В самом начале 1975 года мы с Джордано всё между собой решили; тогда он уже пользовался благосклонностью гуру Рампа. Церковь Божественного Просветления в Гонконге процветала, и Джордано мог оставить её в надёжных руках других посвящённых и вернуться в Европу, только сперва несколько месяцев поработать над открытием нового Просветительского Центра в Токио. У этих перемен безусловно была и не лучшая сторона. В Гонконге Джордано основал и свой собственный бизнес под названием «Торговцы с Востока». Официально «Торговцы с Востока» экспортировали восточные ковры в Европу, Америку и страны южного полушария. На самом же деле торговля редкими коврами служила прикрытием для наркобизнеса. Продажа ковров приносила Джордано определённый доход — но с перевозки наркотиков он получал намного больше. Большая часть доходов Джордано возвращалась к Церкви. Гуру Рампа знал о подоплёке рискованной деятельности Джордано не более, чем гонконгские власти — но он был Святым, поэтому мы решили, что Он знал и одобрял эту Божественную Контрабанду. Как только Джордано вернулся в Европу, стало ясно, что его бурно развивающаяся наркоимперия будет требовать от него постоянных и долгих поездок в Гонконг, а поскольку ни один из нас этого не хотел, он решил передать «Торговцев с Востока» в надёжные руки. Гуру Рампа должен был получать деньги от «Торговцев с Востока» как и ранее, но сам Джордано больше не получал бы ни пенни от доходов созданного им предприятия. Мы собирались снова жить вместе в Лондоне, и ради этого я заранее сняла большую комнату на двоих. Этот шаг, как мне вскоре стало ясно, оказался серьёзной ошибкой.
У меня были налажены связи с наркодельцами юго-восточного Лондона; в Гриноке и Глазго таких знакомых у меня было с избытком — но едва я вернулась в западный Лондон, как знакомые лица из засекреченной части моего прошлого посыпались на мою несчастную голову, как фальшивый пенс из поговорки[185]. Когда я приехала и с чемоданом шла к своей новой квартире — возле дома прогуливался Гаррет. Я пригласила его к себе, и вскоре почувствовала возбуждение. С Джордано мы договорились, что когда окончательно сойдёмся, наши отношения всё равно останутся открытыми, так что я не чувствовала вины в том, чтобы без промедления заняться сексом с Гарретом. Когда мы закончили трахаться и укололись, Гаррет вдруг объявил, что он все эти годы с ума сходил по мне, а потом каким-то образом перешёл от этого к признанию, что именно он тогда сдал меня Леверу. Я сказала ему, что раз так, то я зря обвиняла Трокки в том, что он засунул меня в это свиное дерьмо. Гаррет ответил, что до сих пор работает с Шотландцем Алексом и предложил прямо сейчас отправиться в Обсерватори Гарденс. Я согласилась, потому что мне понравилась идея внести капельку прежнего шарма в мою нынешнюю жизнь. Трокки встретил меня радостно и тут же предложил включить меня в его самые разнообразные наркодела.
— Джилли, — восторженно говорил Алекс, — столько знаменитостей о тебе до сих пор спрашивают — они твой стиль и сейчас помнят. Девушка, которая на меня сейчас работает, похожа на обычную поклонницу, к тому же каждый знает, что она последнюю дозу у тебя прямо из вены высосет. Как будто она сошла прямо со страниц «Книги Каина». Да и до неё была сплошь такая же шваль. Вы из одной — буржуазной до мозга костей — семейки, но от дочек работяг — не отличить. Возле рок-звёздных нарков девочек вроде этих — завались. А вот твой отец, может, и из докеров, но ты так потрудилась и над манерами, и над тем, как себя держать — все клиенты до единого считают, что ты потрясающе шикарная штучка. Им нравится и как ты одеваешься, и как тщательно красишься. Ты просто обязана работать плечом к плечу со мной, пока я буду поддерживать своё положение на нелегальном наркорынке. Я понимаю, почему ты так внезапно исчезла. Если б я считал тебя пустоцветом, я бы отрезал и забыл. Так что пускай прошлое остаётся в прошлом. У нас с тобой на пару пойдёт отлично. Девицам помоложе, что подсаживаются на герик в наши дни, до твоего уровня — как до луны. Они кайфуют от собственного имиджа наркоманок, прямо как парни — но ты-то в этом деле намного рассудительней.
