Я — сын палача. Воспоминания

Что я видел

Я был уверен, что не доживу до конца века. Тем более тысячелетия. Правильней сказать, что никогда не думал об этом. Вычитая из большего числа меньшее и получив цифру необходимых лет, я был в легком недоумении, что делать в таком возрасте? И вот смотри ты — дожил. Кончился век. Кончилось тысячелетие. Цифры относительные. Можно придумать, да и в реальности есть иные точки отсчета. А вот жизнь кончается, это для меня лично абсолютно. Изменить и исправить нельзя. Верхняя цифра мне неизвестна, но она близка и неумолимо приближается.

Что было в моей жизни? Чему свидетелем я был?

Была большая война, но я ничего почти не помню.

Пятьдесят лет моей жизни была советская власть. Сначала я был ей бесконечно предан, потом ее возненавидел, и это очень сильное чувство сохраняется во мне в значительной мере. Как Чехов, выдавливал из себя раба[1].

Я до сих пор выдавливаю из себя советскость. И с сожалением замечаю, что насквозь пропитан ею. Все те же постановки проблем, те же системы оценок. Я с остервенением снова из себя эту мерзость выдавливаю, но к утру опять аж из ушей хлещет.

Что еще? «Русский с китайцем братья навек…»

Век оказался коротким.

Спорт, олимпиады, Пеле, шахматы, Фишер, Каспаров… Личного было достаточно много, но на мировом уровне…

Вот недавно праздновали 50 лет XX съезда партии. Что это? Когда я поступал в университет, хорошо подготовился к истории, знал все съезды в их официальной на тот момент версии, даты, проблемы, решения. Уже и тогда казалось, что иные из них проходные, отнюдь не такие уж исторические. И все же до этого XX съезды заметно отличались один от другого, было легко запомнить. Это потом настал — застой: пятичасовый доклад плохо произносящего слова вождя. Все о невиданных в буквальном смысле успехах во всех областях и направлениях и как нам во всем мире завидуют и подражают, как изумляются нашим невиданным достижениям.

Все — за! Аплодисменты.

Ужас!..

А я помню времена, когда энтузиазм еще только умирал, но еще не смердил. И вот все кончилось. С семнадцати лет я сладостно мечтал об этом, верил, что когда-нибудь да грянет, говорил своим сыновьям, что это будет, будет. Жаль только жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе. Ну, кто мог предвидеть появление Горбачева.

Так вот, XX съезд…

Нет, какой черт XX съезд, кто там помнит, чему посвящен, за что голосовали, чему хлопали, нет, — речь Хрущева на последнем заседании! Секретный, закрытый доклад. Что это? Для Хрущева? Для КПСС?

Для страны?

Для меня?

Сколько еще диссертаций об этом напишут и защитят, сколько статей, памфлетов, книг. Исчерпать тему невозможно. Но я и не берусь. Я только выскажу свое мнение по всем этим вопросам и вызову тем самым лавину презрения, негодования, омерзения в собственный адрес.

Хрущев

Я не люблю Хрущева. Почему я должен его любить? Я и говяжью печенку не люблю, надеюсь, что хоть по этому поводу мне разрешено иметь собственное мнение. Правда, печенку я не люблю, в смысле — практически не ем, а Хрущева не люблю, в смысле — ненавижу.

Никита Сергеевич сделал свою карьеру при Сталине, «сталинский жирный голубь», как рассказывали о нем в одном из анекдотов. Значит, трудоспособный, упорный, исполнительный, инициативный, цепкий, решительный, волевой — других Хозяин при себе не держал.

Образование не важно[2]. Не очень важен и ум, его можно заменить цепкостью, хваткой, а у Хрущева это было. Однако я думаю, что Н. С. вполне можно назвать умным. Не только хитрым, в этом ему никто не отказывает, но именно умным. Сметливым.

Ум у него ненаучный, нетеоретический, но для политика это даже плюс. Тут, пожалуй, Ленину минус.

Хуже, что этот ум непрозорливый, недальновидный, но и это не большая беда — если вокруг много профессионалов и эрудитов или сам не на пике власти, а только рядом с ней. А вот реальному главе, вождю прозорливость очень добавляет. Однако самое главное, что ум Никиты Сергеевича, как и у многих практиков, догматичен, запрограммирован, не готов воспринимать новое, и потому сам он в своей политической деятельности не бывает объективен, своей правдой, известной ему до опыта, подменяет этот опыт, собственно правду.

И вот, последнее: ум Хрущева эмоционален. Вообще-то это не только не плохо, это огромное преимущество. «Пусть будет добрым ум у нас, а сердце умным будет…» (Маршак) — и это во многих случаях верно. Но не для главы огромного государства, не для вождя кровожадной империи. Тут все-таки лучше иметь холодный ум, ясную голову. Будь он прозорливей и не столь вспыльчив, не случилось бы этого глупого эпизода со стучанием ботинками по высокой международной трибуне. Как-то он сам рассказывал, что на проводах его царственной особы на вокзале, где-то за рубежом, вполне дружественных, почти восторженных проводах, он заметил, как в конце толпы провожающих кто-то показал ему кулак. Тогда он не растерялся и покрутил в ответ пальцем у виска. Покрутил-то он тому, кто ему за чужими спинами кулаком грозился, а видели это тысячи людей, вполне дружественных. Они об этом кулакастом даже и не знали ничего. О чем они подумали, когда им всем Хрущ у виска пальцем идиотов показывал? Что можно сказать об императоре, поступающим подобно любому простолюдину из толпы?

Примеров сотни: про кукурузу, про совмещенные санузлы, где ванна в одной крохотной комнатке с туалетом, про кузькину мать, про Андрея Вознесенского, про скульптора Эрнста Неизвестного, есть и другие, не общеизвестные. В газетах как-то писали, как Хрущев учил интеллигентов вести себя при иностранцах. Приводил в пример сознательного рабочего. Ударника и новатора. К нему иностранный корреспондент подкатился с провокационным вопросом: сколько костюмов передовой рабочий может купить на свою месячную зарплату. И тут пролетарий продемонстрировал буржуазному прихвостню полную меру своей классовой бдительности. В пересказе Хрущева он сказал, с презрением глядя на писаку:

— Такой, как на мне, — один, а таких, как на тебе, — два.

