Я — сын палача. Воспоминания

Знакомство

Как-то мы шли с Доном и Алкой по незначительной улице Казанской, что на пути от вокзала к моему дому, и у какого-то прохода между домишками Алка сказала:

— Ну, пока, я к Кохманше зайду.

Я не обратил внимания, а ведь это была судьба.

Когда Алка через пару недель снова юркнула в этот подозрительный лаз, оставив нас с Непомнящим одних, я спросил:

— Куда это она? И кто такая Кохманша?

— Это судьба твоя, — ответил мне мудрый друг.

Вру, конечно.

Он сказал:

— Людка Кохман, лучшая подруга Аллы. Ты что, ее не знаешь?

Есть женские имена, которые я не люблю. Зина, например, Рая, Таисия. Или вот это — Людмила. Тем более Кохман? Еврейка. Нет, я уж лучше свою судьбу среди русских поищу.

Позже Люся (вовсе мне имя Люся не нравится. Ужас! Пришлось переименовать, потому что Людмила — еще хуже) рассказывала мне, что уже была со мной пару раз в одном большом кругу, но я не обращал на нее внимания.

— А ты почему на меня внимание обратила? Что ты обо мне слышала?

— Да так. Ничего определенного. Но все говорят: «Рок, Рок. Вон Рок идет. Этот с Роком дружит. Рок сказал, Рок научил. Рок классный парень». Ну я и смотрела.

— Едва ли я тебе приглянулся.

— Совсем не приглянулся. Маленький, худенький.

— Косоглазенький…

— Вот это я как раз не сразу заметила.

А всерьез мы с ней познакомились так. Наша компания искала квартирку для того, чтобы отметить Первое мая. К этому времени я уже вовсе не любил советские праздники, но, как народ говорит: повод собраться и выпить.

Квартир не было. Тогда с этим вопросом был полный швах. На многое мы не претендовали. Нам было бы довольно террасы, времянки, крыши над головой, чтобы в стаканы не капало. И тут неведомая Кохманша предложила свои услуги. Какие-то родственники… квартира будет пустая… они согласны.

Обычный для Симферополя татарский дворик, жуткая холупен-ция, но главная комната довольно большая. Набилось человек сорок. Я попросил Алку показать эту Кохманшу, хозяйку, я как бы отвечал за попойку, считал для себя обязательным.

Худенькая восьмиклассница, тихая, скромная. Серенький костюмчик, описанный мной в рассказе «Развязка». Густые рыжие волосы, спокойные внимательные глаза, никакой косметики, ни одного украшения. Я сел с ней рядом, стал развлекать (через много лет она сказала: «Я сразу поняла, что с тобой не бывает скучно»), налил, уговорил выпить, повел танцевать, повел провожать.

На самом деле, на этом сборище было еще много чего, вплоть до правонарушений, приходилось и разнимать, и отмазывать, и откачивать, и кровь йодом заливать, и нашатырем приводить в чувство, и блевотину убирать, но к нашей дальнейшей жизни эти обычные мелочи отношения не имели.

Красавица

Нос у моей Люси оказался, как бы это нежнее выразиться, мужских размеров, но если Дон привык к толщине Алкиных ног, то мне еще легче было привыкнуть к носу. Я даже полюбил его. Лет через сорок мы в который уже раз пересматривали с сыновьями сундуки наших фотографий, и я спросил старшего — Артема:

— Ну, как наша мама была в молодости?

К этому времени он уже обогнал самых удачливых плейбоев, ловеласов и повес, которых я в жизни знал. И по количеству девушек в неделю, и в год, и даже за одну ночь. Эксперт покрутил носом:

— Не-е-е, не тянет.

Люся сделала вид, что обиделась, выбрала фотку, сунула сыночку в нос и сказала:

— А по-моему, в семнадцать лет я была сладенькая.

Сладенькая, сам проверял.

