Загубленная любовь

Мать позора

Мне очень нравится писать о своей жизни — это позволяет правильно оценивать перспективу в ней. Есть события, о которых мне трудно говорить, и самое тяжёлое из них — это то, как проходило моё расставание с сыном, Ллойдом. Меня просто поражает, как сильно изменилось европейское общество за время, что прошло с начала шестидесятых — тогда и родился Ллойд — до эры лондонского свинга[36], наступившей всего-то через несколько лет. В 1962 году и аборты, и гомосексуальность были вне закона в Соединенном Королевстве, а к концу десятилетия и социальные отношения, и закон стали намного более терпимыми. В самом деле, ведь к началу семидесятых и пилюли, и освобождение женщин стали частью повседневной лондонской жизни. Родись Ллойд в середине шестидесятых, для нас обоих всё могло бы обернуться совсем по-другому — и для меня, и для него — тогда вокруг уже царило психоделическое сообщество, которое поддержало бы нас. А в 1962-ом для девушки невозможно было оставить внебрачного ребенка у себя. Даже в кругах битников, в которые я была вхожа, не так-то легко было растить ребёнка вне брака. Я знаю многих проституток, родивших, когда им ещё не было восемнадцати, и потерявших своих детей. Только работающие девушки, которым было уже за двадцать, могли упереться и растить детей без отца. Конечно, я знала, куда обратиться, чтобы сделать аборт — но именно этого я и не хотела. Очень мало кто из знакомых мне по клубу девушек решали прервать беременность. В наших кругах обычно очень хотели детей, даже если не могли оставить их у себя.

Майкл де Фрейтас велел мне сходить в церковь Св. Стефана на Шепердс-Буш, попросить помощи в том, чтобы отдать моего ребёнка на усыновление. Девушки вест-индского происхождения, живущие в близлежащих районах, оказавшись в интересном положении, направлялись именно в Св. Стефана. Это был крупный преуспевающий храм с этнически разнообразной паствой, и Майкл решил, что для девушки вроде меня, да ещё из семьи с католическим прошлым, такое место очень даже подойдёт. Мне доводилось слышать жуткие истории о жестокости монахинь и священников по отношению к незаконным детям-католикам, попадавшим под их опеку. Я не хотела рисковать будущим своего ребёнка, чтобы он на всю жизнь застрял в религиозной организации. К тому же человек, которого я считала отцом Ллойда, был, как и я, католиком, а врагов у него было немало — и я решила, что тем, кто, возможно, будет искать моего ребёнка со злым умыслом, будет не так легко в этом преуспеть, если я отправлю малыша в протестантскую семью. В то время было практически невероятным, чтобы ребёнок родителей-католиков воспитывался вне лона Римской церкви. Майкл сказал, что для начала дела против Реджи Крэя об установлении отцовства мне понадобится только свидетельство о рождении ребёнка, так что по его мнению, лучше всего было решить все вопросы с усыновлением ещё до того, как он родится. 17‑го января 1962 года я спустилась в подземку на Лэдброк-Гроув и поехала на Шепердс-Буш — решать свою проблему. Я залетела сто восемьдесят дней назад, и сейчас, на седьмом месяце, моё положение было очевидно. Я отыскала священника, и он тут же направил меня в молельную залу к сестре Вессон из службы нравственной благотворительности. Мне пришлось предоставить ряд сведений о себе, начиная с имени, даты рождения и адреса. Дату рождения я указала неверную (помнится, отец всегда так поступал, имея дело с властями — так человека труднее потом разыскать). Я назвалась годом старше, чем на самом деле. Я считала, что для меня будет только лучше, если я сделаю всё, чтобы моя семья никогда не узнала о Ллойде. И мне казалось, что к моим пожеланиям отнесутся с большим вниманием, если я представлюсь взрослее, чем была тогда. Когда дошло до места работы, я сказала, что работаю частной няней в одной семье — мне казалось сомнительным, что англиканская церковь возьмётся помогать девушке из бара, которую угораздило забеременеть. Кроме того, скажи я, что работаю «хозяйкой», любой сотрудник службы нравственной благотворительности тут же решил бы, что я проститутка.

— Ну что ж, милая, ваша проблема уже у всех на виду — почему же вы не пришли раньше?

— Я намеревалась выйти замуж за отца ребенка, но, похоже, сейчас это не получится.