О том, какой костюм был на сталеваре, можно судить по сохранившимся историческим фотографиям: Хрущев с Булганиным и Отто Гротеволь с Вальтером Ульбрихтом — взявшись за руки, вчетвером приветствуют восторженную толпу немцев. У руководителей ГДР руки задраны вверх, как по команде «хенде хох», но костюмчики висят вдоль тела, по-европейски, а у наших начальников пиджачки задраны колом, торчат на пузах, их благородные сталеварские лица загораживают. Во-вторых, времена были такие, что за любую иностранную тряпку, особенно если с лейблом… Цены такой не было. Иначе говоря, если бы до обмена дошло, то никак не устоял бы продукт фабрики «Большевичка» перед одной лишь наклейкой на рубашке американца. Но самое главное, что изумило и капиталистических читателей: квалифицированный американский рабочий такой костюм, как у передового пролетария, мог взять за малые деньги на барахолке, а для того чтобы купить действительно неплохой, ему понадобится два-три дня работы, никак не месяц. Так туповатый ответ сталевара по недомыслию вождя стал образцом.

Однако всего этого в совокупности вовсе недостаточно, чтобы Никиту Сергеевича не любить, в том смысле, что ненавидеть. Тем более что это он, именно он сделал то, за что я должен, прямо-таки обязан если не любить его, то крепко уважать. Это он нанес первый, и, как выяснилось, непоправимый, урон социальному монстру, создал щель в том, что до того казалось несокрушимым. Главная функция знаменитого «железного занавеса» состоит именно в недопустимости критики замкнутой монолитной системы. Там, с той стороны «занавеса», злобствуйте, критикуйте нас сколько угодно, мы ваши враждебные голоса не слышали, не слышим и на всякий случай глушим.

Отдельных людей в этом монолите мы и сами можем критиковать, и разоблачать, и уничтожать, чтобы не подрывали единства. Критика одиночек даже поощряется, а самокритика приветствуется. Самокритика стала той соломинкой, за которую цеплялись утопающие в подозрениях, ее, как спасительную солому, пытались заранее расстелить те, кто чувствовал за собой погоню. Помогало. Публично покаяться, разоружиться перед партией — спасало. Берешь на себе вину — значит, не опасен. Зато тот, кто в самых прекрасных словах, из самых добрых побуждений критиковал саму Систему, сразу и безоговорочно попадал под действие 58-й статьи как антисоветчик, как контрреволюционер.

Союз как некритикуемая целостность был и казался нерушимым, несмотря на поголовные чистки, аресты отдельных людей, их массовое истребление. Даже в некотором смысле благодаря им. Война, голод… Ничто не могло поколебать монолитности сатанинской ленинско-сталинской империи.

До секретного доклада Хрущева.

В этом докладе Хрущев показал, что недавно умерший бог — это вовсе не Бог, что страна — символ всего самого светлого в мире — это огромная тюрьма с одним бачком баланды на всех, с карцерами, расстрельными камерами.

Правы те, кто назвал Никиту Сергеевича первым диссидентом.

Он и породил диссидентство как явление, разъедающее монолит.

Он показал, куда бить, чтобы разбить.

Как же его за это не любить, не хвалить?

Как же не простить ему всего остального, кукурузы и самодурства, например?

Попробую объяснить или хотя бы ответить. Чувство. Разве его словами объяснишь? Нелегко представлять словами чувства, раскручивать непрерывность эмоций в дискретных словах… «у огня по частям снежинку разобрать» (Н. Матвеева).

Ну, во-первых, я, как и многие другие, убежден, что сделал это Хрущев не из высоких социальных соображений, а из низкого и подлого чувства мести. Я знаю это чувство! Оно гложет. У многих народов месть считается достаточным и достойным основанием для совершения ответного преступления. Да и я бы — слава Богу, у меня никто не спрашивает — в судах рассматривал чувство мести не как отягчающее, а именно как сильно смягчающее обстоятельство. Но делать большие, огромные, всемирного масштаба поступки, исходя из чувства мести, глава державы просто не имеет права.

Во-вторых, тут сказалась именно хрущевская недальновидность. Породивший диссидентство человек сам вовсе не был диссидентом, более того, был врагом диссидентства. Никита Сергеевич был как раз из тех, кто не ведает, что творит. Он был до конца коммунистом, не знал, но глубоко и искренне верил в марксизм. Он-то хотел, во всяком случае говорил, что хотел очистить коммунизм, возвысить его и укрепить.

Этого уже достаточно для суммарного неуважения его, но еще недостаточно для ненависти.

В своем докладе Хрущев в самых гнусных, позорных словах сказал о моем отце, о единственном моем папе. Я не Павлик Морозов. Враг моего отца — мой враг. Если бы имя моего отца не было названо в докладе, его все равно приводили бы во многих списках бериевских палачей. А теперь, после доклада, клянут как главного, чуть ли не единственного, наиболее кровавого палача, заплечных дел мастера, как изувера, прирожденного садиста.

Ну, можно ли это простить?

Я пытался.

Папа

Вот полная цитата из доклада Хрущева на XX съезде КПСС о моем отце:

Недавно, всего за несколько дней до настоящего съезда, мы вызвали на заседание Президиума ЦК и допросили следователя Родоса, который в свое время вел следствие и допрашивал Косиора, Чубаря и Косарева. Это — никчемный человек, с куриным кругозором, в моральном отношении буквально выродок. И вот такой человек определял судьбу известных деятелей партии, определял и политику в этих вопросах, потому что, доказывая их «преступность», он тем самым давал материал для крупных политических выводов. Спрашивается, разве мог такой человек сам, своим разумом повести следствие так, чтобы доказать виновность таких людей, как Косиор и другие. Нет, он не мог много сделать без соответствующих указаний. На заседании Президиума ЦК он нам так заявил: «Мне сказали, что Косиор и Чубарь являются врагами народа, поэтому я, как следователь, должен был вытащить из них признание, что они враги». (Шум возмущения в зале.)