Однако вы, друзья, как ни садитесь, а последнее слово за мной. Как и первое. Правы те, кто считает, что все это на любителя, у каждого свой вкус. А на вкус и на цвет… Но правильней так: если на картинке, на подиуме, в истории, то можно выработать единые критерии абсолютной женской красоты. Длина ног, гладкость кожи, разрез глаз, изгиб шеи, овал лица, тонкость пальцев, упругость одного, ширина другого… 90–60—90. Если на один раз, то лучше всего поближе к этому эталону.

Зато если на всю жизнь, жена, жена-мать, жена-подруга, жена-любовница, то у каждого своя жизнь, и не лезьте во внутренние дела друг к другу.

По-моему, лучше всего Люся смотрелась как раз не в невинной пушистой юности, тогда как раз она была не лучше, чем средней, а гораздо позже. После рождения сыновей. Фигура ее оставалась все еще полудетской, худенькой, спина еще не налилась бабьим жиром, но зато грудь перешла в другую весовую категорию, и в лице появились уверенность, а с нею признаки былой красоты, которой никогда в реальной жизни и не было.

Однако все это мимо цели, как и первый разряд по спортивной гимнастике, все это не главное.

Какие-то стыдные мелочи. Пустяки.

А самое главное вот что: моя Люся — это моя любимая Люся, моя желанная Люся, моя единственная на всю жизнь жена — Люся. Единственная мать единственных моих двух сыновей. Самая секси из всех в мире. Пошли к черту, дураки (цитата).

Она никогда не была изобретательной и ненасытной, зато была добра, понятлива и податлива и безотказна. У нее никогда не болела голова.

Мне как раз именно этого было и нужно.

Когда мы с ней познакомились, ей не было шестнадцати, и она была невинна. Через два года, как только ей исполнились необходимые восемнадцать, мы поженились. Жена Петра Васильевича Таванца, бывшая балерина Елена Иосифовна, выслушав историю нашей любви, сказала:

— Ну что же, самый правильный путь. Воспитал и женился.

Она изумительно тихо спала. На моем плече, всю ночь ни разу не шевелясь. Ни звука. Даже сопения. Младенческий уютный запах. Мы прожили с ней в законном браке больше сорока лет, и я до сих пор ее люблю. Можно только позавидовать.

Я сам себе и завидую. Пожалуй, эта самая большая моя удача в жизни.

Неожиданно у нее оказался хороший вкус. Вкус — дело тонкое, почти как Восток. У кого хороший? Как узнать? Где критерии? Ее одежду, манеру одеваться, подбирать одни вещи к другим часто хвалят. Но главное, это, конечно, то, что она покупает себе то, что нравится мне.

И больше того. Мне нравятся или не нравятся тряпки сами по себе, как картины в музее, а она видит их на себе, иными словами, если между нами из-за шмоток нет согласия, а это случается редко, то в большинстве своем она права.

Берегиня

Если одним словом оценить, охарактеризовать мою Люсю как человека, то это слово будет: доброта!

Чуткость, внимательность, заботливость и доброта. В одно слово не получилось, но это как бы и есть одно слово. Я знаю единственного человека — женщину, которая Люсю не любит, и знаю почему. Но в основном, но в целом, куда я ее только не водил, с кем не знакомил, а иногда это были подлюки, исключительные мерзавцы, вплоть до подонков, или наоборот — академики, все проникались к ней если не любовью, если не уважением, то простым теплым чувством. Если же говорить о людях хороших, моих друзьях например, то все без исключения мои друзья и научные руководители очень любят Люсю, иногда больше, чем меня. Она излучает. Светится. При этом она вовсе не безответная, убогая — очень даже ответная, но доброжелательность ее, присматриваться не нужно, хорошо видна. Она помогала, да и до сих пор помогает многим людям. Допускаю, что это не редкость. Но Люся помогала действенно, не только советом, мы все из Страны Советов, что-что, а за бесплатным советом дело не встанет. Если, например, собирался пикник, большая компания, никто не назначал, но все знают: если Люся здесь, все будет учтено. Ответственно могу сказать, что главная ее человеческая черта, определяющая ее как человека, — это исключительная надежность.