Я приняла предложение Трокки и в течение трёх лет, пока я не разорвала с ним отношения, время текло, как во сне. Через десять дней после того, как я вселилась в свою новую квартиру на Бассет-роуд, приехал Джордано и поселился со мной. К тому времени я уже восстановила большинство своих нелегальных связей. Скажем так, всё же одна часть моих прежних знакомых уже была на том свете, как правило, уйдя при довольно грязных обстоятельствах, другая же исчезла в похожих как близнецы запустелых пригородах и в недрах программы «12 шагов»[186]. В отношении тех, кто откинул копыта — копы не особенно внимательно присматривались к обстоятельствам, при которых наступила смерть. Левер и его дружки никому не позволили бы портить их служебное положение каким бы то ни было способом — а мёртвые держат язык за зубами, особенно если расследование обстоятельств их кончины — чистая формальность. Вот, например, мой знакомый дилер «Тихоня» Боб Сильвестр испустил дух в 1974 году, и в официальном заключении было сказано, что смерть наступила от естественных причин — хотя его нашли в ванне, под водой, с перерезанным горлом. Другой дилер, Чарли Тэйлор, умасливал Левера немалыми выплатами — но был застрелен возле Паддингтонского вокзала. Официально смерть наступила «от сердечного приступа», а тем из прохожих, кто слышал звуки выстрелов, объяснили, что это были всего лишь автомобильные выхлопы. Разбрызганную вокруг кровь объяснили раной на лбу Чарли, полученной от того, что он неудачно упал при спазме коронарных сосудов. Однако местные коррумпированные копы, занимавшиеся наркорэкетом, вряд ли порадовались тому, что один из их «лицензированных» наркодилеров безвременно скончался — а уж за одной смертью, сомнительно вызванной естественными причинами, вполне закономерно последовали и другие. В братстве нарков не имело особого значения, что именно коронер записывал в качестве официально признанной причины смерти, и ничто не препятствовало упорной деятельности Левера, причём возмездия за это не предвиделось. Действительно, все мои знакомые знали, что полиция подтасовывала во время расследования любые свидетельства так, как им это было надо, поэтому данные, которые приходили к коронеру, редко отражали то, что произошло на самом деле — особенно если речь шла о смерти кого-нибудь из круга наркодилеров.
Джордано устал от перелёта. Я встретила его в аэропорту. У меня были при себе все его причиндалы, так что он сразу ширнулся в туалете и в подземке ехал, полуотключившись. Всё было как в старые добрые времена, когда мы пешком ходили от станции Лэдброк-Гроув к нам домой на Бассет-роуд. Однако когда мы пришли, меня уже ждал Левер. Ему сообщили, что я снова здесь. Левер сказал, что у него есть кое-какие дела, но что через час я должна быть у него в участке. Джордано отправился спать, а я укололась ещё разок перед тем, как отправиться на ещё одну длительную мучительную процедуру изнасилований и оскорблений.
— Не выходит у тебя от меня подальше держаться, да? — глумливо хмыкнул Левер, указывая мне на комнату для допросов. — Раздевайся и ложись на стол.
Это оказался вполне типовой набор сексуальных издевательств. Мне пришлось «работать многостаночницей». Сначала за меня взялся констебль, потом на мне отрывались в меру своей испорченности четыре его коллеги-детектива. Я вынесла немало оскорблений и несколько ударов, но без серьёзных физических повреждений. Левер велел принести ему денег. Он знал, что мне есть у кого занять, а как я буду расплачиваться — его не волновало. Кроме того, он уведомил меня, чтобы я вошла в Вестбурнский проект, поскольку лучшая пара глаз и ушей, что была у него в этой группе взаимопомощи среди наркоманов, недавно потерпела провал «благодаря» копу из новичков, который ещё не разобрался, как делаются дела в районе Гроув. Этому новичку посоветовали подчистить улики, но он не сумел с этим справиться — и вскоре, к собственному изумлению, пролетел на весь свой оклад при первом же расследовании коррупции среди полицейских.
Вернувшись домой, я разразилась слезами, но Джордано был настолько вымотан, что мои рыдания его не разбудили. А я не собиралась реветь до тех пор, пока не усну. Я решила выйти из игры, раз уж мы с ним теперь были вместе, однако самым простым способом раздобыть денег, которые потребовал Левер, было провернуть ещё несколько номеров. Джордано согласился на это, хоть и неохотно. Моя чёрная записная книжка всё ещё была при мне, и я отправилась в телефонную будку обзванивать постоянных клиентов. Те, до кого мне удалось дозвониться, проявили прежний интерес, так что я назначила серию встреч. Кроме того, я твёрдо решила подыскать себе место «хозяйки» в каком-нибудь клубе.