Этого он мог добиться только путем длительных истязаний, что он и делал, получая подробный инструктаж от Берия. Следует сказать, что на заседании Президиума ЦК Родос цинично заявил: «Я считал, что выполняю поручение партии». Вот как выполнялось на практике указание Сталина о применении к заключенным методов физического воздействия.

Примечание

Родос Б. В. (1905–1956), бывший зам. нач. следственной части по особо важным делам НКВД — НКГБ СССР, полковник. Лично принимал участие в фальсификации следственных дел. В 1956 г. приговорен к расстрелу военной коллегией Верховного суда СССР.

Мое примечание

Родос Б. В. (1905–1956) — это как раз и есть мой папа, мой папочка…

Все! Захлебываюсь, не могу больше писать, конец главы…

Отец

Легко ли мне это писать? Попробуйте представить, что вместо имени моего отца в этом тексте стоит имя вашего… Нет, нет, я понимаю, что даже сама постановка такого вопроса говорит о моем моральном уродстве, что даже в порядке мысленного эксперимента говорить так нелепо, прямо запрещено, преступно, что ваши отцы…

Ни в коем смысле не трогаю, даже мысленно, ваших всемерно уважаемых отцов.

Но допустим, вам предложили роль, сыграть роль, и для того чтобы вжиться в нее, вы просто обязаны представить себе… Ну, напрягитесь! Представили?

Теперь посмотрите на себя в зеркало.

Вот я так и живу всю жизнь, с омерзением вглядываясь в зеркало собственной души. Отыскивая параллели, сходство… От этого эксперимента душа у меня как бы выгорела (даже стихотворение у меня есть такое: «Нет у меня души»).

В детстве я запоминал стихи после одного прочтения. А эту фразу из доклада Хрущева я читал двести раз — не могу запомнить. Что-то о куриных мозгах и весь этот непересказуемый ужас о моем отце.

Бред. Злобная чушь.

Не лезет, не умещается в голове.

Надо как-то ответить… Нет ни слов, ни мыслей. Если бы он был жив…

Но его уже расстреляли… Никакие оправдания, ни даже объяснения или хотя бы уточнения ни к чему. Все кончено.

Суд свершился, справедливость восторжествовала.

В книге В. Г. Финка «Иностранный легион» я вычитал слово «ка-фар» — обозначение жуткой, неутолимой тоски солдат этого легиона, гимн беспомощности лишенных родины людей. Мой отец — мой пожизненный кафар. Я ничего не могу изменить, исправить, вернуть и ежедневно терплю крах, интеллектуальное банкротство.

Если бы я с такой же интенсивностью, как об отце, думал над какой-нибудь научной проблемой, я бы уже доказал теорему Ферма. Или опроверг бы ее. Или выдал бы окончательное решение семантической проблемы смысла, чем на самом деле занимался.

За несколько десятков лет чего только я не передумал…

Десятки раз я сам безжалостно приговаривал своего отца к расстрелу, сам вел его на расстрел, мысленно взводил и нажимал курок, и пуля раскаяния пробивала мою собственную голову…

Иногда, если никого из близких долго не было рядом, я доводил себя этими мазохистическими упражнениями до слез, до рыданий, до обморока. Я старый человек, в этом нелегко, стыдно сознаваться, но что стоит этот стыд рядом с тем, большим, стыдом за родного отца.

Сотни раз я выстраивал защиту отца, подбирал оправдания, исступленно искал и находил, находил ложь и огрехи в речи Хрущева, в нем самом, в КПСС, в бериевском управлении карательным органом, в правомерности существования и деятельности самого этого органа, в политике Сталина, в ленинской революции, в марксистской идеологии, в устройстве государства.

Даже в Божьем промысле.

Дело это какое-то обреченное, не только из-за очевидности вины отца, но в не меньшей степени из-за того, что все! Назад не вернешь, жизнь не переиграешь. Отец расстрелян, могила его неизвестна.

Всего не повторишь, никого не убедишь, прощения не вымолишь, но кое о чем хочется рассказать, хочется поделиться, да никто в долю не войдет.

Начну сразу с серьезного. Ну не было бы моего отца. Вообще бы не было, не родился бы или не попал бы, не пошел бы в чекисты, а стал бы, как и положено еврею, мужским портным, как его отец, мой дедушка… Что же тогда? Остались бы эти Чубарь, Косиор и Косарев в живых? Не были бы даже арестованы? Чепуха!

Да не он, не мой отец на них дело заводил, ордера на их арест подписывал. Он только подручный. Исполнитель. Главный убийца не он, не отец! Не было бы его, все равно и этих, и всех остальных замученных моим отцом точно так же и в те же сроки арестовали бы, били, пытали, ломали бы, вымогая признания, судили бы и расстреляли! Их жизни, их кровь не моему отцу были нужны — проклятой революции.

В книге «Люди, годы, жизнь» Эренбург упоминает пьесу Юрия Олеши «Список благодеяний» и пишет, что героиня вела два списка: в один заносила то, что называла «преступлениями» революции, в другой — ее «благодеяния». И дальше:

О первом списке в последние годы немало говорили, только преступления никак нельзя приписывать революции, они совершались наперекор ее природе. Что касается «благодеяний», то они действительно связаны с ее природой.

Какая позорная наивность, изумляющая глупость взрослого многоумного человека. Французская революция пролила реки невинной, ненужной крови, беременным женщинам вспарывали животы и топили, отрубили голову одному из самых замечательных ученых, гордости Франции, — мороз по коже. Поотрубали головы Дантону и Робеспьеру — зачинателям и самым кровоненасытным и деятельным участникам революции. Их не жалко.

Великая Октябрьская революция обилием крови и жертв намного перехлестнула французскую. Но если даже не обращаться к истории, страницы которой наконец открыты, а просто подумать, представить себе…

Революция

Любая революция.

Это социальный переворот, когда насильственным путем к власти приходят те, кто ее не имел, властвовать не учился и не умеет. Первое, что он делает, — это изобретает ту или иную гильотину и мстит, мстит, мстит. Рубит, сечет и отсекает головы тем, кто правил, кто был рядом, кто ел с ними за одним столом, кто только подносил, кто на музыке играл. Без пощады.

Социальная революция — это всегда кровь, обязательно кровь, много крови, всех подряд, никого не жалко.