Я сам из тех, кто старается на всякий случай соломкой подстраховаться. Плановых несчастий так непропорционально много на мою долю выпало, и серьезных, что хоть мелких неожиданностей не хочу. Трудно, но я стараюсь. Хорошего мне по капле отпущено. Так что все предусмотреть, часовых расставить, патроны раздать. Хорошего не жду, если случилось — радуюсь. Хорошая новость для меня, когда нет новостей. Не люблю телеграмм — носителей неприятных, страшных новостей. Не живу — обороняюсь от жизни. За те участки, где Люся, я не беспокоюсь, сама все сделает, предусмотрит, предвосхитит, если надо, сама грудью на пулемет ляжет. Среди сотен ее ласковых кличек есть и такая: «семейный Александр Матросов» («Властелин огненных рек»).

Как-то еще до поступления в университет я у нее, совсем юной, спросил:

— А если придется, и я буду весь белый свет из пулемета поливать, ты мне ленту подавать будешь?

— Конечно! — сказала она.

Я уже назвал себя любителем соломку расстилать. И в этом смысле для меня Люся мой персональный стог соломы. Все мое ношу с собой. Говорят, когда-то задолго до моего рождения для таких жен на Руси было специальное слово: берегиня.

Вот — берегиня!

Что, не совпадает с тем, что я написал о Люсе в первых словах этой же главки?

Ну, извините!

Умница

Я мог бы рассказать про Люсю много, десятки, да пожалуй что ближе к сотне смешных историй, про нее, про нас с ней. Но не могу. Деликатность не позволяет. У меня с этим качеством напряженка, но тут родственники, дети. Они взрослые, но мудрено понять правильно. Только два скромных эпизода.

Приехали мы, уже муж и жена, в Симферополь на студенческие каникулы, ходим, гуляем, сели в садике поразговаривать. Подошел милиционер, постоял напротив метрах в десяти, подошел ближе и вежливо напоминает:

— Молодым людям до шестнадцати лет после одиннадцати вечера на улице одним быть не положено.

Пришлось паспорта показать, мне уже было двадцать пять, да и Люсе двадцать. Похохотали вместе, ну что ж, маленькая собачка — всегда щенок.

В другой раз пошли гулять вдвоем, нам никто больше и не нужен, на скамеечку сели в тихом, любимом нами скверике, я достал бутылку 0,75 Крымской мадеры и говорю:

— Второй глоток ты едва ли захочешь, а для меня одного этого многовато, поэтому спокойно, без напряжения с первого раз пей, не останавливайся, сколько сможешь, как можно больше. А остальное уж я допью.

Она поддавалась уговорам, взяла бутыль, подняла и присосалась. Жлек, жлек, жлек.

Я еле успел ее остановить, гораздо больше половины выпила, больше пол-литра не отрываясь, мне едва стакан оставила.

Я же говорю — послушная девочка.

И последнее о Люсе на пока. О внешности было, о характере было, надо об уме еще, о способностях. Когда мы с ней познакомились, она была довольно обычной школьницей. Училась хорошо. Не на медаль, но и без троек, все предметы давались ей хорошо и легко, не было проблем с математикой. Девочка как девочка. У них была замечательная, редкая по тем временам училка французского Рольда, поэтому все самые лучшие девочки, в том числе и Люся, хотели поступать на французский. С этого все началось. Но оказалось, что она из породы легко обучаемых. Мне кажется, это не такое уж частое качество.

Приведу один не слишком лестный эпизод. Поступила Люся в МГУ, не с первого раза, на филологический, на французское отделение. Куда хотела. Из обычных девочек — только две, Люся моя и еще одна мученица. Остальные из суперэлитной московской школы. Где все предметы по-французски. И учителя сами чуть ли не французы. Выпускники уже все и во Франции побывали. Люся по-французски и понимает, и говорит. И та, другая, девочка. Ну, скажем, как трехлетний ребенок. А остальные, как взрослые, свободно шпарят как на родном. Конечно, учителя эту разницу подчеркивают и усугубляют, у Люсеньки растет комплекс, она их просто боится и заваливает подряд всю первую сессию. Автоматическое исключение.

