Я — сын палача. Воспоминания

Цены

Еще до денежной реформы (когда ценность деревянных денег в одну ночь стала в десять раз больше, а пучок петрушки на базаре как стоил пятнадцать копеек, так и продолжал стоить, при в десять раз уменьшившейся зарплате остался в той же цене) водка стоила 21 рубль 20 копеек за пол-литра, но я тогда водкой не интересовался. Телефонный разговор стоил до реформы 15 копеек, стал 2,5 копейки старыми, полкопейки новыми с каждого разговора. Ноу людей взяли, государству отдали. Не только копейка, но и полкопейки государственный рубль бережет. Стакан простой газированной воды стоил 5, цена упала, в смысле поднялась, до копейки. Почти всю оставшуюся жизнь бутылка «Московской» водки стоила 2,87, «Столичной» 3,12, самого простенького трехзвездочного коньяка 4,12.

На нашу с Люсей свадьбу я купил «Двин» — ничего дороже к тому времени я не встречал, даже не слышал. 52 градуса. Любимый коньяк Черчилля. 9,12. Потом в университете я часто хвастался этим коньяком. Однажды при знакомых японцах. Они отоваривались в «Березке» и часто покупали там французский «Наполеон». Они не поверили и предложили что-то вроде пари: они приносят из валютного магазина «Наполеон» и «Двин» и мы все пьем и сравниваем. Оцениваем.

Перед тем как пить, я все же предупредил:

— Ребята, тут — 40 градусов, а в «Двине» все-таки 52.

— Ты говорил, как бархат. Только потом шибает.

Выпили. На халяву и уксус сладкий. Никто не хотел с японцами спорить. Решили, ничья. Японцы согласились.

Я у них спросил:

— А почему вы так часто «Наполеон» покупаете? Дорого очень.

— Очччень дешево. Мы здесь пьем потому, что у вас очень дешево. В Японии мы никогда больше этого пить не будем. Смотри: водки ритр (литр) у нас в Японии, скажем, стоит 10. Наше саке — дешевле: ритр за 8. А «Напореона» не ритр, всего порритра — 150 тех же единиц. Невозможно купить, так дорого. А здесь — почти как водка.

Это верно. Трудно объяснить, но знаменитые зарубежные напитки, в частности американский виски, стоили тогда в России раз в десять дешевле, чем у них в Америке. Как-то в ресторане «Будапешт» я купил большую литровую бутылку «JB» за 15, что ли, рублей. Или 18. Пусть 25. Не больше. Бумажных рублей. А в Америке эта дрянь стоит порядка 30 долларов.

Свадьба у нас был исключительно скромная, но мне нечего стыдиться — достаточно веселая. Без всяких такси, без кукол на радиаторе, без возложения венков к статуе главного кровососа, пешком, гурьбой мы уже прожили достаточно мирно больше сорока лет.

Пришли в ЗАГС, оказывается, за оформление нужно платить. Полтора рубля. Кто же знал. Я на такие деньги два дня жил. У меня ни копейки. У Люси тоже. Где-то рядом, а ЗАГС располагался на главной улице Пушкинской, прямо напротив театра, работала какая-то Люсина знакомая, или мама, она сбегала, заняла, очень за меня замуж хотела, я потом отдал.

И долго еще, много лет при всяких шуточных размолвках говорил Люсе:

— За те полтора рубля, что я заплатил за тебя в ЗАГСе, я имею права…

— Это я, это я заплатила, — отвечала Люся, — и поэтому ты обязан…

Семен Григорьевич силами Нины Никитичны сварил ведро картошки. Нажарили килограммов пять мяса. Несколько кастрюль салатов. Водки не было. Тем более шампанского. «Двин» в одиночку справлялся одновременно с обязанностями водки и шампанского, плюс штук десять бутылок Крымского десертного вина разных видов. Мы, Люсины родители и тринадцать строго отобранных друзей — не знаю, как в нашу квартирку поместилось 17 человек.

На чем сидели? Вокруг чего? Друзья пришли помытые и причесанные, с подарками, к этому времени я был пьян в глубокую зюзю.

Зато потом, когда ребята стали потихоньку набираться, а остроты тупиться, я полностью отрезвел.

Рекомендую — очень удобно.

Кроме не имеющих исторической ценности мелочей, которые в сумме и являются жизнью, в 1964 году я снова пошел в школу за лучшим аттестатом, а если повезет и медалью, удачно женился, кроме того, был снят и отстранен Хрущев.

Амбиции

Не знаю, все ли могут похвастаться чем-нибудь таким, вроде меня: я шил хомуты. И не знаю других. На самом деле я не то чтобы хвастаюсь, нечем гордиться, но некая выделяющая черта, выделяющая из миллионов.

Или вот: поехал поступать в МГУ.

Как-то моя мама рассказывала: зазвала ее подружка погулять. И повела по тому же городу, но незнакомыми матери маршрутами. Один поворот, другой, вроде близко, но никогда раньше не была. Подвела к дому и, снизив голос до секретного шепота, говорит:

— Тут одна женщина живет, у нее дочь в МГУ поступила и учится.

Моей маме говорит.

А мама моя в толк взять не может, в чем прикол:

— У меня там четверо учатся: дочь Светлана со своим мужем Виталием и сын Валерий со своей женой Люсей.

Женщина оооочень удивилась, в какой-то мере и не поверила.

МГУ — это ж о-го-го! Как бы и не реальность, а только одна мечта.

Гораздо позже в Томске я встретил женщину, тоже выпускницу МГУ, в некотором смысле неудачницу — одна с дочерью, не защитилась, без квартиры, много лет в комнате общежития. Как-то мы с ней говорили, и я ей сказал:

— Вы в молодости были исключительно высокого мнения о себе.

Она аж всем телом ко мне повернулась:

— Да-а-а! Откуда вы знаете?

Чего ж тут знать, в МГУ все такие.

У меня амбиций было — из ушей хлестало. Как с хомутами. Я — Валерий Родос, и других таких нет. Восемь лет я был в МГУ, сначала студентом, потом аспирантом, но других таких не встречал: после тюрьмы, после 58-й статьи, антисоветчик, контрреволюционер. Не в химию пошел, не в физику, не подальше от людей — в геологию, а в самое пекло гуманитарных, более того, идеологических псевдонаук — на философию.

Одного биолога с биофака, знакомого мне по Дубравлагу, знал, хотя уверен, что он подсадной, есть основания. Еще о двух слышал. Но обществоведов? Плюс, в том смысле, что минус, такой минус, что уже в отрицательных — мой папа, отец. Пожизненный груз на плечах. И вот я прыгнул.

Вот так я о себе думал. Как минимум — самый умный человек на земле.

А что — за?

Ну правда не дурак, память замечательная, и вот медалька за учебу в школе. Единственная в жизни. У отца вон восемь штук орденов, значков и медалей. Он был ближе к тому мест)', где их раздают. Ладно, не завидую.

К тому же у меня второй сорт — серебряная, даже третий — за учебу в вечерней школе. Я свое сочинение проверял, проверял, потом Ксана взялась, она как раз учительница русского языка и литературы, вместе еле на четыре вытащили. В оправдание скажу, всем проверяли, а то бы, боюсь, выпускников вообще бы не было.

Надо было сдавать одну историю. А историю я знал хорошо. Тут нет противоречия. Я пишу, что историю знаю плохо, это историю — науку, историческую реальность, а тот лживый огузок, что нам надо было знать только для поступления в вуз, я знал хорошо. Учился не по школьным учебникам, а тем, что для пединститута. Больше подробностей, дат, имен. Но главное: перед каждой фразой надо было сказать что-нибудь мудреное, марксистское, вроде:

— Социально-экономическая ситуация, которая сложилась на юге России в первой половине девятнадцатого века…

Ну и дальше по тексту.

Насчет слова главное (слово из предыдущего абзаца). Как-то в Томске, у нас еще телевизора не было, собирался я утречком лекции свои читать, а по радио говорили о подготовке колхозов к весне. За окном сугробы за зиму выше первого этажа — самое время. В каком-то колхозе, как в песне пели, большом и богатом интервью с председателем.

Коровник починили, гусятник новый отстроили, колхозную технику в порядок привели, клуб отремонтировали, колхозников подлечили, подкормили, разметку сделали…

А корреспондент торопит, верней, на путь истинный гнет:

— А главное-то, главное…

Я в сельском хозяйстве разбираюсь еще хуже, чем в истории, но загадки люблю. Может, думаю, это про всякие ручные инструменты, вилы, грабли? Или зерно, как это, прокультивировать? Может, опять кукуруза…

— А-а-а! — догадался председатель, или ему подсказали: — Идеологическая работа!

Я в некотором смысле аж подскочил. Конечно, я сельского хозяйства не знаю, только кушать люблю, но чтобы настолько. Главное, значит, у вас, чтобы урожай хороший — идеологическая работа. Тогда совершенно понятно, почему хлеб в Канаде приходится закупать, там, слава Богу, не догадались, что в крестьянском деле это и есть самое главное.

Нас когда перед экзаменом по комнатам на Ломоносовском расселили, в мою комнату раз по десять в день стучались, консультировались по истории. На все вопросы — запросто. Мне все пророчат:

— Ну, ты-то запросто сдашь.

А я, пессимистический зануда, всем подряд вполне искренне отвечаю: лично мне попадется что-нибудь такое, чего я не знаю. И ведь угадал.

Первый вопрос — русско-турецкая война, тут только не останавливайте, и с чего началось, имена, выводы; второй — про первую послевоенную пятилетку, тут цифр мало, что есть скорее отрицательное, но разруха, настроение, энтузиазм — смогу, выкручусь. Зато третий вопрос: Белинский и Добролюбов и их роль…

Имена знакомые, я бы их на спор в ответе на любой вопрос без труда вставил. Но прямо о них… Даже и в большом, толстом учебнике, который у меня был, не было специальных статей-персоналий. Даже про царей-полководцев не было. Фотки были, в соответствующих местах, многочисленные упоминания деятельности, но как бы деятельности именно по социальному заказу, а не о них как людях с двумя ногами и ушами по сторонам головы.

Тут я загрустил. Я не паникер, но пессимист, уверен, что из возможных вариантов мне придет худший, а в идеальном случае два ненужных вольта в прикупе. Написал я на бумажке все известные мне цифры по первому и второму вопросам, за минуту уложился и стал с тоской предсмертной рассматривать экзаменаторов. Главный, тут уж точно именно главный, был мужик за пятьдесят с отменной сократовской лысиной, и рядом — две ассистентки-аспирантки без права решающего голоса. Мужик замечательный, в том смысле, что очень эмоциональный. Если абитуриенту удавалось сказать что-то разумное, он свою огромную лысину приближал к столу, если же поступающий, наоборот, нес ахинею, профессор откидывался и все дальше отпадал от стола вовне.