«Преступления никак нельзя приписывать революции, они совершались наперекор ее природе». Жалкая, трусливая, льстивая ложь!

Преступления, кровавые преступления, — это и есть подлинная природа революции. Любая революция питается, пожирая своих жертв, набирается энергии, выпивая их кровь. Это и есть ее природа. У Эренбурга так много сильно написанных страниц о злобных, бессмысленных кровавых ужасах революции — и дегенератский вывод: «наперекор ее природе». Прочитайте «Окаянные дни» Бунина. Почитайте Короленко, любого очевидца, чтобы увидеть и убедиться, какова реальная природа революций.

Тут я просто вынужден хотя бы вкратце обрисовать, как я вижу страну, любую страну, в которой произошла социальная революция. К власти пришли люди из подполья, из подземелья, люди, которых никто не выбирал, которых никто не знает, ни в какой форме на это не уполномочил. Эти люди (пропускаю злобный эпитет) — революционеры, у которых хватает наглости говорить и поступать, казнить и миловать от имени народа. Этого народа они не знают, не любят, да и не жалеют.

Зато у них есть идея! Дело теоретиков и историков — оценивать жизненность, разумность этой идеи. Для меня куда более важно сказать, что для пришедших к власти и не умеющих властвовать идея эта несопоставимо важнее человека. Любого человека. Всех в совокупности людей!

Когда век братства с китайцами уже давно прошел, но чувство пустоты у локтя еще зудело, в наших газетах постоянно приводили людоедские цитаты из китайской партийной прессы. Были и цитаты самого Мао. Он писал, что не боится грядущей мировой войны, пусть в ней погибнет половина человечества, зато оставшиеся, обгорелые, увечные, мутированные, изуродованные инвалиды будут жить при коммунизме.

Под этим подпишется любой революционер.

Предпочтение идеи живому человеку прямо противоположно мысли Достоевского, который не желал принимать рай, а честное слово: рай — это куда как лучше, чем коммунизм, построенный на крови хоть одного ребенка.

Что же делает революционер, придя к власти? Экономика? Культура? Не смешите, при этих словах настоящий революционер хватается за пистолет. За большой пистолет, общегосударственного масштаба, а в замысле и мирового. Я назвал бы этот пистолет мясорубкой, но, чтобы не случилось разночтений, остановлюсь на слове «человекорубка».

Истории известны различные варианты этого орудия, приспособления для уничтожения людей: расстрельные камеры, гильотины, виселицы, душегубки. Важно, чтобы человекорубка заработала с первого дня, она, как колокола в опере Глинки, должна триумфально завершить удачную авантюру и впредь работать бесперебойно. Ежедневно. С выходными по воскресеньям.

Первая задача революционеров: сломать хребет сопротивлению.

Делать-то мы пока ничего не умеем, учимся только, но не вздумайте мешать.

Я вовсе не симпатизирую Сальвадору Альенде и никому, кто пытается построить социализм, но он был первым и, слава Богу, единственным из социокоммунистов, кто пришел к власти парламентским путем. Он начал с национализации — глупая затея, бесхозное не работает, но, если он хотел удержать власть, надо было начинать с другого — обычного для революционеров — конца. Ему надо было сменить руководство во всех силовых структурах, а укрепившись, всенародно, публично казнить отстраненных, обвинив их в чем угодно, хоть в гомосексуализме, — некому уже проверять.

Вот после этого можно было начинать национализировать.

Глупая идея — я уже говорил, да некому возражать. А он попытался возводить социализм тогда, когда еще были те, кто мог возразить. И уже самому Альенде пришлось браться за автомат. Уж тут он кусал себе локти, что не сделал этого с самого начала.

И это мешало ему стрелять.

Начало какого-то блатного повествования потрясало: вены резать только в первый раз страшно. Так же и с гильотиной. Постепенно появляется вкус, брезгливость отступает. Люди разбредаются по местам и должностям строить светлое будущее, соответствующее не проверенной на собаках идее. Пашут, сеют, пишут, режут, рисуют, летают, торгуют на фоне непрерывно действующей человекорубки.

По плану ответственные люди подпихивают в нее новые жертвы, не скажу, что обязательно невинные. Человекорубка с таким же удовольствием пожирает и тех, кто на ней работал. Вспомните Дантона и особенно Робеспьера, да и наших: Ягоду, Ежова, Берию, моего папу. Выскажу гипотезу, что Дзержинский был болезненным человеком, успел умереть раньше, чем его смолотила машина, не посмотрела бы, что он «железный».

Кровь, человеческое мясо жертв, даже и слезы их жен и детей — это энергетическая подпитка беспощадной машины, ее смазочные масла.

Кстати, и сам Хрущев в приведенной цитате отчетливо говорит, что отец мой был только винтиком самой мощной в истории человечества человекорубки. К моему горю, не просто винтиком, а тем самым рубящим, разрубающим винтом.

Ах, как было бы пасторально хорошо, если бы мой отец, мой любимый папочка, жил бы в местечке на юге Украины, говорил бы на идише и шил бы мужские костюмы в мастерской своего отца, моего дедушки. Еще лучше, если бы он со своими двоюродными братьями уехал бы в Америку.

Я бы тогда не родился.

И слава бы Богу, чем так родиться.

Мой отец

Наверное, многие читают эту книгу с непреодолимой брезгливостью. Каждая фраза им противна до рвоты, каждое слово, даже буквы.

— Надо бы этого гаденыша вместе с его изувером отцом в одном корыте утопить… Ничего, не обижаюсь. Зла таким читателям не желаю. Я за эти годы столько понадумал, всех готов понять и простить, никого не виню.

Но, может быть, есть и такие, которые пытаются понять, проникнуться. Они, может быть, поймут меня. Я и не пытаюсь на кого-то иного переложить вину моего отца. Но иногда думаю, не обо всех жертвах моего отца можно так сказать, но иные, особенно достигшие больших партийных высот, сами ведь, небось, были палачами. Не в папином, конечно, смысле. Не сами, своими руками, но, восходя по карьерной лестнице, кое-кого подтолкнули, только локотком подвинули, при компетентных людях в нехорошем списке упомянули, старый юношеский еще грешок не вовремя припомнили, листочек расстрельный подписали…

Не говорю, вот и им, как и моему отцу, аукнулось-откликнулось, просто мысленный пример проверяю: как машина кровавая работала.

