной информации по общественным наукам Российской академии наук, академик Российской академии естественных наук, вице-председатель Международной академии информатизации, член Международной ассоциации системного менеджмента.

Он был инициатором создания и генеральным директором одного из первых в Советском Союзе независимых научных учреждений — Института информатизации и развития общества.

В недавнем прошлом он — советник Ельцина по вопросам науки и региональной политики, директор Информационно-аналитического центра при Администрации Президента Российской Федерации.

В 1990–1991 годах Анатолий Ильич — член Высшего консультативно-координационного совета при Верховном Совете РСФСР. В 1991 году — советник Президента Российской Федерации по информационной и научно-технологической политике, с 1992 года — руководитель Информационно-аналитического центра при Администрации Президента Российской Федерации по общей политике, с 1995 года — советник руководителя Администрации Президента Российской Федерации по вопросам науки и региональной политики, директор Информационно-аналитического центра при Администрации Президента Российской Федерации.

Один из интереснейших людей, кого я в жизни встречал.

Нет, я не причислю его к крохотному отряду знакомых мне гениев. Но ведь и Господь отбирает своих людей отнюдь не по степени их гениальности.

Или, может быть, Анатолий Ильич действительно гений, но другого рода. Не знаю, как другие, но для меня привычны словосочетания: гениальный ученый, гениальный физик, гениальный поэт, композитор, исполнитель. Приемлемо: гениальный шахматист.

Еще футболист, хоккеист, баскетболист, теннисист или боксер. Сомнительны: гениальный альпинист, прыгун с шестом, гребец.

Невозможен гениальный дворник, аноним, клеветник, стукач.

А. И. Ракитов — гениальный… человек.

Его жизнь — подвиг.

Я знал о нем еще до личного знакомства. Один мир. Один около-логический мир. Это не удивительно, удивительно то, что я узнал о нем из газеты. Кажется, это была «Комсомольская правда». А статья, если не совру, называлась «Герой нашего времени». Там говорилось о человеке, со всеми симптомами Николая Островского: полностью незрячем, почти полностью глухом, постепенно и неуклонно теряющем подвижность, но продолжающем жить активной научной и социальной жизнью.

Мне было бы легче рассказывать о нем тем, кто видел фильм «А Scent of Woman» («Запах женщины»).

Едва ли имеет смысл сравнивать красоту Ракитова и Пачино, признанного красавца киноактера. Однако Анатолий Ильич был именно красив. Рослый, с ясным приятным лицом и светлыми глазами, устремленными несколько вверх. Когда он сидел, было незаметно, но при ходьбе видно, что он от поясницы наклонен вперед. Прямой, но не вертикально прямой, а с небольшим нераздражающим уклоном.

Однако все это ерунда.

Как человек он раскрывался не в своем внешнем виде, как бы он ни был хорош, а в разговоре, в поведении.

Он был неожиданно агрессивен. Агрессия его вовсе не была направлена на собеседника, как раз к нему он относился мягко, предупредительно. Тут связь. Ракитов был почти полностью глух и потому не владел ситуацией, не видел, не знал, сколько человек вокруг него, сколько из них слушают его, насколько внимательно. И потому он постоянно форсировал голос, как актер провинциального театра. Что еще можно предложить в такой ситуации, чтобы его слушали. Говорить интересно?

Ракитов говорил исключительно интересно, остроумно, зло, актуально. Но… Это мы говорим и видим реакцию, шутим и слышим ответный смех. А. И. не слышал и просто вынужден был говорить еще, шутить острее, форсировать голос. Вот от всего этого он, а не только его речь, выглядел агрессивным.

Однако его можно было прервать. Практически в любом месте его монолога. Надо было только легонько коснуться его руки, пиджака, пуговицы. Он тут же поворачивался всем телом, всем ухом.

Но и никогда не дослушивал до конца. Перехватывал шайбу и опять гнал разговор в нужную ему сторону.