Грубо, но точно говоря, чем ближе лысина к столу, тем выше оценка. Задача ясна: первой же фразой положить его мордой на стол и дальше что угодно, только не давать ему приподниматься. Помучился я минут пять и придумал вводную фразу на полстраницы:

— Социально-экономическая ситуация, которая сложилась на юге России в первой половине девятнадцатого века может быть охарактеризована тремя основными особенностями…

Все остальное время, пока моя очередь не наступила, я пытался припомнить, как звали Белинского и Добролюбова, за даты жизни даже не принимался, глухо. Белинского сразу вспомнил, а Добролюбова не вспомнил совсем. Вот такое у меня было настроение.

Голос у меня хороший, дикция, выразительность. Первую фразу я отчетливо, без запинок сказал, как умный человек, коллега. Профессор ручки убрал, чтобы лежать лицом на столе было удобно. Ну в общем, ответом на первый вопрос он был очень доволен, ни разу выше вершка от стола.

Второй вопрос скучный и, видимо, вне зоны его научных интересов, он на своих помощниц посматривал, как бы их мнение узнавал. Я на них не смотрел. Фейсом в тейбл, как нынче говорят, и никаких других поползновений.

Все-таки и о Белинском я довольно много ему и без дат наврал, он был доволен. Уже потянул ведомость, чтобы влепить туда «отл», но так, на излете говорит:

— Вот тут у вас в билете Белинский и Добролюбов, а вы Добролюбова даже ни разу не упомянули. Отвечаете вы хорошо, но хоть бы одну фразу…

Вот! Слышу свист топора…

— Одну фразу? Лекцию, диссертацию! Добролюбов ушел из жизни в двадцать пять молодых лет, но это именно о нем один из величайших поэтов России Алексей Николаевич Некрасов сказал: «Какой светильник разума угас, какое сердце биться перестало…»

Мужик-историк даже крякнул от сочувственного восторга и, кажется, подмигнул мне.

Я вылетел из аудитории с диким криком:

— Сдал!

Голос у меня сильный. Народ собрался.

Смешно же то, что Саша Н., уважаемый студент четвертого уже курса, как обещал, болел за меня, стоял за дверью, видел в щелочку и все происходящее распонял… иначе. Он, правда, догадался, что я в растерянности, что чего-то не знаю. Но, во-первых, он решил, что подряд всего не знаю, а во-вторых, в-главных — опять это слово, подумал, что, когда дяденька-профессор к столу мордой припадает, это не хорошо значит, а плохо. Как бы: вот я тебя и поймал, сейчас съем.

Короче, поступил. А Люся не поступила. И уехала в Симферополь, жить на моем месте в маминой квартире, ума набираться.

Года через три я встретил Валерку Казиева, симпатичного азербайджанца, мы с ним вежливо здоровались, но никогда не разговаривали. А тут он мне говорит:

— Знаешь, чему я научился на факультете? Прежде всего тому, как сдавать экзамены. Знаешь не знаешь, а экзамен должен быть сдан. Это игра. Ты ее должен выиграть, а профессор не имеет ничего против, чтобы проиграть. Мне кажется, скажут мне, что надо сдавать химию, я только спрошу, когда и в какой аудитории.

Ну да, верно. Этому искусству я стал учиться при поступлении, на вступительном экзамене. И стал в этом профессионалом, раньше, чем философом. Научился.

Профессура

Это было сорок лет назад. Больше. Многие преподаватели поумирали. И студенты, мои сокурсники. Трудно разгрести эмоции и рассмотреть, что имеет историческую ценность, а что только для меня.

Вот я учился и выучился в МГУ. Профессоров своего факультета если не близко за руку знал, а и таких больше десятка, то по коридорам и в лицо. К профессорам с других факультетов на лекции ходил, любопытно было. Не ко всем подряд, а выборочно, понаслышке.

И вот какой у меня получился субъективный вывод. Не то чтобы не все, а пожалуй что не более половины профессоров МГУ тянули на высочайшее звание — профессор МГУ.

На нашем факультете, философском, таких было просто мало.

Я не знаю, да не очень и хочу узнать скрытые механизмы, как в такие профессора попадают и остаются. Но когда-то в кухонном разговоре какой-то знакомый, выдающий себя за специалиста, сказал мне, что кремлевская, самая престижная в стране поликлиника — отнюдь не самая лучшая в профессиональном смысле. Туда врачами попадают совсем не по таланту, а гораздо более надежным образом, по блату. Кормушка, ко всему хорошему близко, о плохом предупредят, кто может — упустить нельзя. Знатное место. Конечно, кое-кто там именно по таланту, по результатам творческого труда, по публичному, в том числе и международному, признанию, но редко. А попав туда и утвердившись в свою наступившую очередь, начинает родичей и свояков протаскивать, пристраивать, окружать.

Не знаю, не лечился.

Подобные механизмы действовали, видимо, и у нас, в другом сладком-масляном месте, в престижнейшем вузе страны, в МГУ. Кого туда брали? Я уж не говорю о прописке, отсутствие которой отсекало огромный процент способных соискателей. По родству. Целые династии. От деда к отцу и внукам, каждому по собственной кафедре. Могу фамилии назвать, но кому интересно и так знают.

Кольцевая порука, система взаимопомощи. Ты здесь моего племянника пристрой, а за это я твою жену приму в другое престижное заведение.

Один завкафедрой взял девушку, которая разрешила ему себя взять. За спиной у них шептались, ругались, шипели, пыхтели, а дело сделано. Есть новая профессорша всемирно великого университета. Не тянет? Смотря что, а то вполне тянет.

Наконец, наиболее честный, трудовой путь. Вот аспирант, может, не семи пядей, но получше соучеников. И работа серьезная, ясно, что и с докторской со временем справится. И как человек хороший. Национальность, прописка, партийность — все как полагается. И место есть. И берут. А у него дефект речи, исключительная стеснительность и робость. Нет умения убеждать, быстро находить аргументы. Нет обаяния.

А ведь профессор — это не просто ученый, как многие считают, он обязан внятно изложить предмет незнающим его, научить их и, если удастся, своими проблемами озадачить и соблазнить, увлечь и вдохновить. А это далеко не всем профессорам дано.

Выработали, понимаешь, усредненный образ преподавателя вуза, профессора. Как должен выглядеть хороший преподаватель МГУ, например?

Высокий, стройный, подтянутый. Для образцового преподавателя допустима седая прядь. Ну в общем, хороший преподаватель выглядит так же, как и образцовый прораб, актер, адвокат, сталевар, инженер, стахановец — смотри плакаты советских времен. Как должен говорить хороший лектор? Речь его должна быть плавной и ровной, «говорит как пишет», а предмет должен излагаться последовательно, логично, без пропусков и перескоков. Говорить гладко и складно, без словесной шелухи, всяких там «вроде», «так сказать», «значит», тем более без посторонних звуков: всхлипов, свистов. Грамматические, как и стилистические, огрехи не-до-пу-сти-мы.

Лучше всего прямо читать заверенный цензурой текст. Многие так и делали. Образцовый лектор может иногда оторваться от своих конспектов и сделать небольшое отступление патриотического характера с выражением намерений верноподданнического характера.

Короче, если в десятибалльной системе оценивать, то округленно средняя оценка профессора МГУ будет вовсе не десять, как надлежит быть, а, скажем, восемь и две десятых. В худших случаях — около шести.

А в провинции можно было найти и получше, таких, у которых зашкаливало за десять.

Я вот, например, работал в провинциальном Томске.

Философия В СССР

Сделаю сразу чудовищной силы обобщение. Семьдесят лет советской философии. Несколько академических институтов, несколько учебных факультетов в лучших университетах, штук десять академиков, в каждом, даже захудалом вузе хоть одна кафедра, три тысячи докторов этих прохиндейских наук (представления не имею сколько, но три тысячи звучит убедительно), несколько дивизий кандидатов, доцентов и… ничего.

Каждый год тысячи томов псевдофилософских измышлений, включая сборники аспирантов. Дефицит туалетной бумаги был бы полегче, если бы пускали прямо по назначению.

Философские проблемы не решаются, но хоть бы сформулировали какой новый вопрос. После перестройки весь научный коммунизм, а это едва ли не треть, просто закрылся, переквалифицировали в политологию, которая не рассматривалась как возможность.

Дело не в бумажных рублях — зарплатах, сколько умо-часов было зазря, на пустоту глупую израсходовано. Сколько банкетов после защит. Защит, прошу прощения, чего? Сколько бумаги извели. Булгакова бы лучше издали.

Еще диалектическая логика, марксистско-ленинская философия и отдельно ее история — просто обанкротились, сколько знаний за это время можно было дать. Лучше бы учили на спицах вязать.

Диамат повысили, стал гносеологией, теорией познания, обо всем, что раньше было, забудьте как о страшном сне.

Отменили идиотский истмат, а людей перекинули на историю социологических учений — куда вся многолетняя пустобрехня девалась?

Как золу от нее из голов человеческих вычистить?

Иногда кроссворд смотришь — все те же тупые формулировки, весь этот неповоротливый догматизм.

Атеизм — «Бога нет». Научный атеизм — «Бога нет, и точка». Стыдно вспоминать, разве такое вообще нужно преподавать? Не веришь в Бога — в церковь не ходи. Чего об этом лекции читать?

Все это рухнуло в прошлое, в безвестность — имя этому позор.

Между прочим, и раньше студенты между собой передавали друг другу в порядке сплетен, что Такой-то Растакой-то классик и корифей позорно стащил свою диссертацию из библиотеки и уничтожил ее.

Предпочел маленькое уголовное преступление большому нравственному стыду.

…Стояла пора глухой марксистской схоластики.

Философия, не слово такое, а сама философия перестала существовать.

Не то чтобы была запрещена, а была подменена.

Вместо любомудрия, свободного раскованного осмысления того, что есть мир, жизнь, откуда все взялось, к чему мы катимся, ежедневная бессмысленность доказательства идеологической преданности: философия — партийна, марксистская философия — вершина мировой философской мысли, марксистская философия — самая научная философия в мире…

Философия, надо сказать, вообще чужда науке. Что плохого, что философия не наука?