Пошел я к декану. Само по себе смешно и безнадежно. Выстоял очередь, долго говорил, убеждал, и декан уговорился, декан согласился, но поставил условие: если еще хоть одна двойка на любой из трех пересдач, сразу исключение и уже без разговоров. Посадил я Люсю напротив, взял за руки — выбора у меня нет, позади Москва, которая слезам не верит, и не то чтобы лекцию ей прочитал, но дал наставления, как надо экзамены сдавать. Как на вопросы экзаменатора реагировать, как на замечания. Куда смотреть, с чего начинать, где паузы, где усиления голоса, где литературные примеры.

Она как всегда, а лучше сказать, как раньше, сейчас уже не так, внимательно слушала меня и больше за всю жизнь ни на одном экзамене двоек не получала.

Так же гораздо позже и с диссертацией вышло. Она очень боялась, как школьница, тем более оппоненты попались (мы сами выбирали) серьезные. Я уговаривал, подучивал, помогал ей. Давно уже мы не там, не тем занимаемся, не нужно это нам, но я уверен: возникла бы нужда, она бы сейчас напряглась и докторскую защитила. Хоть по химии. Научилась это делать.

Научилась лекции читать. Ну да, у меня, но стала это делать куда лучше среднего, водить машину научилась раньше и лучше меня, за полгода жизни в Италии научилась языку, и однажды ее пригласили переводчиком между эмигрантами и полицией.

Здесь, в уже немолодом возрасте, с нуля за год овладела языком, помогала людям, теткам в основном, которые по пять — семь лет работали учителями английского языка, переводить и понимать. Чему они там детей учили?

Ну каких поэтов знает женщина, закончившая советскую школу? Какие стихи? Те, что по программе. Так и было. А сейчас эксперт: Цветаева, Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Гумилев, Анненский, Батюшков, Языков.

Она не то чтобы не любит готовить, времени много уходит, и нет необходимости у нас, чтобы она готовила. Но если нужно, она готовит лучше всех.

Вдвоем мы исключительно быстро разгадываем суперкроссворды. С пропуском трех-четырех слов за 15–20 минут. Иногда при этом присутствуют молодые высокообразованные, быстро соображающие люди, наши друзья и друзья наших детей. И они очень хотят подтвердить свои амбиции, показать, что тоже не лыком шиты, аж пыхтят громко между вопросами, пары разводят, но куда им. На чем они могут выиграть и иногда выигрывают, это когда те самые вопросы, на которые мы и без них ответить не можем, вопросы по современной русской попсне: фамилия певицы, поющей о…

Мы с Люсей и песен этих не слышали, и фамилий не знаем.

Тандем

Вот так мы теперь вдвоем. Всю жизнь вдвоем. Тандем. Вместе. Но все более она.

В одном из рассказов Чехова жена начинает потихоньку дорисовывать картины уже добившегося известности мужа-художника. Позже сама за него рисует новые. Ничуть не хуже. А он, наоборот, начинает рисовать акварельки, которые она раньше…

Так и в нашей семье. Я уже говорю ей: допиши эту книгу за меня. Пока смеется.

Здесь в Америке мы сначала поменялись местами в нашем тандеме, и она стала ведущей, а потихоньку, помалу все мои функции перешли к ней. Иногда даже обидно, моими аргументами пользуется, моими любимыми словечками, овладела моими приемами спора и ими меня же… Раньше, бывало, я ее истории при гостях озвучивал, теперь она все чаще мои. Стоит мне только начать…

Придется мне переключиться на мытье посуды. Еду я и так иногда сам готовлю, хорошо еще ее никто потом добровольно не ест.

Надо было каким-нибудь восклицательным знаком завершить эту главу.

Что-то вроде: жизнь была трудная, бедная, а иногда и голодная, но мы… взявшись за руки… вместе…

Или так: и тем не менее Люся меня тоже любит.

Но ведь книга обо мне. И поэтому я напишу так. Попалось мне интервью с очень знаменитой молоденькой актрисочкой. Звездуленция!

Раньше я даже фамилии ее не знал. Крутая девушка, все знают, что крутая, а она еще круче. Высказывания такие — не подходите близко. В самых ярких тонах. Либо она и вправду такая, равных нет, или роль у нее.