Видели, как кофемолка кофе мелет? Посередине вращается винт, а по краям уже намолотое в островершинный круговой холмик собирается, а при следующем, невидимом глазу, обороте вершинки этих безопасных горочек обламываются и опять под в пыль растирающий винт попадают.

Только куда кофемолке до человекогубилки.

У меня ведь вот какая мысль. Почему из тысяч к тому времени арестованных Хрущев именно на моем отце остановился? Проще всего, конечно, сказать: случайность. Может быть. Может быть, совпадение, как выигрыш в лотерее.

Кому мой билетик?

Я и вправду в жизни выигрываю, только когда разыгрываются болячки, беды да несчастья. Может быть, отец мой был первым в списке предложенных? Хотя он на «Р», а там и на «А» с десяток. Самое высокое звание? Так он уже к тому времени давно как не работал, а еще до того был в Крым понижен. Вот хоть Шварцмана взять, его постоянного коллегу, до момента ареста работал, был на виду.

Вот как я себе это представляю. В том числе и лично, персонально Хрущева, Никиту Сергеевича. Ему, в момент написания секретного доклада, пришла в голову мысль поговорить с одним из палачей, именно из тех, кто своими руками… Очень будет убедительно (особенно для детей этого палача). Но кого? Кого навечно в грязь истории втоптать? На ком остановиться? Еще же были живы следователи, которые вели дела Зиновьева, Каменева, Рыкова, Бухарина… Можно было любого из них пригласить. Не подошли.

И тут…

Тут у меня два варианта.

В одном Никита Сергеевич вспомнил какого-то своего друга, честного, чистого партийца, несправедливо осужденного, уничтоженного, пока он сам не смог, не успел вступиться, за себя испугался.

И предпочтительный для меня вариант: вспомнил Хрущев фигуру, которую, пока на Украине работал сам, сдал, своими руками подписал донос, в человекорубку сунул, и вот он теперь, сидя на троне, захотел своими глазами поглядеть на того, кто в буквальном смысле своими руками этого человека со свету сжил. Захотел уточнить, как это было. Таким палачом и оказался мой отец.

Так что вышло это, по-моему, не случайно, а сугубо преднамеренно.

Папочка

Самое страшное уже я написал. И наплакался, нарыдался, и клятв себе понадавал больше не писать. Теперь самое личное, почти интимное. Не стану больше волосы рвать. Допишу, за все отвечу.

Нравственные характеристики. Я их напомню.

«Это — никчемный человек, с куриным кругозором, в моральном отношении буквально выродок».

И дальше:

«И вот такой человек определял судьбу известных деятелей партии, определял и политику в этих вопросах».

Тут, правда, Хрущев сам себе возражает:

«Нет, он не мог много сделать без соответствующих указаний».

И дальше:

«На заседании Президиума ЦК он нам так заявил:

„Мне сказали, что Косиор и Чубарь являются врагами народа, поэтому я, как следователь, должен был вытащить из них признание, что они враги".

(Шум возмущения в зале)».

Тут все в ролях расписано, нечего добавлять, незачем комментировать. Кто-то отдал распоряжение, другой этих людей в губилку сунул.

Кто виноват, что погибли? Конечно, тот винт, кто их на части рубил.

Чему возмутились участники пленума? Небось, кое-кто еще жив. Они-то думали, что у отца частный промысел такой был и звание полковника он сам себе на плечи налепил.

Вернемся к характеристикам ума и нравственности. Сначала несколько примеров для разгона.

Из газет. По запросу суда предприятие дает своему сотруднику прекрасную характеристику с упоминанием Доски почета, благодарностей и грамот. А он — убийца… Все доказательства. Куда эти грамоты девать? По протесту прокуратуры через несколько дней за подписью тех же лиц поступает новая, переосмысленная характеристика. В ней набраны совсем иные, но тоже достоверные факты: был прогул, учеников маловато, несколько раз менял участки работы, а десять лет назад даже угодил в медвытрезвитель… Каков же на самом деле этот человек? Все факты имели место. Но каким из них следует отдать предпочтение во всех последующих умозаключениях? В характеристике об одном и том же можно сказать как минимум двояко. Как в юмористической миниатюре «Характеристика»:

Из главка потребовали характеристику на Осла. Медведь подумал и написал: «Тугодум и упрямец».

— Не делай глупостей, — сказала Лиса. — Разве ты не знаешь, что его переводят с повышением?!

— А что же я должен о нем написать? — обиделся Медведь.

— То же самое, но другими словами, — объяснила Лиса и тут же написала:

«Не принимает опрометчивых решений. Настойчив в достижении цели».

Однако это юмор, шутка. Нам не до шуток. А. А. Жданов на всю страну обозвал М. М. Зощенко «пошляком, пасквилянтом, бессовестным литературным хулиганом», а А. А. Ахматову — «взбесившейся барынькой, мечущейся между будуаром и молельней», и сотни литературных ассенизаторов с удовольствием повторяли и множили эти позорные клички и придумывали новые, не менее изощренные.

Так что соответствует реальности? Еще пример, поближе к нашей тематике. Сейчас в статьях о Николае Ивановиче Бухарине пишут в основном одобрительно, тепло. Ну, то есть, конечно… К тому же мягок, податлив, путаник… Но в общих словах, человек хороший.

Расстрелять его?

Да разве таких убивают?

Однако на процессе Бухарина прокурор Вышинский называл обвиняемого «проклятой помесью лисицы со свиньей», в другом месте — «Василий Шуйский, он же Иуда Искариот».

Хамская власть! Нельзя безоговорочно доверять характеристикам, особенно если они даны коммунистами. Дорвавшимися до власти. Озлобленными.

Кто писал? Для чего? В каких отношениях состоял?

К тому же сам Хрущев — человек эмоциональный, за свои слова не отвечает.

Да ему и не перед кем было.