Любовь тоже не наука, спорт — не наука, и слава Богу.

Не решать философские вопросы, а приводить все новые аргументы своей идейной благонадежности, преданности философскому чекизму — вот что представляла собой советская философия.

Ну что, ну что? Вы не согласны? Назовите! Имена назовите.

Идеи, философские подвижки. Затрудняетесь? Тогда я сам назову три имени.

— Копнин, Ильенков и Щедровицкий (можно удлинить список, не является задачей).

Вершина схоластического Монблана.

Для того чтобы жевать жвачку марксизма, вовсе не обязательно было быть такими многознающими, даже талантливыми, как любой из этих трех. Они в совершенно разной степени были виртуозами. Знали марксизм глубоко, тонко, насквозь, как не знали его сами основатели. В исполнении этих троих, а в реальности еще десятка профессионалов это была не примитивная, а филигранная схоластика, изящное, грациозное топтание на месте.

Постулат, что марксизм не тупик, а, наоборот, предел, недосягаемая вершина человеческой мысли, завораживал читателей и слушателей.

Ловкие обобщения пустоты и ерунды, блудословное проникновение в суть вещей и проблем — словесные игры, волапюк, иллюзионизм схоластической мысли.

Студентам своим я представлял эту мысль так: все роскошное древо философских проблем смотрится, как пушистое симметричное дерево. Материалисты — один из стволов, идеалисты — соседний. Вопрос за вопросом, поворот за поворотом, ветка от ветки. Каждый находит свое ответвление, свою любимую веточку. Придумал новое ответвление — обогатил философское древо познания.

Можно представить себе, что все это выражено в проволочной схеме. Дерево из проволочек.

Пришли марксиды, нашли свой путь — один из многочисленных, — из сотен взяли эту проволочную модель за корешок и вершинку и натянули.

Теперь получилось, что есть единственная прямая (научная) ветвь философии — марксизм, а все остальные направления и ответвления жалкими привесками криво висят, трясутся вокруг нее. Налезают, совпадают со столбовой дорогой, и их снисходительно треплют по загривку, но тут же сворачивают — сваливаются в болото идеализма, агностицизма, махизма, сенсуализма, интуиционизма, дуализма. Доказать, что именно марксизм лучше других, невозможно.

Зато это провозглашается, доводится до сведения заинтересованных, объявляется.

От прекрасного в своей симметричности дерева философии осталась торная, ведущая в никуда дорога марксизма и болото со всех сторон. Подмена философии идеологией!

Как я понимаю, марксизм вообще не философия, а ее смерть. Ну хорошо, не смерть — тупик.

Еще раз скажу, чтобы меня правильно поняли. Я слушал курс Павла Васильевича Копнина, неоднократно участвовал в конференциях вместе с Щедровицким, знаком с некоторыми его учениками, часто беседовал с Э. В. Ильенковым, мы с ним были связаны одним делом, преподавали в школе для слепоглухих детей. Ник одному из них персонально у меня и в помине нет никаких претензий.

Да и их место, их роль, степень партийности, что ли, различны. Хорошие люди, умные, талантливые. Однако… как это прояснить?

Попробую привести такой пример.

Это как футбол. Есть такой, многие играют, чемпионаты, лиги, кубки, есть лучшие игроки, самые талантливые, больше всех голов забивают. Только все это никакого отношения к розыгрышу чемпионата мира по футболу не имеет.

На плаву остались логика да история зарубежной философии. Стала расправлять крылья социология, которая появилась у нас, по словам одного из зачинателей, как перевод с английского. Получила право жить и дышать русская философия, вышла из глубокой тени методология всевозможных наук.

Русская философия, впрочем, — это наше, собственное, за рубежом даже не знают, что такое есть. Тут все, что есть, мы сами и придумали. Во всех остальных отраслях — тоже ничего! В лучшем случае — уровень понятливых учеников того, что делают за рубежом. Ни одной своей теории, концепции.

Не более чем умение решать задачи из зарубежных учебников.

Ну хорошо, допустим и согласимся, что в академическом смысле никакого сдвига за семьдесят лет не произошло, хотя и это спорно, но как же с повышением общей культуры, в учебном, так сказать, плане, в плане повышения интеллектуального уровня пролетариев умственного труда?

Вот те же названные люди: Копнин, Щедровицкий, Ильенков и как минимум Швырев с Лекторским, Степин — были вполне на высоте. Кружева их умозаключений могли возбудить любознательную мысль, пусть не у каждого, но такое случалось. И еще несколько сотен единичных именных примеров.

Если же говорить обо всей стране в целом, от Москвы до самых до окраин…

Оставьте! Научный коммунизм в целом, что ли, способен что-нибудь повысить? Кому этот бред нужен. Лекарство от дум. Пудра для мозгов.

Кого сделали умней дурацкие законы диалектики? А ведь на изучение их ушли миллионы, миллиарды часов, их формулировками забиты мозги, многие мили человеческих извилин.

Опять хочу правильного понимания. Это вообще-то довольно остроумные обобщения, вроде народных пословиц, только пользоваться ими следует именно как пословицами, оборотами, фигурами речи, а нам вдалбливали, что это главные законы науки. Пользоваться ими как законами невозможно.

Количественные изменения переходят в качественные. Не только в учебниках, но и самому в жизни можно подобрать примеры, которые подходят под эту формулировку. Как и того, что соответствует пословице. Но реальными законами физики, например, можно пользоваться, извлекать из них, дедуцировать все новые выводы, полезные в народном хозяйстве. А тут…

Возьмите любой процесс исторический, физический, любой… Ну и когда, в каком месте произойдет качественный скачок? К чему именно готовиться, когда?

Или другой, определяющий спиралевидность развития любого процесса закон: «отрицание отрицания». Во-первых и в-главных, развитие хоть и происходит, вообще говоря, в спиралевидной форме, но совсем не всегда, есть и другие геометрические возможности изображения процессов. Более того, эти схемы сами по себе не обязательны для понимания того, что происходит, хотя и могут помочь. Могут помочь как удобный емкий образ, как афоризм, удачно завершающий ценное само по себе рассуждение или исследование.

Нов данном случае для меня важно, что все эти «законы» начисто лишены предсказательной функции, абсолютно неотъемлемой для реальных законов природы.

Ну вот, мы здесь, в этом месте спирали, хорошо! Но как поступить, как узнать, куда эта спираль двинется дальше, как предсказать следующий виток? Астрономы с точностью меньшей секунды предсказывают лунные и солнечные затмения на сотни, миллионы лет вперед. Или назад. Там тоже витки. Много витков. В какой точке спирали мы окажемся на следующем витке диалектической спирали, не сможет сказать ни один из тех, кто поет (пел) ей оссану.

Еще раз спрошу: если не в смысле обобщающей, подытоживающей фразы спекулятивного разговора, то как этим пользоваться?

Законы диалектики, понимаемые как вершина философии, — показатель того, что сама философия находится в состоянии комы, схоластически бессильна и бесполезна, что она куда скорее блудословие, чем наука, как думают многие физически мыслящие люди.

Но да! Логика может оказаться полезной, учит определять, классифицировать, проясняет мозги, очищает их от идеологической пудры. История философии — музей сокровищ человеческого мышления.

Что еще?

Идеологическое болото

Я не люблю патриотизм. Любить что-то, любить свою Родину, это естественно, нормально, но патриотизм — это-то нечто гораздо большее. Когда-то говорили, что патриотизм — хорошо, а шовинизм, национал-шовинизм — плохо. Говорить об этом, разговаривать, задавать вопросы было не принято, господствовал объявленный казенный интернационализм. Сказали хорошо — значит, хорошо, плохо — значит, плохо. Думаю, и те, кто нам это говорил, не отдавали отчет, не понимали, что они говорят. Им тоже так сказали. От нас тоже не ждали, не требовали. Запомнить формулу.

Не очень-то верю, что удастся, но попробую объяснить, в чем разница.

Здесь уже я приводил не мной придуманное шуточное различие между атеизмом и научным атеизмом. «Бога нет» и «Бога нет и точка».

Неверие в Бога, как и вера в Него, как и любовь, — дело сугубо личное, или есть, или нет. Искренне неверующего, но не кичащегося этим человека я склонен скорее уважать. Жалко его, конечно, но и презрения, неуважения нет. Если «и точка» — совсем другое дело. Выкопан топор войны, обозначены границы, те, кто не с нами, тот против нас.

Лично для меня патриотизм означает некие интеллектуальные шоры. Добровольно надетые. В газетах было, перед этим немецким чемпионатом мира по футболу проводили устный уличный опрос в России: кто станет чемпионом? Шесть процентов ответили, что Россия. Вот это патриотизм! Отсеялись на предварительных стадиях, нет их, не попали — знать этого не знаем, знать этого не хотим — Германия превыше всего. В том смысле, что Россия.

Патриотизм, он даже в ущерб любви идет. Любили бы — жалели бы, что не прошла, не попала команда, знали бы об этом. Патриотизм — это слепая, зашоренная любовь, всегда шовинизм, только формы разные. Шовинизм круче — разотрем их в пыль, жить недостойны: простой патриотизм мягче — пусть живут, убогие.

Патриотизм — род фанатизма. Не люблю фанатиков. Долгое время насаждался культ фанатиков, одурманенных одной навязчивой идеей. Культ энтузиастов. Я помню сборник рассказов про энтузиастов и фанатиков. Надо починить какую-то дырку в топке паровоза, но нет времени ждать, пока эта топка остынет. В нее лезет энтузиаст. Сергей Лазо, только доброволец. Энтузиаст погибает, паровоз трогается. Железо дороже человеческой жизни, месячный план дороже многих жизней, за идею коммунизма можно отдать полчеловечества.

Надо работать, дело делать, а не пускать дым из ушей. У В. Катаева произведение есть: «Время, вперед!» — гимн энтузиазму, рабочему фанатизму. Уже говорили профессионалы, что от такой гонки рекордов качество продукции существенно страдает. Все, что в этой прославляемой спешке на слюнях-соплях слеплено, скоро развалится, снова делать придется, вдвое заплатишь!

Нужно тебе гвозди забивать, забивай. Гвозди, а не пальцы. Молотком, а не головой.

Парикмахер! Стриги волосы, а не уши и голову.

Любишь свою Родину, посади березку, а не требуй изгнать инородцев.