Его речи, особенно когда он не просто говорил, а делал доклад, выступал, была свойственна особенность, мне кажется, уникальная. Он очень часто прибегал к образам зрительного ряда: называл цвета, и не просто цвета — тонкие оттенки, переливы и переходы, называл запоминающиеся элементы декора улицы, здания, его внутренних помещений.

Ну конечно, комплекс незрячего человека.

Но бросалось в глаза, застревало в ушах, запоминалось.

Разве не к этому стремится хороший лектор, докладчик.

Он выступал на пленарном заседании какой-то конференции (так и тянет для придания веса дописать международной. Может быть). Начал так:

— На улице Сивцев Вражек, рядом с продуктовым магазином человек с бегемотом на поводке ловит такси.

Все-таки конференция. Актовый зал. Пленарное заседание. Сам Ракитов. Народ не сразу врубается, что им рассказывают анекдот.

— Таксист вылетает на МКАД (а до этого был довольно длинный перечень улиц Москвы, на каждой из которых скорость такси возрастала. Карты Москвы у меня нет под рукой, боюсь запутаться, не угнаться мне за незрячим человеком), скорость — сто. Таксист радостно поворачивается к пассажиру: «Ну вот, наконец! Сдается твой бегемот. Уже язык вывалил».

— А на какую сторону вывалил? — спрашивает пассажир.

— Какая разница? На левую.

— Ах, на левую! Это он на обгон идет.

Самое страшное для А. И. — узнать, угадать реакцию зала. Правда, у него были помощники, люди, которые с любовью и добровольно помогали ему.

Добавлю, что этот анекдот из доклада символизировал соперничество советских и зарубежных философов в области методологии.

Свой доклад на другой конференции он начал так:

— Мой трехлетний сын (человеку под пятьдесят. Не киносветило. Совершенно слепой. Почти ничего не слышит. Сыну три года. Значит, жена молодая. Присутствующие переглядываются. Внимание завоевано) очень любит сладкое, а ему нельзя, врач запретил — диатез. А он ревет, плачет, просит конфетку-шоколадку.

Семья поручила мне провести с сыном воспитательную беседу. Ну я — демагог международного класса, провел воспитательную беседу, объяснил ребенку, что конфетка — бяка, что шоколадка — гадость, и, удовлетворенный, откинулся.

А ребенок, сынок мой, в рев.

— В чем дело? Я ведь объяснил тебе, что конфетка — это гадость. Разве ты не понял?

— Поооняяял. Но я очень люблю эту гадость.

Этот анекдот иллюстрировал то обстоятельство, что советские философы и методологи только и делают, что критикуют достижения иностранных коллег. Ну что же вы друг другу доказываете одно и то же, что все, что делается за рубежом, — гадость. Попробуйте сами что-нибудь сделать.

Мы любим эту гадость!

Ракитов сам рассказывал мне, что ему пришлось как-то выступать следом за Щедровицким — признанным основателем, лидером и вождем деятельностного подхода, одно время очень в стране популярного.

Щедровицкий, сам незаурядный ритор, предлагал всякую деятельность алгоритмически по шагам расписывать.

— Выхожу я сразу вслед за ним и начинаю строго по его схеме, по шагам рассказывать, как надо штаны с себя снимать… Хохот был страшный. Когда доклад закончил, Георгий Петрович ко мне подошел, за плечи обнял:

— Ну ты, Анатолий Ильич, повеселил меня. Если бы ты на расстегивании ширинки остановился, мне бы кранты, полный конец. Но ты не удержался, дальше пошел, и напряжение упало. Видишь, я жив остался.

Когда его отца арестовывали, следователь не зло, а просто, чтобы успокоить плачущего мальчика, стукнул его рукоятью пистолета по голове (так в официальной биографии. Мне он сказал, что он, девятилетний, бросился на следователя защищать отца, — более романтическая версия. И более похоже на Ракитова), травма дала о себе знать.