«Никчемный человек»? В тридцать пять лет — полковник, восемь государственных орденов, лично и за руку знаком с Берией, человеком опытным, многоумным и хитрым, кто никчемных близко не подпускал. Доклады отца одобрял сам Сталин… Работа — самая паскудная, презираемая из всех, которые я знаю, лучше дерьмо в бочку черпаком набирать, но «никчемный» — эмоциональный перехлест.

Любимый мой метод: мысленный эксперимент. Проверить собственным умом.

Вот арестован высочайший чин. Никогда еще не арестовывали столь большого сановника. Все верховные его лично хорошо и долго знают, с ним дружбу водили и водят до сих… Кому дело поручим? А давайте никчемному дело доверим.

Вы бы тоже так решили?

А не потребовали бы сыскать самого умного, достойного, сообразительного?

А потом второй такого же разряда сановник арестован. Затем третий. И всех — к тому же никчемному. И хотя палачей-следователей тьмы и тьмы, едва ли не самые главные, чуть ли не самые советские, самые почти чистые, самые умные поступают к одному и тому же. Что так?

Тому единственному из тысячи токарей завода, кому только и можно доверить вытачивание самых дорогих, ценных деталей, подходит разве кличка «никчемный»?

Никчемный?

Или он единственный в огромном штате адских исполнителей, кто им, этим жителям рая, нисколько в уме не проигрывает?

Прошу не путать: дело страшное, мерзкое, гнусное — никаких сомнений. Исполнитель — никчемный? Лживый, эмоциональный перехлест.

И еще. Сто раз встречал людей, которые знали примеры непрофессионализма Хрущева, его гнусной, беспардонной лживости. Им не надо ни у кого справляться, если речь идет о том, что они знают: «врет как всегда кукурузник». Но вот этот всем известный безответственный враль о моем отце сказал…

Ну да, тут-то, как всегда, — одну только чистую партийную правду.

«В моральном отношении буквально выродок…» Мне нечего возразить. Крепкая советская семья, трое детей, у всех высшее образование, двое закончили самый престижный в стране Московский университет.

Хотя что-то в этом есть. Было.

Мне было лет десять, когда я рылся в том, где мне было запрещено рыться, и нашел бумагу, черновик… Почерком отца там было написано, что (не помню когда, задолго до моего рождения) над ним и его друзьями, фамилии были названы, состоялся товарищеский суд, в результате которого он был с выговором оправдан.

В чем было дело, я, по правде сказать, не вполне осознал. Сказал бы. Теперь уж все равно. Мал был. Плохо помнится, но, вроде, в очень обтекаемых и малопонятных мне выражениях речь шла, как бы я сейчас сказал, о коллективной оргии. Сейчас такие кутежи с переходом в вакханалию пропагандируются и рекламируются, но в те пуританские времена, да еще в изложении Хрущева…

Коммунист, полковник, чекист… куда же дальше, конечно — выродок.

«Человек с куриным кругозором…» Не знаю, что за образование было у отца. Четыре класса, едва ли больше, кому-то он сказал о себе: «Я — неуч».

А у самого Хрущева какое? Про него тоже никак не скажешь, что «уч».

А у Сталина?

Многознание уму не научает, говорили древние. Согласен.

Отец много читал, часто ходил в театры, не пропускал премьер в Большом театре, им сфальсифицированные протоколы допросов Берия называл художественной литературой…

Другое дело то, что он по службе делал, — спору нет, кромешная жуть, добавлять ничего не надо.

В их большой семье вообще с кругозором было все в порядке. Я уж не говорю о двоюродных, которые были так умны и прозорливы, что сразу после революции умотали в Америку и стали благополучными миллионерами.

Лев — старший брат отца, закончил войну в звании старшего лейтенанта и был почти до своей смерти уважаемым фармацевтом в аптеке для животных большого областного центра.

Средний брат, Яков, был ведущим артистом Ростовского театра музыкальной комедии, пока не переехал в Москву, где сыграл вторые роли в фильмах «Улица полна неожиданностей», «Шофер поневоле» и еще в полудюжине невзрачных советских комедий. Его имя есть в энциклопедиях кино.

Многого достиг их младший брат Иосиф. Тоже без высшего образования, и даже, кажется, так до конца не вступивший в партию, он был крупным строителем, начальником, возглавлял стройки неординарных объектов в Москве. Высотные здания Нового Арбата — вставные челюсти Москвы (цитата), гостиница «Россия», переобли-цовки Мавзолея. Иностранные подрядчики называли его Министром строительства Москвы. Аргумент: «все это архитектурное безобразие только портило вид нашей прекрасной столицы, все это надо безжалостно снести» — не к нему. Решение принимали маразматики поглавней, ему доверили воплотить в жизнь.

Точно, как и его брату, моему отцу.

Уже здесь, в Америке, ко мне как-то подошел пожилой еврей и тихонько, шепотом, по секрету спросил:

— Вы, случайно, не брат ли московского Родоса, Иосифа Вениаминовича?

— Нет, не брат, другое поколение. Племянник.

— А-а-а-а! Я был начальником строительного управления в Москве. Иногда его подрядчиком. А ваш дядя был в Москве б-о-о-о-оль-шим человеком!

Был. В Торонто, куда он переехал с семьей, скрываясь от проклятой фамилии, как и я, его задавил какой-то канадский ротозей. Случайность.

В одной из разоблачительных статей об отце в самом презрительном тоне было написано, что он издал брошюру для служебного пользования о методах допроса не в кабинете следователя, а у подследственного «в гостях», в доверительной атмосфере в камере.

Многие ли из тех, у кого кругозор куриный, смогут написать брошюру?

Но, пожалуй, самое забавное в вопросе о курином кругозоре я сейчас поведаю.

Моя мама несколько раз говорила мне, что (sic!!) отец написал пьесу! И эта пьеса шла во МХАТе!!! Вместе с Меркуловым, тем самым, которого расстреляли в одном списке с Берией. Ну, можно ли придумать что-нибудь более невероятное?

И вот. Попадается мне статья. Большая, персональная. О не реабилитированном пока Меркулове. И неизвестно, будет ли. Но статья с претензией на объективность. И он сам как бы пообразованней подельников, и крови на нем на несколько литров поменьше, что определяется по звездам на погонах. И самое главное, у меня аж уши зашевелились, — о том, что он пьесу написал о доблестных чекистах, и она была поставлена и без успеха шла во МХАТе.