Я патриотизм не люблю и не уважаю, разве что — с разбором, в военное время. А патриотов просто ненавижу. Избегаю как умственно обделенных. Среди них есть и умные, я верю, сам не встречал, но бывалые рассказывают. А те, что попадаются, клянут чужое, за то, чужое, взасос целуют свое, хоть дерьмо, но собственное. Мне неясно, как можно не видеть, не знать и гордиться этим, кичиться этим или, в зависимости от принадлежности, хаять это, проклинать это.

Таких в компьютере на большинстве форумов полно, на довольно серьезные статьи ругаются, матерятся паскудно и орут, научил кто-то: у вас нет доказательств. А у самих, хоть на рентген неси, кроме кликушества — ни одного аргумента.

Презираю.

Я сейчас о логике, о науке логике и отдельных логиках собираюсь писать. Хочу удержаться от патриотизма. На уровне любви. Хочу знать и видеть, в чем именно преимущество логики и перед кем.

Не тогда, когда поступал, а теперь, когда все далеко в прошлом, могу сказать: куда я попал? Остановите, как говорит Севела, самолет, я слезу. У экономистов бюджет, деньги, баланс. У юристов кодекс, статьи, преступления, право международное, уголовное, гражданское. На журфаке литература, жанры, шрифты, литография, у филологов спряжения, склонения, зарубежная и отечественная литературы, у историков войны, походы, времена, нравы.

У нас, философов, один непролазный марксизм.

Идеологическое болото. Питомник, рассадник.

Какое слово можно получить из смешения имени Маркса и слова мракобесие? Марксобесие. Вот-вот.

Кто-то до меня придумал удачное слово: «мраксизм».

Фабрика по производству усовершенствованной пудры для ума. Усовершенствованной в том смысле, который можно различить даже по запаху.

И я туда вляпался сам. По собственному желанию.

Наверное, мне надо было идти в психологи и заниматься национальной, например, психологией, с годами меня все сильнее тянет в эти края. Еще очень бы хотелось быть архитектором, всю жизнь придумываю страну и не в последнюю очередь ее архитектуру. Как-то в Томске мне сдавал логику заочник, как ни забавно, какого-то архитектурного или полуархитектурного отделения. Он принес на мой экзамен проект, который он делал, сделал и получил за него высший балл, — видимо, этот чертеж ему на других экзаменах уже помогал.

И этот студент не только был горд своим проектом, но и был в восторге. А на листе — обычные для тех времен районы Черемушек, только кварталы не квадратные, как в жизни, а в пропорции 1:3 или даже 1:4, вытянутые в длину. И он едва слюной не брызжет, показывает, за что ему «отл» поставили: у вытянутого прямоугольника домов, конечного в городе, у того его угла, что к центру, к свету, перекресток со всех сторон весь в магазинах, туда же подходит общественный транспорт, два или три маршрута.

— Правда здорово, правда удобно? — спрашивал он меня уже не для оценки, как соратника.

— А по диагонали, в самом темном углу этого прямоугольника вы хоть отделение милиции расположите, — довольно мрачно посоветовал я ему.

— Зачем это? — несколько настороженно спросил заочник.

— Ну смотрите, подъезжают вечером люди после работы. Тем, кто на светлом углу живет или близко от него, действительно удобно, по магазинам пробежался и юрк домой. А тем многим сотням, кто живет на другом, темном конце, по магазинам пройтись и потом с километр с тяжелыми сумками-авоськами до дома в темноте телепаться.

А там темнота, одни блатные да хулиганы, вот я и говорю: для безопасности вы бы там хотя бы отделения милиции нарисовали.

Оценку я ему поставил, но он мной остался недоволен.

Но это все, если бы все опять повторилось сначала. А тогда уж, может, я бы вообще не в науку пошел. Есть масса дел, работ, профессий, которые тут, в Америке, куда бы более пригодились.

А тут я попал.

Вдоль главного коридора висел кумачовый плакат: «Ученье Маркса всесильно, потому что оно верно».

И эта фраза запоминалась и казалась бесспорной.

Хотя постойте. В каком смысле всесильно? Если в коровнике коровам причитать, они, что ли, яйца нести начнут? Или яйца не начнут, быков жалко, но молока станут давать вдвое больше, чем природа разрешила? Учение Маркса — это что, вроде волшебной палочки? Скатерти-самобранки?

Со всесильностью яснее не стало, но суть-то в том, что оно утверждается как следствие, потому что. Ученье Маркса — верно, и вот поэтому-то оно всесильно. Ну, в том, что учение Маркса — верно, я думаю, ныне сомневается не большинство, а просто все, кто с этим ученьем сталкивался. Но и опять не в этом дело. Главная суть этого идиотского утверждения гениального Ленина именно в обнаружении волшебной связи: что верно, то всесильно.

Если вокруг себя посмотреть, то, коротко говоря, наука верна. Более всего — математика, кристальной, божественной чистотой. Ну и, ну и как же это порождает всесильность? Бред[15].

И последнее об этой фразе. Ну пусть всесильно и верно, но зачем же тогда вы так яростно глушите, искореняете, изживаете все другое. Оно же не верно, дайте людям убедиться, они прочтут, послушают и сами отбросят, вернутся к верному и всесильному. Оно же, если мы договорились, что всесильно, само все враждебное подомнет. А то вы так это остальное топчете и мнете, что, похоже, втихоря-то сами боитесь, что это другое, буржуазное, куда как посильней всесильного, съест его, памяти не останется.

Тут я, что мне и свойственно, хочу немножко обобщить. Чем более сказанная или написанная великим Ленином фраза известна, чем чаще ее приводят в качестве руководства к действию, тем она глупее, вреднее или, как минимум, непонятней. Когда он требовал немедленно и жестоко расстрелять взбунтовавших рабочих, там все понятно, но это и не цитируют так часто. А вот «Учиться, учиться и учиться» не то что в каждой школе, едва ли не в каждом классе висело.

Изначально было: «Учиться, учиться и учиться коммунизму».

И, вроде, нет никакого смысла убирать главное из слов, но тут мне видятся две идеи. Во-первых, с коммунизмом вообще не ясно. Как ему учиться, если его нет, его никто не видел и никто не знает, что он собой из себя представляет[16]. Получается, что учиться ему — это учиться придумывать его, мысленно приближаться к нему. Странно к этому призывать.

Но главное, без этого заветного слова фраза становится обобщенной и подходит ко всему, подлинная фраза гения, классика.

Вот тогда-то и становится непонятно, чему, например, учиться.

Ведь не идет же речь о том, как на горшок усаживаться, и не тому учиться, чтобы гадить мимо унитаза. Имеется в виду идея непрерывного самоусовершенствования. Идея, правда, не новая, но она улучшила, смягчила несколько жестокий, не столько человечный, сколько именно бесчеловечный образ вождя.

Но потом я увидел, как высоко котируется образование. Образование само по себе. Ничего, что образование одно, а работаешь в другой области, ничего, если не видно, как образование помогло тебе хорошо работать. Лишь бы оно было. А еще лучше — два. Так и говорят с придыханием: у него два образования. А еще лучше, если три. Философствующая дама упрекнула меня за московский филиал фирмы «Кока-Кола»:

— Эту фирму ждет неминуемое банкротство. Эти идиоты обнаглели до того, что уволили Н.Н., а ведь у него три высших образования.

Я ответил:

— Потому и уволили, что этот Н. Н. ничего в жизни, кроме того, чтобы учиться, учиться и учиться не умеет. Он не умеет работать. Гнать таких. А за «Кока-Колу» не расстраивайтесь, она эту псевдопотерю переживет.

Переписка оборвалась.

Для себя я понял, что эта ленинская фраза скорее всего значит: учиться, учиться и учиться, как можно дольше учиться, как можно меньше работать. После этого-то я загорелся идеей написать статью «О вреде образования», и эта идея мучила меня довольно долго, пока не стало ясно, что никого ею не заинтересуешь.

О еще более знаменитой фразе Ленина: «Коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны», — даже говорить неудобно. Занимательная арифметика.

Из учебного пособия по электрификации: «Электрификация есть коммунизм минус советская власть. Неизвестно только, куда штепсель вставлять». Эту фразу добил главный клоун страны Никита Сергеевич Хрущев своим бессмертным добавлением: «плюс химизация всей промышленности».

Будет некоторым преувеличением утверждать, что не все, но многие предметы философского факультета можно было сдать, подбирая к случаю звонкие и бессмысленные фразы из газет. Не надо было ничего конкретного знать, а только иметь наглость повторять вслух эту идеологизированную чушь. В наши времена появились уже цитатники — серии небольших книг с названием вроде: «В. И. Ленин о проблемах диамата». Или истмата, или еще чего, у него нашлось время сказать и написать обо всем. А там, внутри этих книжек, содержание по проблемам: Ленин о развитии, Ленин о движении, Ленин о зарождении живого…

Мы свободно, почти не скрываясь, проносили эти брошюрки на экзамен — Ленин все ж таки. Попался билет, нашел соответствующую главку, выудил одну-две цитатки и на них натянул ткань своего восторженного повествования, как на колышках. Пять баллов. Не три — пять. Ну разве это наука?

Одна, в общем довольно симпатичная, девутпка рассказывала мне, что как-то ей попался вопрос: Ленин о проблеме того и сего. Она, как это часто бывает, ни в зуб ногой. То есть она много чего по жизни знает, но, упаси Господи, не об этом. Сидит готовится. А у преподавателя была прескверная привычка, уже полностью отпытав студента по вопросам из билета, на десерт, на закуску спросить его совсем о друтом. Обычно это была какая-то работа классика по соседнему поводу. И вот эта девушка слушает, и второму или третьему, скажем, из сдающих при ней студентов преподаватель в качестве дополнительного задает именно попавшуюся ей работу. Уши у нее аж зашевелились в ту сторону.

А студент ни бум-бум, никакой помощи бедной девушке. Он ушел с не слишком положительной оценкой, а следующему преподаватель опять задает все тот же вопрос. Опять ноль.

Тут преподаватель просто разволновался, раскипятился.

— Ах, — говорит, — это даже странно, до чего отвратительно вы знаете этот вопрос. Буду спрашивать всех подряд.

И стал.

Падеж скота. Преподаватель уже основными вопросами не интересуется.

За дверью одних в библиотеку погнали, а других за умными, если найдутся.

Узнали они и что у девушки, о которой я рассказываю, любят ее или нет, но именно этот вопрос — основной. Собирают на цветы.