Выйдя из будки, я поволоклась по Портобелло-роуд к офису Вестбурнского проекта. Заправлявшие там люди выглядели, как «хиппи по выходным» и вели все виды классификаций, необходимые прямым и искренним социальным работникам, всё по полочкам, и тому подобное. Меня это всё не волновало. У меня был в загашнике номер ещё с шестидесятых, со студентом философии из Лондонского университета. Когда Джеральд Стаббингтон работал над своей докторской степенью, он часто брал меня с собой на философский факультет на Гордон-сквер, и я тогда неплохо освоилась там, на отделении. В начале шестидесятых Гордон-сквер оставался частью района Блумсбери[187], то есть наследовал «радикальные» традиции Бентама и Мила[188]. Многие из работавших здесь философов стали знаменитостями. А. Дж. Айер[189] стал членом «мозгового треста»[190]; Стюарт Хэмпшир[191] писал для «Энкаунтера»[192]; Бернард Уильямс[193] был признан умнейшим человеком Англии. Эти личности воспринимались как основа всего «прогрессивного» в культуре. В них сосредоточились «вкус» и «проницательность» haute bourgeoisie[194]. Они вышли из частных школ и Оксфорда, но их мораль была чужда условностям и отдавала предвкушением скандала. Кроме того, для них хорошенькие девушки, такие как я, были неотразимыми, особенно с учётом того, что моя благоприобретённая мораль была ещё более искушённой, чем их собственная. Псевдо-хиппи, занятые в Вестбурнском проекте как социальные работники, были потрясены моим поддельным академическим дипломом, тем более, что о Гордон-сквер я знала достаточно, чтобы заставить их поверить, что получила там бакалавра в 1963 году, а в 1966 успешно сдала на степень магистра философии. Тем, кому это было интересно, я объясняла, что моя диссертация была посвящена сенсорике чувственного восприятия, причём особое внимание уделялось связи между восприятием и осознаванием. Это произвело неслабое впечатление на сотрудников проекта, тем более, что некоторые из них тоже изучали философию, но лишь до уровня бакалавра, да ещё в университетах из красного кирпича, а не на престижном факультете вроде того, что по их ошибочному убеждению, было моей alma mater. Разумеется, моих новых знакомых сплетни об Айере и Хэпшире интересовали больше, чем философские дискуссии — а уж на этом-то я могла сыграть в полную силу.
Я объяснила благодетелям человечества из Вестбурнского проекта, что хотела бы помогать тем, кто пытается преодолеть свои зависимости. Легенда у меня была такой: в начале шестидесятых я экспериментировала с наркотиками на себе, но всегда держала ситуацию под контролем и знала, что делаю. К несчастью, после серьезной аварии, в которую я попала в 1968 году в Индии, я пристрастилась к опиатам, и лишь вернувшись в Англию и пройдя в 1972 году курс лечения, я снова смогла вернуться к нормальной жизни, свободной от наркотической зависимости. Я также высоко ценила свое участие в разнообразных контркультурных проектах шестидесятых годов, от Свободной Школы Ноттинг-Хилла до общества «Дефенс». На одураченных мной социальных хиппоработников произвели огромное впечатление мои личные связи, включавшие Алекса Трокки и Майкла Икс, которого недавно повесили, поэтому о нём в то время кричали во всех новостях. Я сообщила им, что получив в 1966 году степень, я тут же отправилась в Индию и вернулась оттуда только в 1970-ом. Было нетрудно убедить деятелей из Вестбурнского проекта в том, что в Индии я пыталась воспроизвести ряд проектов, в которых участвовала в Лондоне. Самым успешным, конечно же, было создание процветающей и поныне Бомбейской Свободной Школы. Я рассказала, что поначалу этот проект был задуман и воплощён в жизнь мной и двумя моими близкими соратниками. Мы попросту сняли большой заброшенный дом в Гарнешпури (деревушке в нескольких милях от Бомбея) и поселили в нём сирот и бездомных, которых подбирали прямо на бомбейских улицах. Слегка смущаясь, призналась, что почти вся программа неформального обучения шла на английском, поскольку хинди все мы знали довольно плохо. Мы смогли обучить некоторых наиболее способных учеников чтению, письму и основам арифметики. Скажем так, большинство из тех, с кем мы занимались, были гораздо способнее в выражении себя через музыку, рисование и театр. Ещё с детских лет я обожала выдумывать всякие истории, и выдумывая эту, просто тащилась. Одно из правил, которому я научилась давным-давно, гласит: если хочешь врать убедительно, лучше всего приправлять невероятные измышления конкретными и реальными деталями, известными назубок всем и каждому. С таким подходом, да благодаря тому, что я полтора года моталась по Индии, плюс имела давние и прочные связи с контркультурой — я чувствовала себя как рыба в воде. Несмотря на то, что благодетели, которым я сейчас морочила головы, уже довольно давно общались с наркоманами, они так и не поняли рамок, в которых наркоманы крутятся. Лучших ушей для лапши, чем у такой компании, было просто не найти — они слепо поверили всему, что я им наговорила. Поначалу эти субъекты взяли меня как волонтёра-консультанта по работе с наркоманами — и были очень довольны моей работой. Я по природе любознательна, и выслушивание трагических историй для меня оказалось просто захватывающим. Разумеется, большая часть из того, что мне плели, была полнейшей чушью, но поскольку я рассматривала эти байки как особый вид развлечения, то и не пыталась особо отделять правду от выдумок.