Дерьмо пьеса. Если бы не пост автора, не видать бы ей сцены. Выдержала всего несколько постановок и была снята. И в самом конце довольно сдержанной по тону статьи автор сказал, что работники Музея МХАТа под большим секретом сказали ему, что на самом деле пьесу эту написал другой человек, но фамилию не назвали. Спросите у меня, я знаю фамилию!

Еще один малозначительный вопрос. Зачем Никите Сергеевичу понадобились эти жуткие уничижительные характеристики уже приготовленного к смерти человека?

Тут у меня есть гипотеза. Мне кажется, это особенность русской или, лучше сказать, российской ментальности. Возможно, я плохо осведомлен, но что-то я не встречал такого ни у немцев, ни у американцев. Особенность эта состоит в максимальном, почти маниакальном, отождествлении человека с его социальной функцией, с тем делом, которое он выполняет по жизни. Согласно этой традиции, хорошие люди всегда высокие, стройные, широкоплечие, с ослепительной улыбкой (в этом смысле они похожи друг на друга, смотрите плакаты советских времен), а капиталисты толстые, чуть не лопаются, с тонкими, кривыми ножками. Наши бойцы спортивные и умелые, дружественные и остроумные, веселые и добрые, а немцы — нескладные, худые, недотепы с идиотской улыбкой на тонких губах. Гитлер — псих бесноватый, Сталин — необразованный параноик.

Ну, он параноик необразованный — тебе от этого полегчало?

Радостно тебе, патриоту, стало, что страной, в том числе и во время мировой войны, а в сумме девятнадцать тяжелых лет безраздельно правил психически нездоровый человек? Разве паранойя вождя хоть как-нибудь объясняет, что случилось в стране? Индустриализацию? Коллективизацию? Красный террор?

Куда санитары смотрели? Куда Ленин смотрел, когда симпатичного грузина увидел? Все эти молотовы, Кировы, Хрущевы, ордженикид-зе, берии, кагановичи и Микояны? Почему самые умные люди мира при встрече со Сталиным приходили в почти мистический восторг?

Потому что параноик!

Какой-то газетный щелкопер, как только разрешили, написал про Молотова, он еще жив был, что тот тупица, ничего в жизни не понимающий человек.

Ты, мелкая газетная шавка! Да я Молотова ненавижу куда как похлеще тебя, но он же в жизни встречался и беседовал с десятками, а то и сотнями царей-королей и премьер-министров, включая Ленина и Сталина. Многих писателей и ученых из самых заслуженных и гениальных. И ни один его тупицей не назвал.

Как же ты, шакал Табаки, посмел?

— А мне разрешили, доверили, тяв-тяв…

По этой черте менталитета поэты — это разлохмаченные, небрежно одетые люди, живущие если не в облаках, то под мостом, и любовь-то у них, и еда-то у них, и планы-то у них, и про умножение они ничего не знают, не понимают и понять не могут.

Каким может быть палач? Да никаким другим, как только у Хрущева сказано, а то люди не поверят, ни семьи у него, мерзкого, нет, кто за такого пойдет? А дома он собак и кошек для тренировки мучит. Дерьмо ест, мочой припивает.

Русских всегда удивляло, что эсэсовцы собак любили и гладили, а Гитлер так вообще с ребенком на руках и целует.

Не тронь девочку, припадочный, тебе положено быть с окровавленным топором в руках, как тебя Кукрыникса в четыре руки с натуры нарисовал.

Да вот хоть меня возьмите. Разве не я написал о самом Хрущеве: «Ну не дурак ли он, скотина тупая?» Скотина тупая, это, положим, правильно, но я же сам признал, что нет, не дурак.

Зачем же ругаться зря?

И все-таки, кажется мне, была у Никиты Сергеевича причина так беззастенчиво презрительно говорить о моем отце. Никаких документов и доказательств. Метод обычный для меня: настойчиво пытаюсь представить себя на месте…

На не своем месте. Чаще всего именно на месте моего отца.

Его арестовали в конце 53 года, а на заседание Политбюро вызвали «недавно» — в начале 56 или в конце 55. В промежутке полтора года постоянных допросов с применением пыток, дозволенных КПСС (я знаю это определенно, не скажу, из какого источника. Более того, подозреваю, что с ним делали подряд все то, что он сам делал с другими, то есть оплатили по счету). Так что от вживания в его образ у меня и ребра болели, и синяки на теле проступали.

За эти полтора года отец морально опустился и не только похудел, опал, постарел, погрузился в отчаяние и безнадежность. Начал молиться Богу, в которого никогда не верил, но Тот молчал. И тут…

Вызывают! В Кремль! Штаны не держатся, а пояс не положен, рубашка тюремная замызганная, а он так любил хорошо одеваться, вид загнанный…

Вот вводят его такого, больного, дряхлого, уже на полпути к сумасшествию (многие из его коллег на этих допросах с ума посходили), почти утратившего человеческий облик, во всяком случае гордость, пред светлые очи верховного самодура.

Тут в его слабеющем мозгу замелькала, забилась мысль, что, может, еще не поздно, можно еще спастись или хотя бы семью спасти (он, этот моральный выродок, очень свою семью любил и доподлинно знал, как поступают с семьями «врагов народа»). Кремлевские стены непрозрачны для моего мысленного взора.

Может быть, он, в свои пятьдесят один год, обвислым, замученным стариком встал в гордую позу и бестрепетно отвечал, как положено: палач палачу.

Не знаю. Не думаю. Едва ли.

Скорее, он упал на колени и стал, захлебываясь в словах, просить-умолять их оставить его в живых, дать искупить или хоть семью не губить — предстал перед ними в виде ничтожества.

Ничего, я его и таким принимаю и люблю.

Любой

Рой Медведев в работе «Конец коммунизма» пишет: «После своего отстранения от власти, находясь в изоляции на собственной даче, Хрущев писал: „Мои руки в крови. Я делал все, что делали другие". А встречаясь на своей даче в Петрово-Дальнем с драматургом Михаилом Шатровым, он говорил: „У меня руки по локоть в крови. Я делал все, что делали другие"». Степень окровавленности рук Никиты Сергеевича меня не интересует, я и не сомневался, но вот это «делал, как другие, как все, как любой…»

О Микояне:

— Да, от Ильича до Ильича, а что он мог сделать? Делал, как все, что прикажут.