Но пересунули ей, конечно, цитатник. Она, взмокшая вся до насквозь, дрожащими руками находит нужный отдел — обморок: одна-единственная цитата на две строчки. Она ее быстро наизусть заучила, на другую сторону страницы посмотрела, на просвет, может, тайнопись какая. Ничего больше. Пустота.

Как раз ее, этой девушки, очередь подошла. У нее головочка кружится — раз, голос дрожит — два, в животе от страха бурчит, нестерпимо хочется в туалет, и срочно, — это три и четыре.

Подходит, садится. Доцент рассмотрел, что у нее именно тот вопрос, и объявил это всей аудитории. Ну!

И девушка эта совершенно блеющим (или блюющим?) от страха голосом, без всякой ткани повествования прозаикала ему вызубренную цитату.

И он вскочил! И попросил всех остановиться думать (вообще говоря, это одна из задач преподавателей марксистской философии: остановить думать), потому что нашелся, наконец, человек, который знает. Единственный.

Проклятье было снято. Поставил он ей «отл» с плюсом и благодарностью.

Не говорите» цитатник» с пренебрежением в голосе.

Надеюсь, понятно: я говорю не о философии, а о философском факультете МГУ тех лет. Болото. Но и в этом болоте и клюква росла, и были островки, пусть кочки, относительной порядочности.

Ну во-первых, хотя отнюдь не в-главных, кафедра русской философии.

Скажу несколько слов о ней.

Русская философия

То, что мы изучали на этой кафедре, в значительной мере повторяло предмет школьного курса «Русская литература». Имена те же: Белинский, Чернышевский, Добролюбов, Герцен, Огарев, Писарев, Толстой, Достоевский. Белинский мне понравился. Писатель Набоков его ругает даже за безобразный, по его мнению, литературный вкус — род занятий Виссариона Григорьевича, а уж обо всем остальном, включая эрудицию и общий интеллект, лучше пропустить.

Мне Белинский показался публицистически острым и убедительным. В отличие от Чернышевского.

Лектор нам сказал, что Чернышевский уступает Марксу как экономист, но превосходит его как философ. Опасная фраза, но, видимо, можно было защититься русским национальным патриотизмом (о нем выше). Бессвязные мысли-сусли, очень много неубедительной ругани, ну просто-таки ранний Ленин. На меня выпал жребий, и к семинару я готовил доклад по письму Чернышевского сыну.

Несколько моих соучеников убеждали меня, что такое невозможно, что у него не было никаких сыновей, что Чернышевский был полным, законченным импотентом и за всю жизнь к дамам не приближался. Не знаю, не интересуюсь. Письмо такое было, я его читал. Якобы невинный сынуля увлекся теориями Лобачевского, и мудрый папаша его отговаривает. Давно я это читал, никаких конспектов не осталось, кроме какой-то оскомины. То, что великий русский мыслитель ни черта не понял в геометрии, в геометрии Лобачевского, никакого, или почти никакого, стыда нет. Думаю, девяносто пять процентов населения Земли не разберутся, но зачем свое непонимание выставлять напоказ, куражиться им — это напрягает.

Все это мельком упомянуто в посвященном Чернышевскому романе Набокова «Дар», которому в сумме было выдано целиком и полностью. Великий публицист и литературный критик представлен в достаточно неприглядном виде.

Отнюдь не соревнуюсь с Набоковым.

Только вот эти его злобные нападки на гения… Не уверен в цитировании, но что-то вроде: «типичная русская черта», «не понял чего-то», «не разобрался и взамен сует свою собственную ахинею». Знаю такие примеры, которые отнюдь не кажутся мне типично русскими, но зато прием Чернышевского, совершенно не понявшего гениального учения, переваливать вину за эту собственную непонятливость на гения, вижу именно типично русским.

Рисует яйца и седла, будто их нельзя нарисовать и в теории Евклида. Не идиот? А он пишет, что в Казани все знают Лобачевского как идиота. А тот был восемнадцать лет ректором Казанского университета, одного из лучших в России.

Как в таком случае назвать самого Чернышевского? Чернышевский достаточно изощренно и многословно кроет геометра, и слово «идиот» — самое приемлемое.

Если такой считается выдающимся философом, то, может быть, народ, нация именно такого и заслуживает.

Меня нервно трясло, пока я читал и конспектировал. Николай Григорьевич для убедительности сопоставляет идиотизм гения Лобачевского с поэтическим «идиотизмом» Фета. «Что такое „геометрия без аксиомы параллельных линий"? — спрашивает великий, извините за выражение, публицист. — Можно ли писать по-русски без глаголов? „Шелест, робкое дыханье, трели соловья..."» Автор этих стихов — некто Фет, бывший в свое время известным поэтом. Идиот, каких мало на свете. Писал это серьезно, и над ним хохотали до боли в боках».

Не стану приводить фекально-грязные фразы великого Чернышевского о том, как он в туалет ходил грязно и запачкался до локтей. Для меня — презренный типаж.

Друг мой Саша Абрамов, лишь добрались до Огарева, юркнул к нему, надеясь в этом друге Герцена найти надежную сухую кочку в вязкой идеологической трясине.

Какую-то часть русской философии нам читал Николай Григорьевич Тараканов, несколько стилизованный под дореволюционного интеллигента. Он много и горестно сетовал на то, что нам читается. Говорил, что вообще не имеет права называться русской философией, это жалкая часть эпигонской, прозападной, немецкой, марксистской ветви русской философии. А подлинную русскую философию не узнаем ни мы, ни дети наши.

Ну кто знал, что Горбачев уже близко?

Тараканов рассказывал, что был редактором секретнейшего издания по русской философии. Чтобы получить экземпляр изданного, он должен был заручиться бумагой за пятью подписями, последняя из которых — его собственная. Взращенный газетой «Правдой» в малой вере ко всему напечатанному, ему я поверил. Однако когда позже я потихоньку познакомился с трудами русских философов — Соловьева, Флоренского, Шпета, Струве, — то, за исключением Бердяева, человека безусловно умного, хорошо образованного, во всем остальном был несколько разочарован.

Во-первых, огорчил меня массовый, жестокий, поповский антисемитизм. Это есть и за рубежом. Такие славные имена: Вольтер, Вагнер, Фихте — обидно за людей, за философию, но как-то в процентном отношении их голоса не столь слышны. А тут почти поголовно, настойчиво, и, главное, похоже, это и есть основная идея русской философии, едва ли не единственная. Трудно найти что-нибудь другое. Пророчества, стоны, жалобы, восторги, сетования, призывы, кликушество — все сорта. Больше эмоций, чем мыслей. Тяга к темам справедливости, духовности, сродства, слияния с божественным, высоким. Но это темы, идей же мало. Грубо говоря, я не нашел. Если бы они были, то уж давно были растиражированы, об этом бы говорили даже газетные шавки, а то пока одни только разговоры об отличительной черте русской философии, ее направленности на высокое, духовное. Направление — да!

Попадания — нет.

Во-вторых, зарубежная философия.

Зарубежная философия

Единственный предмет, который читали всем все пять лет обучения. Понятно, нам, логикам, логику в самых разных вариантах читали тоже все годы обучения, этикам — этику, но всем без выбора — только зарубежку. И то не успели.

Если доживу и будет время написать о философах Томска, напишу, какую идею я там пытался провести. Но силы не равны. Уже в мое время на зарубежке некому было вести семинары: одни профессора. Если взвесить, что они совместно издали, будет как минимум половина того, что опубликовал в целом весь факультет. А если бы можно было взвешивать не бумагу, а содержание, то… это бессмысленно. На многих кафедрах, на отделении научного коммунизма смысл опубликованного измерялся бы в отрицательных единицах.

Но поскольку можно не читать — отрицательного нет, просто круглый ноль.

Мне не хочется, да и нет необходимости снова перечислять состав. Скажу другое.

Когда я читал диалоги Платона, что-то изменялось, ломалось во мне. Не знаю, как у других, но был у меня предрассудок, что на фоне чудовищного, очевидного технического прогресса, информационного бума и мы сами, люди, тоже хотя бы немного прибавили. Не только выросли, расширились в плечах и заднице и стали тяжелей, но и поумнели, стали выше этически.

Две — две с половиной тысячи лет назад. Нет компьютеров, самолетов, телевизоров, телефонов, трамваев, света, стекла. Нет христианства. У меня не было неуважения к тем людям, была некая жалость к ним. Ведь не было еще и печатных книг, не было науки как таковой, хотя отдельные ученые в высоком смысле уже были. Ну что они знали, что понимали, самые умные из них, что могли?

Хоть их образцового мудреца Соломона почитай — наивно.

Читаю диалоги Платона — и вижу: это нам надо расти, чтобы достичь их. Это нам надо учиться, ума набираться, чтобы понять то, о чем они думали и знали. Недоступно высокая ступень мышления, огромность, чистота, ясность постановки проблем. Никаких опытов, экспериментов, синхрофазотронов, одной силой ума. Злобный и упрямый, я не видел, как возразить.

Платон тащил меня, иногда я чувствовал ловушку, куда он меня направлял, но не только времени, ума не хватало придумать контруловку, вырваться из тисков его интеллекта.

Потом у А. Уайтхеда я нашел мысль, что вся современная зарубежная философия — лишь примечания к диалогу Платона «Парменид». Сильно! Я не уверен, что так сильно, но где-то близко. От них к нам — сверху вниз.

Как логик, я довольно долго крутил в мозгах апории Зенона. «Ахилл», «Ахилл, догоняющий черепаху», мою любимую «Стрелу». В процессе полета стрела сама по себе не удлиняется и не укорачивается. В этом смысле она в каждый миг полета занимает в пространстве место, точно равное ее объему. Иными словами, в каждый момент полета стрела покоится в некоем равном ей самой объеме пространства.

В каждый момент покоится, а когда же она движется?

Все апории Зенона — доказательства тупости нашего ума, невозможности без противоречий понять сам процесс движения. Их было больше сорока, до нас дошли, кажется, всего девять. Я решил допри-думать хоть одну еще, дополнить список. К стыду своему, не сумел. Как и никто другой. Насколько же один Зенон был умнее нас всех, просвещенных. За более чем два десятка столетий.

В Аристотеле я просто утонул. Он придумал и создал так много, что есть гипотеза, что Аристотеля как отдельной персоны не было никогда, что это коллективный псевдоним, вроде Козьмы Пруткова или Бурба-ки. Не знаю, не уверен. Конечно, ни один НИИ не потянет, даже на одно введение. Только в совокупности Академия наук. И то едва ли.