И в нем, в этом интервью, место, которое дало заглавие всему материалу: «В России нет больше настоящих мужиков». Нельзя сказать, что это новость для меня, какие мужики, я же уехал. Но интересно прочитать, какие у этой талантливой оторвы критерии. А она говорит:

— Настоящий мужик — это тот, при котором его женщина полностью раскрывается, расцветает, реализует заложенное в ней. При настоящем мужике его женщина становится и умнее, и талантливее, и даже красивее. Вот!

Так кто же действительно такое может? Кто настоящий мужик?

Да я же. Конечно, я, и сравнивать не с кем.

Нина Никитична

Если не считать рекламных звонков и тех случаев, когда мы перезваниваемся между собой, нам редко звонят. Не каждый день. И если звонят, то скорей всего бабушке, Люсиной маме. Пять к одному. Тоже самое с письмами. Когда мы только приехали, письма были из двадцати девяти точек бывшей родины, я считал. Но постепенно, с годами, с появлением Е-мейл почты, бумажная переписка полностью умерла. По десять — двенадцать конвертов за день. Но только шваль. Печатный спам, ненужные рекламы, биллы и ни одного настоящего письма. Уже много лет. Письма есть, но не нам — бабушке.

Нина Никитична уже больше десяти лет живет здесь, в Америке, с нами. Письма из России и Украины от ее многочисленных родственников, звонки от еврейских старушек-одиночек, которые живут в домах для малоимущих и завидуют нашей бабушке, потому что она «живет в семье». И от православных, с которыми она видится в русской церкви, в другом городе, куда Люся ее возит через воскресенье.

Настоящая, девичья фамилия моей тещи — Прохорова, она полностью русская, уральская женщина. Удивительно энергичная для своих восьмидесяти пяти лет. И доброжелательная. Пользуется не то чтобы уважением, а прямо-таки любовью, почитанием окружающих. Обезоруживающе безопасная, не злобная женщина. Даже со мной, несмотря на мой достаточно сволочной, неуживчивый характер, ей удается дружить, а ведь мы, теща и зять, вроде Чапаева с Петькой или Штирлица — пара, рекордная по числу анекдотов.

Я долго уговаривал ее приехать и остаться здесь. По двум причинам: там, а она жила на Украине, в Крыму, в том же Симферополе, с украинцами и татарами становилось все более опасно, да и голодно. К тому же, зная ее работоспособность, я, грешным делом, хотел освободить Люсю для более приятных дел, а дом у нас большой, всем места хватит.

Нина Никитична — человек семьи, предана семье. Она готовит на всех и убирает за всеми, как добровольная прислуга, без дела не сидит, пыль вытирает, травку поливает. Сама ходит в ближайший магазин и покупает, что нужно. За день проходит куда более меня, да и быстрее.

По четыре, по шесть часов в день учит моя теща язык местных аборигенов. Начала с попытки сдать экзамены на гражданство. Бабки пугали, язык не дается, помногу раз ходят сдавать и пока безуспешно. А сдать надо. Это не вопрос престижа, это деньги, пенсия, масса дополнительных благ. Достали список вопросов. Составили ответы. Пары вопрос — ответ Нина Никитична выучила быстро, память у нее вполне замечательная. Она не только помнит всех родственников и близких знакомых, их имена, степень родства и дни рождения, никогда не забывает поздравить, но и в каких они между собой отношениях. Не только она сама, но и мы семьей где, что купили и за сколько.

— Бабушка, Володя у нас давно гостил? Мне помнится, два года назад.

— Да ты что, как это ты забыл, в две тысячи втором в конце апреля неделю прогостил.

Или:

— Как это ты не помнишь, в каком магазине эту футболку себе купил?..

Лет шесть назад! Так что запомнить фразы попарно вопрос — ответ — не вопрос.

Наступила самая сложная стадия, научиться распознавать, какой именно вопрос из ста ей задают. На слух. А то ведь в Америку приехало много специалистов в разных областях, которые еще в Союзе английский в письменном варианте знали. Переводить специальные тексты могли, иногда даже без словаря, хоть меня возьмите. И грамматика. Одна немолодая девушка на языковом уроке так американке-учительнице и сказала:

— Вы нас грамматике не учите, мы ее не хуже вас знаем.