Потом он начал слепнуть и, еще не ослепнув окончательно, начал еще и глохнуть. Осознав, в каком положении он очень скоро окажется, Анатолий Ильич решил запастись знаниями, стал спешно изучать языки, много читал. А память у него, слава Богу, была замечательная.

Тело надо было тоже тренировать, ведь ему грозил последовательный неотвратимый паралич. Он научился плавать уже слепым, кататься на коньках и лыжах.

Рекордная воля.

Волевой гений.

Закончил школу, поступил на философский факультет МГУ, закончил, пошел на исторический, на математический. Три факультета. И неукротимая работоспособность.

Когда мы с ним познакомились, у него действовало только правое ухо. Мы ставили два кресла в его квартире, если можно так выразиться, валетом, чтобы мой рот был максимально близок к его правому уху, и так я читал ему свою диссертацию.

Как-то А. И. попросил проводить его недалеко после чтения. С удовольствием. Встал, вышел из комнаты в коридор, снял его пальто, держу его, чтобы ему было удобно. Обычная вежливость.

Идет Ракитов, как все слепые, руки впереди, как у боксеров. Неожиданно для него наталкивается на что-то, раньше, чем должно было случиться, — вешалка. Секунда размышления:

— Валерий! Это вы хотите мне помочь? Спасибо, милый. Никогда этого не делайте. Я должен, по возможности, все, абсолютно все делать сам. Я не имею права давать себе послабление, мне нельзя расслабляться, только напряжением в каждый день, в каждый момент я могу остаться человеком. Благодарю вас, конечно, но прошу — не надо.

Очень похоже на слова Татьяны Павловны Константиновской.

А. И. стал вторым человеком в моей жизни, кто предложил мне уехать.

— Вы же не дурак, Валерий. Вы же не станете ждать, когда вас будут выгонять насильно. Или начнут топить вашими собратьями печи[44].

— Там, на Западе, гораздо лучше работать. Свой дом, огромная веранда, тихо, спокойно, ты сидишь за столиком с пишущей машинкой, а чудесная блондинка у тебя под столом…

Его разговоры на сексуальные темы, достаточно, как и все, что он говорил, острые, я пропущу. Деликатность требует.

В смысле — запрещает.

— Если они хотели вас завалить, они сделали непростительную ошибку, допустив меня в ваши оппоненты. Вы же знаете, что я чемпион мира по демагогии, раз уж вы попали ко мне, я вам гарантирую успешную защиту…

Иногда меня домой провожают. Масса неудобств. И провожатому, спасибо ему, он на меня сколько своего времени убивает, да и мне. Ему, например, по пути куда-то зайти нужно, понять можно, а я сиди жди. Он же меня к тому же в новый для меня район завел, как мне выбраться? Приходится прислушиваться к тому, о чем говорят, вмешиваться, всех побеждать…

Иной раз иду, тороплюсь, палочкой стучу, хоть бы одна сука помогла. Того хуже через улицу переходить. Я ведь не вижу даже, где этот (эпитет[45]) переход. Не вижу, какой там (эпитет) свет на светофоре. Ну постою на краю тротуара, постучу палочкой.

Иногда кто подойдет, предложит проводить. Но это редко. Все ведь спешат, никому дела нет до чужого слепого. Что ж мне, подыхать на этой стороне улицы? Выставляю палку вперед и иду, как могу, ору при этом: «Вы что…, не видите, что я слепой, дайте… дорогу перейти». Вот жив пока. Народ, наверное, вокруг хохочет…

Валерий, что это за пессимизм такой! Вы ведь молодой еще человек и здоровый. Я вот слеп и скоро совсем оглохну, что вы думаете — стану скулить и нюнить? Мне вставят штырь в зад (конечно, он сказал круче) и будут по азбуке Морзе передавать информацию о мире.

А я буду продолжать властвовать!!!