Я не собиралась признаваться, что не хотела улаживать вопрос с усыновлением, поскольку мне было всего семнадцать, и я боялась, что власти уведомят о моей беременности родителей. Мама и так отчаянно пыталась вернуть меня домой — даже направила двоих из братьев в Лондон, чтобы они обратились в полицию насчёт моего возвращения. После разговора с полисменшами братья пришли ко мне. В полиции им сказали, что раз мне уже семнадцать, и у меня здесь есть крыша над головой, никто не имеет права заставлять меня вернуться домой. Братья сообщили мне об этом и потом сказали, что я всё равно должна вернуться с ними в Шотландию, потому что мама из-за меня так тревожится, что заболела. Я ответила им, что мой дом теперь в Лондоне. Что жизнь в Гриноке меня совсем не устраивает. Голос сотрудницы службы нравственной благотворительности пробудил меня от воспоминаний.

— Могу я встретиться и поговорить с отцом вашего ребёнка? — спросила сестра Вессон.

— Да.

— Как его зовут и где он живёт?

— Мэтт Брэдли. Он живет со мной.

— Что?! Вы приходите ко мне за помощью, продолжая жить во грехе?! Неужели ваши родители не научили вас, что такое хорошо, а что плохо?

— Мы хотели бы пожениться, но родители моего жениха не допустят этого, — всё это было заранее согласовано с Мэттом Брэдли.

— Вы хотели бы оставить ребёнка у себя?

— Я — да, хотела бы. Но Мэтт говорит, лучше отдать на усыновление.

— Для спасения души малыша это лучшее — не можете же вы воспитывать дитя, не будучи замужем — а я ничем не смогу помочь вам с усыновлением, пока вы не расстанетесь с его отцом.

— Вы что же, хотите, чтобы я ушла из собственного дома? Да, это небольшая квартирка на верхнем этаже, но мне она нравится.

— Отец ребёнка может выехать из этого жилья?

— Никаких шансов.

— Тогда уйти должны вы.

— Но я не хочу никуда переезжать. Да мне и некуда.

— Разве вы не можете вернуться к родителям?

— Совершенно невозможно. Они уже старенькие, и если узнают о моём положении, для них это будет ужасным ударом.

— Они верующие люди?

— Они оба католики.

— Ничего страшного, милая! Ваша семья — тоже христиане, и вы можете радоваться по крайней мере тому, что вы не ирландка![37]

— Я родилась в Гриноке, но все мои бабушки и дедушки были ирландцами.

— У каждого есть свой крест, который надо нести.

— Я сама вовсе не ревностная католичка.

— Вы ходите в церковь?

— Я бы ходила, но не уверена, можно ли мне ходить в англиканскую церковь, если я крещена в католичество.

— Господу желанны все чада в пастве его, милая. Когда вы последний раз ходили к мессе?

— Больше двух лет назад.

— Но это же просто ужасно!

— Ну, я же не знала, можно ли мне ходить в вашу церковь. А священник у нас, в Гриноке, пытался приставать ко мне каждый раз, когда я заходила в исповедальню.

— Вы говорили об этом отцу?

— Конечно, нет — его бы это очень расстроило.

— Вы придёте в англиканскую церковь в это воскресенье? Теперь, когда я вам говорю, что вам можно туда ходить?

— Да, обязательно. Мне очень хочется ходить именно туда.

— Рада слышать эти слова! Теперь вот что — вы отдаёте ребёнка на усыновление. Верующих какой конфессии вы предпочли бы в качестве его новой семьи?

— Англиканской, — тут же выпалила я. По моему разумению, сестра Вессон надеялась услышать именно это, и я рассчитывала правильным ответом склонить её помочь мне.

— Мудрый выбор, действительно очень мудрый выбор, — сообщила мне сестра Вессон. — Вижу, вы девушка благоразумная. Ну что ж, если вы готовы расстаться с отцом вашего ребёнка, я сразу же направлю вас в Дом Матери и Ребёнка.

— Разве вы не можете помочь мне с усыновлением, разрешив остаться с его отцом?