Но на слух… Тут беда. Вплоть до разницы между английским и американским. Ну кто знал, что Джон — едва ли не самое популярное их имя — на самом деле звучит «Джан», Боб — Баб, Том — Там, коробка, в смысле бокс — бакс? Как деньга. Тем более слух уже не тот, требуется усиление. Напечатали бабушке вопросы. На английском, снизу каждый вопрос русскими буквами — как звучит на нашем и третья строка — перевод. Артем записал на магнитофон все сто вопросов как они их произносят и тут же медленно, как бы по слогам, и опять натурально. И так все вопросы. Бабушка садится, на ушах наушники, в руках лист, и слушает. Сто раз подряд. И каждый день. В течение года. Не всякий бы выдержал. Не я. Только через год бабушка впервые стала замечать общее между тем, что написано по-нашему, и тем, что говорит внук. А то ни одного общего звука, как будто другой вопрос. Это же какую выдержку надо иметь, какую веру, что никто не издевается, а все всерьез. И так за два тяжелых, изнурительных года установилась надежная связь, стала Люсина мама распознавать вопросы, а ответы она и так знала. Пошла и сдала. Теперь американская гражданка.

Учить язык отнюдь не перестала. Не меньше четырех часов в день, все по дому сделает и за наушники. По две школы языковые посещает одновременно, по несколько раз в неделю на уроки сама на автобусе ездит. И это в восемьдесят пять лет от роду. Успехов особых нет, зато при деле.

Расскажу пару смешных историй об этом. Я уже печатал это в порядке юмора и безымянно, пора и автора назвать. Мы живем в самом маленьком из пятидесяти штатов Америки, в Род-Айленде, и самый великий спортсмен этого штатика за всю историю, Винни Пассиенса, — итальянец. Лет пятнадцать назад был двукратным чемпионом мира по боксу, герой и авторитет. А мы с Люсей бокс еще и раньше любили, я даже занимался чуть-чуть, пока не понял, что мозги этого не любят. Сидим, смотрим, рядом бабушка. Выступает наш ветеран. С экрана все время: Пассиенса туда, Пассиенса сюда… Бабушка тихонько, чтобы не помешать мне наслаждаться зрелищем, у Люси спрашивает:

— А давно этот Овсеенко сюда из России переехал?

Как-то в одной из американских школ задали престарелым ученикам задание на дом: написать о том, как им живется в Америке. Что хорошо, а что не нравится.

Нина Никитична у нас помощи не попросила, сама, сама со словарем, все сама.

Весь текст составила. На следующий день приходит, похвалили, но в одном месте училка, женщина все-таки вдвое моложе, так хохотала, едва не обмочилась, урок прервала, побежала в туалет. В этом месте Нина Никитична, по-русски говоря, писала, что все бы хорошо в Америке, но общения не хватает. Она и в правду исключительно общительный человек. Со словом «общение» она затруднилась, полезла в словарь, нашла наша бабушка там такой перевод для слова «общение» — intercourse. Кто язык знает, тот уже и прикол понял и смеется. Дело в том, что в реальном американском языке это слово достаточно часто в печати и на ТВ используется для обозначения единичного полового акта.

Ну и представьте, бабке за восемьдесят, и она публично на уроке жалуется, все, мол, здесь хорошо, только не хватает мне иногда вот этого самого.

Народ подыхал от смеха.

Так что у моих детей в родне широкий вышел диапазон: дедушка, который отец отца, — палач, ангел ада, хуже трудно придумать да и не хочется. Зато бабушка, та, что мамина мама, — почти святой жизни человек.

И то это «почти» из-за страха Божия — не наше, не человеческое это дело решать, кто свят, а кто проклят.

Я Люсе говорю с изумлением:

— Это же сколько бабушка в день работает, ты бы не смогла столько[6].

— Да я бы после одного такого дня сдохла, — отвечает моя жена. — Ты говоришь, много. Вот когда дед был жив, вот тогда она много работала, куда больше, чем сейчас.