Вот ведь и Бурбаков писали-создавши человек тридцать самых талантливых французских математиков. Они создали нечто фундаментальное, специалисты говорят, большее, чем любой самый разгениаль-ный математик в истории человечества. Может быть, верю.

Однако труд Аристотеля универсальней, всесторонней, всеохватней.

Да вот же и пример понаглядней. Тот же Лобачевский.

Безусловный огромный гений. Но слава его меркнет рядом со славой Евклида. Тот создал все здание геометрии, Лобачевский (и отдельно венгерский гусар Бояйи) — ответвление, которое получается без принятия пятого постулата. А ведь Евклид действовал один, не было еще школ, математических факультетов.

Что говорить: в одном Милете, городке на 10 тысяч жителей, по нынешним-то временам в большом селе, жили одновременно, знали друг друга три всемирных гения, труды которых изучают до сих пор во всех странах мира.

Пифагора, Сократа, Эмпедокла из Агригента, Диогена Лаэртского и Диогена Синопского я пропускаю с низким поклоном. В адрес кафедры зарубежной философии.

Фома Аквинский меня заинтересовал, как и Николай Кузанский, а Галилей нет. Ньютона философа-мистика скрыли от нас за огромной фигурой Ньютона-физика. Гоббс и Локк показались скучны, но Юм потряс глубиной, в которую я устрашился заглянуть.

Зато Декарт привел в восторг.

Скажем, один только Лейбниц, по-моему, много перевешивает все, что сказали русские философы в совокупности.

Кант!

Три философских Эвереста: Аристотель, Платон, Кант.

Из более новых: Бертран Рассел, Гуссерль, Шпенглер. Шопенгауэр? Ну да, Шопенгауэр. Ницше, но так же пальцев на всем теле не хватит.

Еще бы надо было, в-третьих и в-четвертых, сказать о кафедрах этики и эстетики, но они не были на уровне. Марксистская этика превыше всего. Отрицательная оценка. Пропускаю.

Валентин Фердинандович Асмус

Самым авторитетным профессором на нашем факультете был В. Ф. Асмус. Полагаю, в деле повышения общей культуры, приобщении к философии именно он-то и сделал больше всех.

Я не люблю цитировать, но поскольку у меня с В. Ф. не было никакого общения на личном уровне, так, профессор — студент, и для прояснения тогдашней ситуации, приведу несколько цитат из коллективной статьи, посвященной столетию со дня рождения Асмуса. Вопросы философии. 1995. № 1. С. 31–51.

«Асмуса тоже причисляли к „меньшевиствующим идеалистам", изгнали из Академии комвоспитания, где он читал лекции, но его беспартийность, стремление держаться вне политики и сугубая осторожность спасали его от более горькой участи (большевики Карев и Стэн, а с последним он дружил, как известно, были арестованы, а затем и расстреляны)».

«Непродолжительное литературное сотрудничество с Н. И. Бухариным снова подвело В. Ф. Асмуса к опасной черте (в стенной газете Института философии после известного политического процесса марта 1938 г. появилась статья видного тогда литературно-политического деятеля, доказывавшего, что Асмус был „тенью Бухарина")».

«На похоронах Б. Л. Пастернака, травля которого за публикацию „Доктора Живаго" продолжалась и посмертно, его близкий друг построил свою надгробную речь вокруг идеи, согласно которой конфликт большого поэта и писателя не был конфликтом только с советской эпохой, но и со всеми эпохами. Руководящие профессора философского факультета МГУ на заседании Ученого совета устроили агрессивную проработку недавнему оратору за то, что он в своей речи не осудил покойного клеветника на советскую действительность. Прорабатываемый не посыпал свою голову пеплом, умело защищался, но, имея богатый опыт прошлых проработок, решил было покинуть философский факультет МГУ и перейти в сектор эстетики Института мировой литературы (где работал по совместительству). Однако времена все же изменились, „высшие инстанции" не поддержали проработчи-ков, и все сделали вид, что Асмуса никто не трогал».

«Асмус выступил на похоронах Пастернака с проникновенной речью. Были там такие слова: „До тех пор, пока будет существовать русская речь, имя Пастернака останется ее украшением". Партийное начальство в университете было недовольно. Устроили „проработку" Асмуса. Коллега Асмуса в высоких академических чинах, но с трудом произносивший слово „экзистенциализм", обвинил профессора в том, что в своей надгробной речи он не дал принципиальной критики романа „Доктор Живаго". Асмус парировал: „Вы согласитесь с тем, что публично критиковать неопубликованное произведение неприлично, это то же самое, что забираться в чужой письменный стол без разрешения хозяина. Давайте приложим все усилия к тому, чтобы напечатали роман, тогда я обещаю вам выступить с критической статьей"».

Известный поэт и переводчик Яков Козловский, лично знавший В. Ф. Асмуса, откликнулся на его выступление на похоронах Б. Л. Пастернака стихом, что само по себе невероятно, опубликованным.

Не ясно, при чем тут могикане, но телескоп упоминают все, кто был у В. Ф. дома. Его дача в Переделкине была соседней с дачей Пастернака, оба жили там безвыездно и близко дружили.

Валентин Фердинандович читал у нас на первом курсе античную философию. Пока читал, вышла его книга по этой теме, многие студенты купили (я не купил. На эти деньги я жил, ел и пил четыре дня) и рассказывали, что можно следить по тексту: слово в слово, без пропусков.

В. Ф. был единственным в моей жизни лектором, кто читал лекции сидя. Он был уже очень пожилым человеком, в аудиторию по коридору шел с трудом, как бы хромая на обе ноги. Среднего роста, одно плечо заметно выше другого, поэтому ходил он несколько кривобоко. Вдоль стенки. И когда он шел, пока он хромал по коридору, по самой кромочке, весь остальной коридор — девять десятых его ширины — замирали и останавливались, повернувшись к Асмусу, изображая как бы почетный караул и создавая для самого В. Ф. фарватер, сферу, зону свободного, но защищенного прохождения.

А его непропорционально большая, огромная голова!

Хочется сказать: голова Асмуса — треть его тела. Это не так. Четвертая, может, даже пятая, но отнюдь не восьмая, как у Микеландже-лова Давида.

Он входил, раскладывал на столе необходимые бумаги, книги и, не раскрывая их, начинал читать. Он читал лекции именно как по писаному, не было не только неграмотностей, даже стилистических отклонений. Иногда закрутит фразу с двумя причастными оборотами, ну я жду: не совпадет. За год так и не дождался.

«Пери о фюсиос», — с пафосом произносил В. Ф. наиболее популярное в древности название философского труда («О природе»), мы уже ждали и подсказывали ему недружно.

Звонок на перерыв останавливал речь Асмуса не на полуфразе, а на полуслове, он тут же вставал и, ковыляя, выходил. По звонку входил, садился и начинал с того же полуслова.

Т. И. Ойзерман пишет, что именно так надо читать лекции. Иные лекторы читают более занимательно и игриво, это нравится студентам, но надо именно так: сдержанно, содержательно. Во-первых, сам Теодор Ильич читал иначе. И у меня другое мнение. Я благодарен Асмусу, именно на его лекциях я понял, что так читать лекции нельзя.

Если текст лекции совпадает с написанным в книге, отпадает необходимость в живом общении. Зачем тратить время, когда можно в книжке прочитать, что непонятно, второй раз перечитать, наизусть выучить.

В конце концов, можно поручить это платным чтецам-профессионалам.

Нет, лектор обязан не только снабдить знаниями, их можно почерпнуть и из книжки, он должен заинтересовать студента, подсказать ему места, где можно и полезно углубиться, заинтриговать, даже обескуражить.

Во втором семестре вести семинары за Асмусом к нам пришла Неля Васильевна Мотрошилова, уже тогда классик. Удивилась, что мы плоховато, хуже, чем ей хотелось, знаем предмет. Она с некоторым превентивным пренебрежением спросила:

— А кто вам читает?

— Валентин Фердинандович Асмус.

— Асмус? Сам Асмус? Почему же вы предмет знаете так посредственно?

— Да мы не ходим, скучно очень, — сказал кто-то, нет, нет, не я.

Хотя я тоже ходил отнюдь не каждый раз.

Тут она просто вскочила, тут она просто налилась красным соком негодования, презрения:

— Вам, вам (не только не с большой буквы, даже не со строчной. Она хотела сказать, кажется, «тебе», так велико было ее негодование, но нас было много, целая группа. В моей школе старушка географичка Ольга Петровна из дворян, единственная каждого отдельного ученика называла на «вы». Зато всему классу орала: «Эй, ты, заткнись»). Как вам не стыдно??? Валентин Фердинандович Асмус, может быть, последний подлинно русский интеллигент, гордитесь тем, что вы его живым застали, видели. Как вы смеете пропускать его лекции?

В общем, здорово пристыдила.

Другие

Нам, может, уже последним, предпоследним, лекции читали профессора, которые под именами: Марксист, Материалист, Ленинец публиковали погромные статьи против кибернетики и отдельных кибернетиков, против генетики и генетиков, против всего того, на что их науськивали.

Нынешняя молодежь, воспитанная желтой прессой, думает, может: ну и что.

Чего только не пишут писаки, чтобы денежки заработать, их тоже понять нужно. Однако времена другие. Статьи наших профессоров, с вашего разрешения я пропущу слово «уважаемых», опубликованные в официальных журналах, шли в ход как акты научной экспертизы. И если в статье были слова: «Таким нет места на нашей земле» или эквивалентные, это понималось как экспертное требование применения высшей меры — расстрела!

Откуда я знаю об этом? Так они сами рассказывали, сами называли номера журналов, расшифровывали подписи. В некотором смысле гордились. В любом смысле — не стеснялись.

Фамилии этих профессоров я называть не буду. У них есть дети, внуки. Не хочу, чтобы аукнулось через столько лет. Между прочим, с одним из них, в прошлом деканом факультета, позже в аспирантуре у меня сложились вполне хорошие отношения. По жизни неглупый и невредный человек. Однако несколько человек и на его совести.

Страна такая, время такое.

Ленин яростно сетовал на буржуазных профессоров, лгавших за те деньги, что им платят. А тут хуже! Деньги сами куда как поменьше. А главное, за профессорскую зарплату они не только лгали, но сдавали людей, ученых, коллег, моему отцу на растерзание. Социальный заказ.