— Это невозможно, милая, никто не поможет вам, пока вы продолжаете жить во грехе. Ведь этим вы не просто рушите собственную жизнь, вы пятнаете позором своё ещё не рожденное дитя. Я, знаете ли, раньше трудилась в Церковной Армии[38] — поэтому ношу звание сестры — а сюда, на Шепердс-Буш, я попала сразу после того, как много лет занималась миссионерской работой в Индии. И скажу вам кое-что по секрету: в пятьдесят третьем году, вернувшись в Англию, я была просто поражена, как далеко наша страна ушла от того, каким должен быть истинно христианский народ. Молодые люди привыкли делать всё, что хочется — и оказавшись пред искушением, они даже не знают, как сказать «нет». Я в точности представляю себе, что и как с вами случилось, хотя должна признать, что девушка из ирландской католической семьи вроде вас с самого начала находится в крайне незавидном по сравнению с другими положении. Но вы, как я вижу, девушка разумная, поэтому позволю себе сказать: Англия катится в тартарары, и я обвиняю в этом и партию лейбористов с её мирскими ценностями, и жалкое руководство тори, которому не хватает здравого смысла бороться против профсоюзов и упразднять социальное обеспечение. Библия учит нас милосердию, потому что это то, чем можно вернуть грешников на путь праведный. А когда каждый имеет право на государственные субсидии — это значит, у бедняков отбирают роль нравственного костяка для нашего народа, нашего сообщества. Достойные вспомоществования бедняки должны получать поддержку в необходимом объёме от добросердечных благодетелей, а не заслуживающие помощи негодяи должны изменить пути свои или встать к стенке — а вместо этого стимулы для людей из рабочего класса ходить путями прямыми, проложенными для них Господом, сводят на нет. Безнравственно, недопустимо позволять рабочему человеку каждый день благоденствовать, это привилегия, которая в любом разумном обществе должна быть закреплена за более высокими классами!

Поскольку я уже сообщила сестре Вессон, что мой отец был докером, моё мнение по этому вопросу её совершенно не интересовало, но я все равно выдала его на-гора. Поначалу меня даже воодушевило то, как мой взрыв подвёл её к тому, что встречу пора заканчивать. Когда я уходила, сестра Вессон велела мне возвращаться, только когда я буду готова переехать в другое жилище, подходящее для незамужней женщины. Я вернулась подземкой на Лэдброк-Гроув и рассказала о своем визите Мэтту Брэдли. Он, в свою очередь, проинформировал Ронни Крэя и вскоре недвусмысленно сообщил: если я не найду ещё кого-нибудь, кто поможет мне решить вопрос с усыновлением, то мне придётся вернуться к сестре Вессон и согласиться на предложенное ею место в Дом матери и ребёнка. А Ронни очень спокойно и очень прямо объяснил, что я должна утрясти все эти дела к середине марта, иначе он лично будет бить меня ногами в живот, пока не будет уверен, что ребёнок в моей утробе мёртв. Не менее прямо Крэй заверил меня, что если я попытаюсь сбежать от него, чтобы сохранить ребенка, он достанет меня из-под земли и тогда малыша убьёт, а меня искалечит. Прямым следствием этих угроз было то, что я обошла ещё многих социальных работников, и все они отказывались помочь мне, раз я продолжаю жить с мужчиной вне брака. В конце концов я снова пришла к сестре Вессон, сказала, что выполню её условия, и она дала мне направление, чтобы я перебралась в Мемориал Хейгарта Уиттса в Уимблдоне. Я спросила, нельзя ли найти что-нибудь поближе к моим друзьям, но сестра Вессон уведомила меня, что в восточном Лондоне все Дома матери и ребёнка переполнены. Но я подозревала, что меня задвинули на южную окраину города только затем, чтобы удалить подальше от того, что сотрудница службы нравственной благотворительности считала дурным влиянием.

Сестра Вессон дала мне письмо, с которым я должна была явиться в Мемориал Хейгарта Уиттса. Мне было разрешено съездить домой на Лэдброк-Гроув и велено задерживаться в квартире не дольше чем нужно, чтобы собрать чемодан. Уже сегодня вечером меня будут ждать в Уимблдоне. Я попыталась стрельнуть у сестры Вессон несколько фунтов под предлогом, что уже просрочила оплату квартиры, но об этом она и слышать не хотела. Как она заявила, раз тот, из-за кого я попала в такую беду, остаётся жить в квартире — вот он пусть и улаживает с её владельцем все проблемы, это его забота. Сестра Вессон уже встречалась с Мэттом Брэдли — один раз, когда я приняла её условия, связанные с предоставлением помощи — и Мэтт ей ни капельки не понравился, поскольку отклонил предложенную ею помощь церкви.