Я наябедничал ему, что у нас лектор по истории КПСС, тоже незрячий, такой оголтелый патриот, что наших коммуняк напугал.

— Не путайте. Это я незрячий, а он — слепой!

Несколько слов о самой защите.

Во-первых, надо было срочно автореферат напечатать. За две недели. Тут же нашлись знатоки, подсказали, там-то и там-то сделают хорошо и точно в срок, но надо дать взятку.

— Взятку? Сколько?

— Да пятнадцать хватит.

— А как это? Я в жизни взяток не давал.

— Тебе там покажут.

Меня аж трясло. Ну представить себе не могу: как это взятку? Надо ведь, чтобы никто не видел. Как это? Как это?

Прихожу, принимают заказ. Через два месяца.

— Нет, тетенька, два месяца я ждать не могу. Мне бы за две недели.

— А! За две недели… Это к Михаил Петровичу, мастеру.

— Где? Какой Михаил Петрович?

— Да вот же он рядом с вами стоит.

Оглядываюсь. Стоит дядька в рабочем халате и большим пальцем руки оттягивает себе карман на халате.

Действительно, оказалось просто.

Сама защита прошла быстро и легко. Сначала мой сокурсник по университету и аспирантуре. Он прочитал, потом первый оппонент прочитал, за ними второй. Ни один ни разу от бумажки не ото рвался.

Потом сразу мы. Все три говоруны, златоусты, ни одному бумажки не понадобились. Сперва я соловьем пропел, за мной Ракитов кенарем, за нами Борис Семенович Грязнов нежнейшим тенором.

Последние слова

На защиту я приехал уже из Томска. Диссертацию я подал месяца за четыре до окончания аспирантуры. У нас родился старший сын Артем, и я вынимал из машинки каждую следующую страницу со словами:

— Это Артему на кашку. Эта сыночку на носочки.

Однако к окончанию срока аспирантуры защита не подоспела, а как только я уехал на работу, была отодвинута.

Почему все-таки Томск? Около пятидесяти писем Бирюкова. Он потом говорил, что положительных ответов пришло много, но лично я застал один из Баку. И то уже через неделю после того, как я дал согласие на Томск.

Не удались мои попытки устроиться в Твери, Туле, Рязани, Тамбове, Минске.

Особенно меня порадовала попытка переправить меня в Одессу — легендарный город. У моря. У Черного моря.

Письмо было к Авениру Ивановичу Уемову, в высокой степени авторитетному в Одессе человеку. В одной из статей я даже читал, что, когда какой-то приезжий сказал одесситам, что после переселения Жванецкого в Москву у них более никого не осталось, публика хором возмутилась:

— А Уемов!

Но и Уемов ответил отказом. А через полгода мы встретились с ним в Томске. Я держался поодаль. Он сам подошел. Извинился. Сказал, что рад, что меня, такого хорошего и талантливого, приютили хоть северные штаты.

У него, на юге, негров моей национальности никуда не берут.

А Смирновы составили мне несколько хвалебных характеристик, но место искали для меня только в Томске, где у них много близких и теплых друзей осталось. Хохлов Наль Александрович приехал. Из Новосибирска, но в прошлом томич, выпили с ним. Он меня и продал в Томск. Весьма хорошо представил могущественным людям, и они согласились взять.

Они позвонили:

— Берем! Если он поедет.

Куда мне деваться, у меня уже сын родился. Дал обещание. А Хохлов в прошлом году умер.

Заканчиваю эту книгу. Успел, жив пока.

Так много еще хотел написать.

О дарвинизме.

О евреях и антисемитизме.

Вставить хоть несколько глав собственной «Ерной социологии» (по пытка свободного построения социологической теории, без всяких догм).

О дискриминации.

Об организации футбольного чемпионата мира для малых стран. Конкурс красоты не только для дылд, но и для домохозяек, толстушек, обаятельных женщин, подружек…

Да, как сказал один из моих друзей:

— Мало ли чего ты можешь еще напридумать.