Работая волонтёром, я проявила себя старательным и надёжным сотрудником, так что вскоре в офисе Вестбурнского проекта понадобились мои навыки машинистки. Я продержалась в школе до шестнадцати, и хотя в последний год занималась на курсах нянечек в детском саду, заодно научилась печатать. Левер, услышав о моём переходе на офисную работу, был вне себя от радости и заставил меня прошерстить их документацию вдоль и поперёк. По его требованию я часто задерживалась на работе допоздна, выносила из офиса папки, и он просматривал их в ближайшем пабе. Заинтересованность Левера ко мне возросла как никогда, и проживание на Бассет-роуд стало для меня тяжёлым и мучительным — он мог припереться ко мне в любое время дня и ночи. Джордано не мог вынести вида того, как эта скотина избивает меня и тут же заставляет заняться с ним сексом на нашей кровати. Если Джордано пытался выйти, когда Левер заваливал к нам, он получал приказ остаться — нашему мучителю нравилось унижать нас обоих, принуждая меня к сексу с ним на глазах у моего друга. Как следствие, мы решили перебраться куда-нибудь с Бассет-роуд, рассудив, что Леверу будет труднее устраивать эти гнусные визиты, если мы будем жить не на его территории. И вот тут удача улыбнулась мне — через Вестбурнский проект я встретилась со старым знакомым, Питом Уокером, который заправлял ассоциацией «Горт Скваттере» — организовывал незаконные вселения на Тоттенхэм-корт-роуд. Наркоман, искавший себе жильё, просто приходил в «Горт Скваттере» и говорил ему об этом. Я не виделась с Питом уже несколько лет — он никогда не одобрял моего образа жизни и пристрастия к наркотикам — но стоило мне рассказать ему о своих проблемах с Левером, как он тут же предложил нам с Джордано заселиться в дом 30 по Тоттенхэм-корт-роуд. Сам Уокер жил там же, в доме 34, со своей тогдашней женой Фэйей. Пит отвёз меня в квартиру, которая должна была стать моим домом; Джордано помог ему вскрыть дверь — и вот так мы восстановили прежнюю дружбу. Уокер занимался и политической борьбой против реконструкции Тоттенхэм-корт-роуд, вселяя незаконных жильцов в квартиры, купленные у частных владельцев компанией EMI, которая хотела перестроить их под офисы, примерно как это было с пустовавшим зданием «Сентр Пойнт», возвышавшимся над остальными строениями.
Над квартирой, которую заняли мы с Джордано, была ещё одна, пустая — туда мы вселили других членов церкви Божественного Просветления. Обычно все собирались у меня в гостиной и ставили альбом «Hawkwind» «Космический ритуал»[195], который для меня символизирует то самое время, что я прожила на Тоттенхэм-корт-роуд. От композиций «Космического ритуала» исходит очень тяжёлое, наркошное, улётное ощущение — именно таку нас и было, ещё там, на Тоттенхэм-корт-роуд, мы много слушали «Camel», «Quintessence» и «Gentle Giant». В мой круг чтения в то время, кроме трудов гуру Рампа, в отличие от музыки, входили гораздо более ностальгические произведения. Я перечитывала всё, от «Аутсайдера» Колина Уилсона[196] до анонимной французской «Истории О»[197], классики садомазохизма. Когда я читала их впервые, рядом звучали записи модерн-джаза — Майлза и Колтрейна. Ещё одна книга, к которой я всё время упорно возвращалась, была из той же эпохи — «Утро магов»[198] Луи Повеля и Жака Бержье. Эти два последних автора долгое время были моими любимыми — отвергнув совершенно реалистичные всего нашего общества, они смогли рассмотреть алхимию, возможности внеземного происхождения человечества, бессмертие, экстрасенсорику, высшие формы сознания, предчувствия, атлантов и многое другое, причём широким и свободным взглядом, которого так не хватает академическим трудам по тем же вопросам.