Не всех, конечно, но многих профессоров я помню. Василий Васильевич (ВасьВась) СОКОЛОВ — ИЗФ (история зарубежной философии). Лекции его были содержательны и очень информативны. В отличие от большинства других профессоров кафедры, он говорил не только об идейной стороне дела, но не упускал случая рассказать об образе жизни того, о ком он говорил. Вплоть до слухов и анекдотов.

Но лично мне больше всего запомнилась его мимика. В. В. был довольно пожилым человеком, небольшого роста, лысый, не красавец, но мимика у него была, как у маленького ребенка — кумира семьи, — всем лицом. Я бы сказал: гримасы, но не хочу ничего обидного.

Скажет что-то и потом с минуту аккомпанирует себе всеми мышцами лица.

Еще два зарубежника: Теодор Ильич ОЙЗЕРМАН, член-корреспондент АН, и Игорь Сергеевич НАРСКИИ, который очень хотел стать членом-корреспондентом…

Среди студентов ходила шутка, что профессора делятся на лошадей, петухов и соловьев.

Лошадь — это профессор, который всю лекцию головой вниз, головой в торбу, не говорит, а зачитывает. Это Игорь Сергеевич. Он много печатался, выпускал книгу за книгой и на лекциях зачитывал очередные написанные главы. Он не отвлекался, не делал отступлений. Когда студенты уж очень шумели, и то не часто, не на каждой лекции, он отрывал голову от бумаг и говорил несколько обиженно:

— Я знаю, что я плохо читаю лекции, что вам скучно, но я же не заставляю вас на них ходить. Я уже обращался в учебную часть, чтобы вас не наказывали, если вы пропускаете мои лекции. Не нравится — не ходите. Но если уж пришли — не мешайте работать.

Петух — не в лагерном оскорбительном смысле, теперь и слово это без смеха не скажешь. Скоро уже «курицын муж» придется говорить, чтобы поняли. Петухи — это профессора, которые посмотрят, посмотрят в свои конспекты, заправятся информацией и опять головы вверх и поют. Схема поверхностная: получается, что большинство преподавателей, включая американских, какие они между собой ни разные, — петухи, в смысле курицыны мужья.

Соловьи — это те, кому конспекты собственные как бы и не нужны. Зашел и запел до конца лекции. Я и сам соловей как преподаватель. Но я двигался, с ветки на ветку перелетал, выходил из-за стола, подходил к студентам, к окну, возвращался.

Самый образцовый профессор-соловей в моей жизни — это Теодор Ильич Ойзерман.

По-моему, конспекты при нем все-таки были, да ведь и я бумаги с собой носил, он их на столе раскладывал, отступал к доске, руки назад, за спину, голову вверх и запел. Речь ритмически безупречная, складная, содержательная. Несколько монотонная. Может быть, и живые соловьи к утру надоедают.

Еще профессора-зарубежники Мельвиль, Майоров, Богомолов — там одни профессора были, семинары вели тоже они.

Был такой МАЛЬЦЕВ. Диамат. Тоже соловей. Войдет, выйдет в пространство посередине между кафедрой и студентами, голову высоко вверх и не запел, но заскрипел. Как будто он с потолка считывает. В мужском туалете факультета в рубрике «Поговорим о старших» о Мальцеве было сказано: «Березовый пень с глазами». Уже пятьдесят лет прошло, все в толк не возьму: почему березовый?

Заведующий отделением научного коммунизма. Стройный, изящный профессор кислых щей. По виду — прохиндей, он понимал цену того, что читает, но стремился показаться умным, знающим последние достижения науки. В речи свои вставлял сложные термины и названия теорий. Иногда невпопад.

Как-то занесло его, и он сказал про мысленное моделирование (в моду как раз входило):

— Когда вы, на вокзале например, видите паровоз, то у вас, в вашем сознании, в вашем мозгу моментально появляется в виде отражения маленький, крохотный такой паровозик.

И он для убедительности пальцами показал: два-три миллиметра.

Рядом со мной сидел мой друг Валерка Меськов, у него курсовая по мысленному моделированию:

— Ну идиот! Слышал звон, но не разобрал, в каком ухе. А если не на вокзале, а в депо, где сто паровозов, — в мозгу сто крохотных паровозиков? Как мухи, что ли, на куче дерьма? Ну идиот.

КУПЦОВ Владимир Иванович. Теперь-то он академик, близко не подходи, а тогда даже еще докторскую не защитил и возглавлял идейно близкую нам кафедру философских проблем естествознания. По возрасту был не намного старше и на нас, логиков, смотрел, как Архимед на свой рычаг.

Не то чтобы мы были с ним на «ты», не до такой степени фамильярности, но когда его кафедра вела свой предмет всему курсу, он обращался к нам, мы первыми понимали, мы единственные понимали. Вместе потом обсуждали, посмеивались над тупыми марксидами.

Однажды на экзамене В. И. мне говорит:

— Я тебя спрашивать не буду, получишь свой «отл», только будь любезен, объясни этой девушке-студентке (пропущено было — дуре стоеросовой) парадокс Рассела. У меня не вышло.

Девушка эта, почти круглая отличница, за собой не следила, за одеждой — только учеба, вперед и выше, но, как нам П. Я. Гальперин рассказывал, есть такие дети — дети как дети, иногда атаманы своих дворов, но как только появляется цифра, а еще хуже целая формула, их интеллект падает до нуля.

Едва ли эта девушка и атаманом была, но глаза ее наливались свинцом, когда я пытался ей объяснить. Однако удалось. Тогда я знал несколько вариантов этого парадокса, строгие, с формулами и разъяснительные, вроде сказок, притч. Кое-какие я сам и придумал. Были еще игры, ну то есть как бы пари: а давай-ка мы с тобой поспорим. Вроде бы, все справедливо и никаких подвохов, а проигрываешь при любом ответе. Вот так, передвигаясь от самой строгой формулировки — не проняло, ко все более простым до игровых и шуточных, мы дошли наконец до варианта, когда с глаз девушки сползла свинцовая плесень. Час ушел. Я бы по-нормальному сдал гораздо быстрее.

Потом с Купцовым был скандал. Он читал лекции от горкома КПСС. И аудитории были не простые, и для них, для этих не с улицы слушателей, В. И. рассказывал, что в одной из работ Фридрих Иванович Энгельс привел сто тридцать восемь примеров (точную цифру я забыл) действия законов диалектики в физике.

Все неверные!

Его вызвали в горком и устроили втык. Но он отбился, как в картах, в дурака.

Еще Милий ГРЕЦКИЙ. Он у нас не читал и не вел семинаров, пришел на экзамен. Не помню, что это был за предмет, но никогда ни до, ни после мне не было так трудно сдавать, как ему. Пропало все мое искусство, ну пусть умение, сдавать.

Грецкий сел прямо за своим столом, ровно в профиль ко мне. И не шевелился. Не реагировал. Я усиливал голос, делал многозначительные паузы, крутился в тройных повторах, шутил — сфинкс.

Наконец я просто сдался:

— По первому вопросу у меня все.

И не повернув головы качан, и чувств никаких не изведав, Милий Николаевич сказал:

— Переходите ко второму.

Больше я не прыгал, отбубнил ответ, без попыток актерства, честно признался:

— У меня все.

Грецкий взял зачетку. Как там книжка у Чуковского называется? «От двух до пяти». Так и у меня. Низкой оценке я бы не удивился. Он поставил «отл». Я запомнил на всю жизнь этот случай.

Еще Черкесов, Овсянников, Добренькое, Панцхава… Не буду я о них.

Расскажу лучше о ГАЛЬПЕРИНЕ Петре Яковлевиче. Он вел у нас психологию.

Как-то повелось, что у нас в стране два высококлассных, мирового уровня психолога: Леонтьев и Лурия. Ну а кто третий, замыкающий? Нас устроил ответ, что именно он — П. Я. Гальперин.

Это был вежливый, стройный господин, с полностью седыми, белыми волосами. У нас говорили: если ты студент МГУ и с тобой здоровается только один профессор, то ты — первокурсник, а профессор — Гальперин (если с тобой здороваются два профессора, то ты — второкурсник, а второй профессор — В. В. Соколов).

На первой же лекции Петр Яковлевич сказал, что хорошо бы книгу написать по курсу, но времени нет, и ему посоветовали записать весь курс на магнитофон, а потом с записи сделать книгу.

За это дело взялся мой товарищ Боря Охгберг, я, может быть, еще напишу о нем, он усаживался прямо перед кафедрой Гальперина, включал магнитофон, поднимал преданное лицо на профессора и засыпал, если ничего не случалось, на всю лекцию. За зеркальными очками не видно было, что Борины глаза закрыты.

Петр Яковлевич был образцовым лектором, правильная речь, интересная тематика.

Если бы можно, полкурса пошли бы у него специализироваться. Но нет, нельзя. И когда они были только отделением — было нельзя — элита, снизу из философского плебса к ним было не пробиться, тем более когда стали отдельным факультетом…

П. Я. был специалистом по детской психологии, и текст его был переполнен примерами из его личного научного опыта. Когда он вставлял замечание: «В моей лаборатории мы давали нашим подопытным оболтусам задание…», — все просыпались. Даже Боря.

Я запомнил, что неплохой способ взбудоражить аудиторию — сослаться на личный уникальный опыт.

Марлен (марксистско-ленинскую философию) дребезжащим, старческим голосом нам читал заведующий кафедрой, профессор. Говорили — добрый, в жизни понятливый человек. Его лекции запомнились тем, что он нередко говорил ахинею вроде:

— Наши идейные враги на Западе яростно критикуют нас за то, что якобы Владимир Ильич Ленин не занимался, полностью игнорировал проблему по философски первостепенно важную. Нам же опять удалось посрамить супостатов, нам удалось с математической точностью доказать, что Владимир Ильич Ленин, может быть, и занимался этими вопросами…

Ленина он всегда называл полностью — Владимир Ильич, и, главное, голос его, и без того слабый, начинал прерываться, переходил во всхлипывания. И… И… каждый раз, произнося священное имя, он с восторгом, с ожиданием поворачивался всем телом к входной двери.

Я было предложил ребятам разыграть КВНную сценку: кто-то одевается вождем, портретная точность неважна, и по команде, когда профессор опять начинает вожделенно заикаться на его имени, войти в аудиторию со словами:

— Здгаствуйте, товагищи!

Мы посмеялись, но отказались от этой идеи в опасении инфаркта.

Запомнилось, что хоть и не все, но многие лекторы произносили имя Ленина особенно, с выделением, с придыханием. Видимо, это говорит о преданности, об искренней влюбленности, о степени партийного патриотизма. Мне это было странно. После Соболева, который в пересыльной тюрьме на Красной Пресне булавкой выкалывал глазки газетному Ленину, всякий восторг в отношении этого человека казался мне театральным.