Семен Григорьевич

Да, дед! Бабушкина фамилия — Прохорова, это сейчас она по всем документам — Кохман и отказывается поменять, а это фамилия по мужу, а он, да, Кохман.

Семен Григорьевич.

Замечательный был человек. Когда мне статья патриотов-антисемитов попадается, я его вспоминаю. Что вам-то, сукам, он плохого сделал?

Дед наш, Люсин отец, был жутко на войне изранен. Оборона Ленинграда, он там лейтенантом насмерть стоял. Лицо не пострадало. Руки-ноги тоже в порядке.

Осколок попал ему в грудь, прямо над сердцем. И он после выписки из госпиталя стал заживо гнить. После многих операций ему вынули практически все ребра спереди на груди, отняли одно легкое.

Сердце билось прямо под кожей.

Работать он не мог, гнил.

Работала одна Нина Никитична, жили они в таких условиях, что нынешние люди не поверят. Туалет далеко в середине двора, дамы туда, помахивая бумажками, дефилируют, вода в конце улицы, на углу квартала, за ней моя худенькая Люся с ведром ходила. Зимой в холод, в гололед.

Вот бабушка домой приходит, что она там зарабатывала? Жив ли еще? Бинты снимает, гной килограммами, воды накипятить, помыть вручную, перебинтовать снова (по два раза в сутки), бинты постирать, только война кончилась, где же их, новых бинтов, понапасешь-ся. Да и деньги. И еще еда, уборка.

Люся, конечно, как могла матери помогала, но много ли она могла? В магазин сходить, за водой, убрать, посуду помыть.

Операции Семену Григорьевичу делали лучшие хирурги страны. Архиепископ Крымский святитель Лука (в миру — Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий), доктор медицины, профессор, мирового уровня специалист (Сталинская премия в 1944 году за труды по гнойной хирургии — после гонений и арестов, при его религиозных званиях, — трудно поверить, с ума сойти). В Крыму эта фигура очень даже почиталась, как теперь говорят, была культовой, я много об этом историй могу рассказать, но пока не в тему. Его при жизни величали святой Лука. Теперь, после смерти, он официально канонизирован, икона нарисована, памятник поставили.

А последняя операция прошла в Киеве, в клинике знаменитого Амосова. Делала ее женщина-врач Кригер в 1957 году, и наконец, удачно. Дед перестал сочиться гноем и постепенно выправился, стал работать.

Это в те времена тоже был фокус. Лихие времена. Израненный инвалид с одним легким — более чем достаточно. Еще и еврей, а тут как раз то волна борьбы с космополитами, то с врачами-убийцами, короче: бей жидов, спасай Россию.

Деда никуда не брали, кроме артелей слепых или глухих, у которых жизнь настолько несладкая, что евреи в такой жизни уже не главная проблема.

Так же ведь и это не все.

Угораздило деда в 1920 году родиться в городе Александрия, в Египте. А в те времена, кто призабыл, всякий рожденный за границей самого справедливого государства на свете был заведомо шпионом, даже необходимости в расследовании не было. Родился в гнойном капиталистическом мире, кем ты можешь быть? И попытайся кем-то быть, остаться.

А дед был ничего что больной, израненный, но живучий, полный жизни. Пошел учиться. Возраст, раны, а закончил на одни пятерки. Потом долго, до смерти писал учащимся курсовые и дипломы.

Еще Семен Григорьевич был артистом. Была такая форма самодеятельности — народный театр. В каждом областном центре, да и во многих городах, или при больших предприятиях. Народный театр из всех этих форм — вершина. Тогда многие из талантливой молодежи там играли, для практики, для характеристики, перед тем как в театральные институты идти. Я видел деда в нескольких ролях. Декорации бедненькие, без божества, без вдохновения, на что средств хватило, одежда собственная или что от настоящего театра осталось, в дар перешло, пьесы — только самые проверенные, никакой самодеятельности, и наш дед не в первых, но уж точно во вторых ролях.