В квартирах на Тоттенхэм-корт-роуд теперь проживало много людей со сходным образом мыслей, поэтому в обеденное время мы могли проводить Встречи Любви, чтобы содействовать духовному раскрытию клерков и рабочих Вест-Энда. Мы давали объявления о них в ежедневной газете гуру Рампы «Божественные времена», и в большинстве случаев по рабочим дням с двенадцати часов до двух через нашу квартиру проходило не менее дюжины людей, подтверждавших таким образом любовь свою к Богу и творениям Его. Поначалу я пропустила множество таких встреч — мне приходилось в это время консультировать наркоманов в офисе Вестбурнского проекта на Портобелло-роуд. В то время я была ещё волонтёром, но потом у них открылась вакансия оплачиваемого социального работника, и Левер потребовал, чтобы я подала на неё заявление. Это оказалось нетрудно благодаря моему давнему знакомому с факультета философии Лондонского университета Джеральду Стаббингтону, а также рекомендациям от Джордано и Алекса Трокки. Левер даже замолвил за меня словечко местной полиции, и я беспрепятственно получила эту должность. Теперь, став официальным сотрудником Вестбурнского проекта, я по должности могла посещать тюрьму, и поскольку мне приходилось делать это все чаще и чаще, личный досмотр и обыск, которым меня подвергали перед тем, как впустить, всё более становились формальностью. Левер воспользовался и этим — мне приходилось доставлять наркотики ряду лиц, которых он использовал как дилеров внутри «Вормвуд скрабе»[199]. Я знала их всех, поскольку уже много лет прокручивала дела с гериком на Лэдброк-Гроув. Однако тягомотина с девяти до пяти в качестве сотрудника Вестбурнского проекта меня совершенно не устраивала, к тому же мне приходилось нелегко из-за двойной жизни, которую я тогда вела. Я употребляла наркоту и торговала ею, в то время как мой работодатель считал, что я в завязке. Кроме того, мне по-прежнему приходилось регулярно посещать участок в Лэдброк-Гроув, где Левер и его подручные всё так же избивали и насиловали меня. Единственным лучом света во всём этом было то, что три-четыре ночи в неделю я проводила в компании Алекса Трокки, и этим временем я безмерно наслаждалась. Что касается домашнего фронта, мы с Джордано снова постоянно ссорились, хоть и не так яростно, как это было в начале семидесятых. Где бы и когда бы мы ни оказывались вместе, Джордано кололся герычем; в завязку он уходил, только когда мы были врозь.
Я чувствовала себя не очень хорошо, но относила это на счёт напряжения, в котором мне приходилось жить, чтобы казаться достаточно респектабельной для работы в Вестбурнском проекте. Однако, сходив в конце концов к врачу, я узнала, что у меня рак прямой кишки. Я могла бы пойти на лечение через Национальную службу здравоохранения, но это означало колостомию[200], а значит, до конца жизни мне пришлось бы носить на теле калоприёмник. Я слышала об экспериментальном методе, применяемом в клинике Майо в Штатах — он позволил бы мне сохранить все нормальные функции кишечника, но был очень дорогим. Джордано понимал, до чего мне хотелось избежать необходимости ходить с калоприёмником, и он собрал для меня деньги. Это было нетрудно — он ввозил в Европу большие партии кокаина из Перу и получал с этого немалый доход. Он мог бы получить с этого и больше денег, если б ему не пришлось ранее изымать деньги из мировой сети перевозчиков, чтобы покрыть начальные расходы. Меня снабдили средствами на весь курс нужного мне лечения, хотя перспектива того, что я умру, лишь маячила где-то в отдалении. Я уехала из Лондона весной 1976 года, а вернулась только весной 1977‑го. Лечение прошло успешно, и одним из его незапланированных побочных эффектов стало то, что я перестала принимать наркотики, пока жила в Америке. Однако это не могло продолжаться долго, и вернувшись в Лондон, я вернулась и к улётам от скоростняка, и к отключкам от геры. Джордано приезжал ко мне в Штаты, пока я проходила курс лечения, но когда я вернулась в Европу, он принял целибат[201] и вернулся в общину церкви Божественного Просветления на юге Франции. Я снова была предоставлена самой себе, и хотя жизнь в США была полезнее для моего здоровья — я понимала Лондон, и Лондон понимал меня, так что я осознала, что не могу держаться от наркотиков подальше. Я ездила в Калифорнию, во Флориду и даже в Бэт в западной части Англии, но рано или поздно влечение к соблазнам Лондона и героина неизбежно оказывалось таким, что устоять было невозможно.