Но политэконом Гуткин, довольно ровно читая лекции, буквально взревывал на словах:

— Но товарищ Ленин…

— И тогда товарищ Ленин…

Чем будил по пол-аудитории ни в чем не повинных студентов.

На одном из последних курсов нам читали какой-то истматообразный предмет, и так: каждую лекцию читал новый приглашенный лектор, специалист именно по этой теме. Тему «Армия и государство» раскупоривал для нас доктор философских наук, профессор, генерал-майор, заведующий кафедрой какой-то военной академии.

Речь его, произнесенная по-военному громко и отчетливо, была антисемитской в заметной мере. Он, конечно, ни разу прямо не назвал эту виноватую во всем нацию, но ясно излагал многочисленные обвинения в ее адрес.

Самое удивительное было то, что по ходу лекции, именно в местах критики евреев ему аплодировали. Четыре-пять раз за лекцию. В МГУ вообще иногда лекторам аплодировали. Не часто, не всем.

Асмусу — никогда. У нас только Гальперину, и я слышал, сам хлопал, на некоторых других факультетах. Но за одну лекцию пять раз не хлопали даже мне. Нет, не все аплодировали, даже не половина аудитории, все-таки и чистых, по паспорту евреев у нас было как минимум шесть, не удивлюсь и цифре «десять», но определенно несколько десятков человек были «за».

Не знаю, получится ли, но я планирую написать и о евреях, и об антисемитах, а пока этот генерал. Мне запомнился.

Историю КПСС нам читали, как и высшую математику, два года. Математика полезна. Уверен, как и логика, никому не помешает. Может быть, кроме художников и певцов. Ну еще клоунов в цирке.

Есть множество предметов бесполезных. Тема сложная, здесь, в Америке, для многих эмигрантов из России одна из любимых. Мол, здесь в школе преподают чихание, сопение, сморкание, предметы совершенно бесполезные. А мне вот, например, из многолетней школьной химии пригодилось в жизни лишь несколько слов, и то только для решения кроссвордов. А вождение автомобиля очень бы даже пригодилось. Не просто решить, что нужно, что полезно.

Однако есть предметы не просто бесполезные, а прямо вредные. Если бы провели голосование, я бы свой голос отдал именно за историю КПСС. Оруэлл достаточно хорошо и сильно об этом написал, но меня всегда удивляло, что сами профессора этой псевдонауки исключительно плохо знали свой предмет. Все в спецохране, все засекречено или прямо запрещено. Такая вот история.

Но нам неожиданно и очень повезло. На лекции я не ходил. Ни имени, ни внешним видом профессора не интересовался (и вдруг вспомнил! Историю КПСС вел Рахманов. Незрячий. Он говорил обычный, надоевший всем бред, но с таким искренним энтузиазмом, так остро, по-театральному изменял голос, приводил такие наглядные примеры преимуществ социализма, что даже самые оголтелые среди студентов коммуняки недоуменно переглядывались… Ну че с него взять? Слепой. На сей раз в том смысле, что жизни не видит, не знает, гораздо больше, чем просто незрячий). Сдать предмет было не делом ума и знаний, только совести.

Только у этого предмета, истории КПСС, практически совпадали учебники для университета и для школы. Ограниченное число имен и дозволенных фактов. Надо было только без стыда произносить эту гнусную ложь.

Однако на втором курсе вести семинарские занятия у нас стал молодой парень. Не запомнил его имени, но к нему я ходил, не пропускал. Он завершал свою карьеру молодежного босса и с высокого поста второго секретаря московского горкома комсомола планировал (планировал — замышлял и планировал — спускался вниз своим ходом) к месту на университетской кафедре истории КПСС.

Он не вел семинар в обычном понимании, даже не отвлекался на обычные, заявленные в методичке темы. Из раза в раз он сам рассказывал в лицах, как происходит судебный процесс над Синявским и Даниэлем. Процесс был закрытым, но лично у него был допуск, и он не пропускал.

Сейчас все это опубликовано, кто интересуется, легко прочитать, но тогда в газетах обычная злобная, ядовитая шумиха, спустили натасканных на живое журналюг и совковых классиков. Привычное: «Ату их!». Сплошная, махровая ложь.

Молодым уже трудно объяснить, как травили Б. Л. Пастернака за книгу «Доктор Живаго». «Правда» в каждом номере печатала по сто писем от держателей диктатуры пролетариев:

— Я — Маруська Дынина, из совхоза «Запах Ильича», задоила за год восемнадцать коров, две из них насмерть. Я, конечно, эту гнусную клевету не читала (вообще читаю по складам, а подписываюсь крестиком), но скажу…

Один образчик откровенной лжи запомнился. Остервенелый критик процитировал «Говорит Москва» Даниэля[17] о том, что «от живота веером, очередями, бросил гранату и опять очередь…»

И страстно вопрошал у нечитавшей общественности:

— В кого стреляет из автомата от живота очередями господин Даниэль? В кого бросает гранату? В нас, в советских людей.

Ну и так далее, возбуждаясь до озверения.

А ведь можно проверить, у Даниэля совсем не так. Ложь, ложь, платная ложь! Там герой размышляет: кого бы он хотел убить, если безнаказанно. Никого. Перебрал всех врагов, начиная со школы. Иным хотелось бы в ухо, в зад коленом засветить, но убить? Никого. Разве что паханов из Политбюро КПСС, врагов страны и народа. Вот их бы от живота веером.

Продажный критикан, дешевка это читал. И заведомую ложь, навет, клевету не постеснялся опубликовать. Он, во-первых, был уверен, что никогда не опубликуют, его за язык не поймают, а во-вторых, не видел разницы между народом и членами Политбюро.

А может, он, как и я, догадался, что слово народ в прессе используется как синоним ЦК КПСС. В этом случае профессиональный лжец почти не соврал.

Этот парень, ассистент кафедры истории КПСС, заглядывая в собственные записи, спокойно, со словесными портретами рассказывал, как проходит процесс. Что сказал прокурор, что ему ответил Даниэль, как защищал себя Синявский. Он рассказывал и о процессе над Быковским и другими диссидентами. Самое главное: он говорил обо всех этих людях с теплотой, он явно был на их стороне. Получалось по его тону, что и другие чины с высокими допусками тоже сочувствовали обвиняемым и смеялись-насмехались над прокурором и судьями.

Помню, я с восторгом, но и некоторым недоверием подумал: разваливаемся.

Хотя не надеялся даже.

Эту кратенькую записочку о преподавателях хочу закончить ДЕМИНЫМ Михаилом Владимировичем. Он тогда шел вверх к заведованию кафедрой. А я истмат не только не любил, но и презирал и не очень-то скрывал это. Наглость моя доходила до того, что я перебивал лектора провокационными вопросами, завершал начатые им фразы совершенно недопустимыми замечаниями, полностью меняющими смысл на противоположный, вражеский, контрреволюционный. И все громко.

Он делал мне замечания. Я не приходил на следующую лекцию. Потом приходил и все заново. Тогда М. В. сказал:

— Родос, вы будете экзамен сдавать лично мне.

Те, кто был студентом, поймет.

Экзамен мы сдавали в огромной аудитории. Три аспиранта-экзаменатора, сели далеко друг от друга, чтобы всю аудиторию просматривать. А самого Демина нет. Я зашел одним из первых, комкаю подготовку, а вдруг успею до его прихода. Или он меня и в такой ситуации заберет?

В конце концов, со второго-третьего раза пересдам.

Рвусь вне очереди, входит М. В. Демин.

И сразу уже на пороге обращается лично ко мне:

— А вы, Родос, ко мне, только ко мне.

Все замерли, повернулись в мою сторону.

Не думаю, что меня все любили, но уважали. А тут собрались хоронить. Куда деваться? Пошел. Сажусь, начал отвечать. Ясно, что завалит. У всех ведь на глазах обещал. Ну что ж, такая моя спортивная жизнь. Сдавать к этому времени я уже прилично умел. Знания тут ни при чем. Почти ни при чем. Но сдавать человеку, который публично пообещал завалить, такого я еще не умел, опыта не было, не приходилось. Голос, мой прекрасный голос мне не отказал, не задрожал. И я стал, как заведено, закручивать демагогические фразы.

Туды-сюды.

Не знаю, как себя вести, может, прямо сдаться, сказать — я не готов, приду в другой раз. Не дождетесь. Как сказано в другом анекдоте, как на следствии.

Любой мой ход ведет к проигрышу.

Хожу.

Непрерывно говорю.

И тут Демин говорит:

— Подождите, Родос.

Встал и громко на всю аудиторию сказал:

— Пожалуйста, все остановитесь на минутку. Ассистенты, приостановите прием экзамена, пожалуйста. Всего две минуты… Вот передо мной студент Родос.

Народ притаился. Мало ему «неуд» поставить, ему нужна публичная порка.

Я мысленно адресовал ему много грубых слов. Заняло бы страницу. И цензура. Мне кажется, что иные из студентов не то чтобы злорадствовали, но хотели поприсутствовать при публичной казни.

Ну что же, средневековые казни собирали толпы народа.

С детьми приходили.

— Студент Родос, — продолжал Михаил Владимирович Демин, — не любит мой предмет и не стыдится публично демонстрировать это. Он даже и знает этот предмет не очень хорошо. Но вот что я хочу сказать: скоро студент Родос закончит университет. Я не знаю, пойдет ли он в аспирантуру или сразу начнет преподавать. Я не знаю, останется ли он в Москве или уедет в какой-нибудь областной центр.

Думаю, он будет преподавать свою любимую логику, но, быть может, ему не повезет и придется учить студентов ненавистному истмату. Но вот что я знаю хорошо, понимаю отчетливо. Что бы он ни преподавал, где бы это ни случилось, я знаю, что мне за него, за студента Родоса, стыдно не будет никогда. Светлый ум, великолепная речь, широкая, универсальная эрудиция.

Родос не знает мой предмет на «отлично», но я с огромным удовольствием ставлю ему, как отличному студенту, именно оценку «отлично».

Я планировал специальную главку: самые высокие похвалы, которые мне в жизни перепадали. Этот фрагмент был бы украшением этой главки.

Михаил Владимирович! Спасибо!

Вы были правы! Стыдиться за меня Вам бы не пришлось.

Вот разве что сейчас, когда опубликуют эту книгу.