Лаврами, авторитетом он гордился, но главное — дополнительное доказательство, что нет, врешь, нас так запросто не возьмешь, жив я, живой, не сдаюсь никогда. Русские не сдаются. «Евреев не убивало! Все воротились живы!» (Слуцкий).

Не только Нина Никитична, жена, но и Люся моя всю жизнь преданно любили отца за справедливость, за живучесть. Когда он умер, врачи, которые хорошо знали его, были в изумлении: как он жил? За счет чего? Одна сила воли. У него же в нутрях не осталось ровно ничего жизнеспособного, ни одного ресурса. Другой бы на его месте спокойно бы еще лет за десять до этого умер. Но то — другой.

А наш жизнь любил, хотел быть живым, и ему удавалось, были бы силы, были бы ресурсы — о-го-го, он бы и до сих пор жил и радовался.

Я встретил Семена Григорьевича, когда почти все уже было хорошо. Он был высок, исключительно худ, плечи вниз, под кожей с огромными вмятинами в детский кулак величиной бьется сердце. Он и не прятал, летом, в крымскую жару ходил в одних трусах, грудь напоказ, видно, как сердце шевелится. Мой четырехлетний племянник, Светланин сын, с детским беззаботным интересом рассматривал несовместимые с жизнью раны деда и спрашивал:

— Ты что, дед, воевал?..

Тебя на войне ранило?..

Ты что, за немцев воевал?..

— Почему за немцев, за нас, за русских воевал.

— А чего же тогда, если за наших, тебя так ранило?.. Пуля что, в тебя задом попала?

— Не понял. Что значит задом?

— Ну если бы она передом летела, она бы тебя убила, а ты живой.

Дед был живой. Живой! Таким и запомнился. По советским праздникам ветераны собирались, выпивали, а как выпьют, патриотические песни орут: «Когда нас в бой ведет товарищ Сталин…» Слуха у него не было, но орал он, ни от кого не отставал, не мог себе позволить.

Орет, на меня смотрит:

— Завтра, Валера, мы с тобой о роли Сталина в истории поговорим, а сегодня: «Артиллеристы, Сталин дал приказ…»

Одна из моих самых высоких похвал: дед не был догматичен, самостоятельно мыслил. Образования кое-где не хватало — война, но он был открыт для нового. Во все вмешивался, всем помочь старался, всем интересовался. Живой. И бодрый. Ходил — хромал, уставал быстро, но был живой, за жизнь цеплялся, жить хотел. И умел. И пил, хотя и не много, и курил. Он и Люсю научил пить — как вдыхать, когда выдыхать, вдруг в жизни пригодится. Пригодилось.

А позже, когда Семену Григорьевичу, как инвалиду, «Запорожец» дали, он вообще ожил, стал колхозников подвозить, деньги прирабатывать, радовался, машину любил. Мыл, холил. Жаль его очень, ему бы здесь понравилось.

Дед очень хотел, чтобы я называл его отцом, папой. И я Семена Григорьевича и уважал, и любил. Но нет. Не могу. Не смог. Мой отец всю жизнь тяжким грузом лежит на мне, дыхание перехватывает, сердце замирает, жить не хочется. На второго у меня уже сил нет.

Везение

Ходил много лет назад такой анекдот. Самолет над океаном. Или пароход. Какие-то непорядки, пассажирам раздают спасательные жилеты и свистки. Спасательные жилеты продержат на плаву не менее двух суток, а свистки отгонят акул, если те будут приставать. Старый еврей отказывается от свистка:

— На мое еврейское счастье, мне лично акула попадется глухая.

Не слишком смешно, но правда.

Мои парни на три четверти евреи, на одну русские. Но в России, где евреем быть вовсе не почетно, а стыдно и опасно, о национальности судят по отцу, мои дети — евреи, поскольку сыновья еврея, у которого отец — тоже еврей.

А у самих евреев национальность определяется наоборот — по матери. Но Люся — дочь русской женщины, никак по еврейским законам не является еврейкой. Наши с ней дети, сыновья матери не еврейки, в свою очередь по еврейским понятиям евреями не являются.

Куда же бедному еврею податься?

Вот почему мы в Америке.

И в этом нам сильно повезло.