О Кагановиче:

— От него ничего не зависело, делал что приказывали.

Маленков:

— А что он мог сделать? Кто его спрашивал? Делал, как все.

О Молотове:

— У него даже любимая жена сидела, что он мог сделать? Делал, как все…

О моем отце:

— Не он начинал, не он музыку заказывал, кого подводили, того он и бил, поступал, как все. Если бы его не стало, сотни, тысячи добровольцев на смену. Делал, как все, что приказывали, на своем рабочем месте.

О Сталине:

— А что он мог сделать? Этот, пожирающий людей, молох ему завещал великий Ленин. Он только строил коммунизм, как сам его понимал. Любой бы на его месте.

А что вы думаете, если бы в одной четвертой финала Троцкий победил, без крови бы обошлось?

Если бы в полуфинале — Зиновьев с Каменевым? Они бы террор прекратили? Чека бы разогнали? Тот же молох, он уже запущен был, такая же душе дробилка!

В финале — Бухарин с Рыковым? Да почитайте их кровожадные речи, вглядитесь, за что они голосовали, чему хлопали.

И любой бы на их месте!

Вот и я говорю. Бежать надо от такого места.

Вина

Тут брезгливый поморщится:

— Ну, вообще, гаденыш, договорился, его по горло в крови отец тоже, получается, не виноват.

Нет, почему же. Очень даже виноват. Не отмоешься. Вот газеты писали о нем:

«Палач по призванию».

Ну да! По призванию комсомола. Он был комсомольцем-активистом, идейным борцом за светлое будущее всего человечества, когда партия потребовала новых героев в свой самый передовой боевой отряд, в чекисты. И он откликнулся, пошел. Как и десятки тысяч других, кто же тогда знал, догадывался, к какому станку их приставят, какой инструмент в руки дадут. Уже внутри человекорезки он, как исполнительный, старательный еврей, многих обогнал, достиг высот, в смысле свалился в самую грязь, в кровь.

Мы еще не уехали, когда на экранах телевизоров пошел новый забойный сериал. Кажется, «Рожденная революцией» (бегом бегите от всего того, что революция родила. Эта машина Сатаны ничего путного родить не может). О становлении какой-то силовой структуры в победившей стране дурных Советов.

Молодые герои, второй слева на коллективном фото — это и есть мой отец, орлы! Они один за другим совершают подвиги: на самом деле бесчинствуют, нагло и противозаконно обдирают людей, экспроприируют экспроприированное, иными словами — грабят! Да что там, без суда расстреливают врачей и инженеров, хамская власть, дорвался-таки пролетариат до диктатуры, дайте в крови руки помыть. Чтобы было как раз по локти.

Все это будет историей осуждено. Это фильм о прошлом, и уже известно, чем дело кончится, на чем сердце успокоится. Все уже прошло. Все разоблачено, виновные расстреляны, мертвые реабилитированы. Все все знают, им на уроках истории в школе рассказывали.

Но зрители за них! За этих молодых, озорных мерзавцев, крутых братков, как их теперь называют, которым их бесчинства не только разрешены, но вменены в обязанность. Это они своими чистыми руками, горячими сердцами, прозрачными мозгами создавали крепкий фундамент самой страшной в истории человекогубки. (Нет, это во мне патриотизм не вовремя взыграл. В Камбодже было еще похлеще на душу растерзанного населения.)

Глухи люди, слепы зрители, ничего не понимают, в единую цепь связать не могут. Вот этого положительного героя, который дорастет до звания генерала, арестуют и после пыток расстреляют, назвав палачом и изувером. А его сын на митинге будет орать громче всех:

— Я требую, чтобы моего отца — врага народа — расстреляли публично. Дайте мне револьвер, я лично хочу его расстрелять.

Отстрели себе яйца, подонок.

Смотрят с неослабевающим интересом. С тридцать пятого — тридцать седьмого года начиная, эти орелики будут одни других в челове-корубке перемалывать, со свету сживать, из памяти изводить.

Мой папа долго еще наверху, на плаву держался, но настала пора, и его кровавый молох поглотил, могилки не оставил.

У меня вопрос: как же миллионам людей удается одновременно так искренно и глубоко любить все молодое поколение кровавых государственных опричников и так яростно ненавидеть и презирать одного из них, одного из лучших?

О великая сила искусства!

Мой отец персонально виновен в том, что не захотел мужские брюки кроить, захотелось мир переустраивать, с Господом Богом соревноваться.

Виновен в том, что в бесовский комсомол записался (в этом и я грешен. После исключения опять туда попросился), в сатанинскую команду «моральных выродков» — чекистов не побрезговал пойти.

В том, что старался в бесовской камарильи лучше других быть, стал изувером.

Мой отец виноват в том, что, раз поняв, где он и с кем, не сумел выйти, а не сумев выйти, не застрелился.

Виновен в том, что сам себя не расстрелял.

Да! Я жалею, что мой любимый отец не застрелился.

Его старший брат Лев, самый добрый из них, говорил мне, что отец делился с ним, сетовал на судьбу, на кровавый долг, каялся, раскрыл секрет, что часто думает застрелиться. Жену жалко, семью, детей маленьких — ну да, а как же, моральный выродок.

Лев был мужик простоватый, не горазд на выдумки, но я ему не поверил. Хотел бы поверить, мечтал бы, но слишком много и тяжко я обо всем этом думал-переживал.

Но мне о том же Неля, моя старшая сестра, тоже единожды сказала. Мы с ней, любимой дочкой отца (она и умерла в тяжких мучениях ровно в его же возрасте, в пятьдесят один год), всего пару раз, и то коротко, о нем поговорили. А она больше моего знала. Он с ней часто разговаривал, что-то о себе рассказывал. И вот она мне сказала, что однажды отец признался, что жизнь ему такая не мила и, если бы не она, не семья, не мама, застрелился бы.

Ох! Пожалел бы нас, семью свою, жену свою, лучше бы застрелился.

Легко ли мне, сыну, так об отце своем говорить?