— Так значит, вы собираетесь вернуться к родителям в Гринок и жить с ними — что ж, вы меня приятно удивили,

— сообщила сестра Вессон, заглотив громадную порцию чуши собачьей на этот счет, заготовленную мной специально для неё. — То, что у вас будет ребёнок, и то, что вам придётся расстаться с ним, заставило вас взяться за ум! Скажу вам как на духу, нынешнее общество в огромной степени виновно в том, что вы сейчас в такой ситуации. Оно не жалело для вас пряников, но пожалело кнута. Не забывайте: Господь — ревнивый владыка, и можно лишь пасть ниц перед ним и молить его о прощении и милосердии. Признать себя презренным грешником и наслаждаться жизнью вечной; а не сумевшие унизить себя пред Господом будут вечно гореть в аду.

Сбор вещей много времени не занял. Всё, что я наговорила сестре Вессон о возвращении в Гринок после рождения ребёнка, было полнейшим враньем. Я намеревалась остаться на Бассет-роуд, поэтому оставила там большинство своих пожитков. Сестра Вессон выдала мне билет на проезд из конца в конец города, и с чемоданчиком в руке я спустилась в подземку. В Мемориале Хейгарта Уиттса было невероятное количество девушек — некоторые всё ещё учились в школе, другие только что закончили её. Совсем молоденькие девочки всё находились на обеспечении местных властей, и им предстояло вернуться в приюты после того, как они дадут жизнь детям, которых у них отберут. Скажем так, большинству девушек, оказавшихся в Доме матери и ребенка, ещё не было двадцати, а самой старшей из нас было тридцать шесть. Ханну Смит бросил муж, и она не могла справиться сама. Она должна была родить в тот же день, что и Мэри Крессингдон, следующая по возрасту обитательница этого заведения на день моего прибытия туда. Большинство из находившихся здесь были англичанками, хотя Сюзан Шеба, которая понравилась мне больше всех, приехала с Тринидада, чтобы работать в Лондоне воспитательницей или няней. Единственной девушке из Шотландии было четырнадцать, но поскольку Марион Мак-Бит приехала с восточного побережья и получила строжайшее пресвитерианское[39] воспитание, у нас с ней было не так уж много общего.

В Мемориале Хейгарта Уиттса не было ни одной девушки из Ирландии, и я знала, почему — их тоже отправляли рожать в Лондон, но обязательно в католические заведения. Помещения, в которых нас разместили, здесь называли спальнями, хотя по-моему, они больше походили на больничные палаты. Живя в Уимблдоне, я пребывала в убеждении, что нахожусь в заведении, заполненном точно такими же звуками и запахами, как любая больница. Я приехала туда 14 марта 1962 года, и десять дней, прошедшие до родов, показались мне вечностью. Мне поручили кое-какие рутинные работы, и, несмотря на мое состояние, мне это было не в тягость. Я читала и шила детскую одежду, чтобы занять время. Я болтала с другими девушками и выдерживала бесконечные беседы с серьёзными людьми, в которых изо всех сил изображала, будто считаю, что всё происходящее со мной — замечательно, просто чудесно. Безусловно, наличествовал священник — самый занудный из всего множества кретинов, с которыми мне приходилось общаться. Причём ко мне у него был особый интерес — ведь я была из католической семьи, и он углядел возможность успешно обратить меня в свою веру. Этот пустозвон едва не свихнулся от счастья, когда на бланке заявления для агентства усыновлений в графу «религия» я вписала «англиканская церковь». Уловками вроде этой мне удалось избежать класса подготовки к конфирмации[40] — священник хотел, чтобы я туда ходила. Мне свойственна глубокая духовность, и в результате всё, что связано с англиканской церковью, для меня с тех пор отдаёт фальшью. Все эти заведения в основе своей — обыкновенное жульничество, нужное только для прославления Её Монаршего Нижайшества королевы английской.

Дом матери и ребёнка, расположенный в квартале ЮЗ‑19 Лондона, выглядел уныло — но тогда клинику Нельсона в гораздо менее престижном квартале Ю320 можно описать лишь как ещё более безрадостную. Уимблдон считался шикарным местом, а вот соседний район Мертон, где и располагалась клиника, столько денег попросту не имел. Однако 24‑го марта все социальные прелести были для меня на самом последнем месте — я родила Ллойда. Родила я быстро, часа за три; Ллойд вошёл в этот мир за пять минут до полуночи, весил он добрых семь фунтов девять унций[41]. Волосы у него были светлые, глаза — ярко-голубые. Ллойд был крепким — он был так похож на меня, что это милосердно мало указывало на личность его отца. Держа своего новорожденного сына на руках, я была счастлива до безумия, и мне было совершенно плевать на всё, что меня окружало. Я была на самой вершине удивительного счастья, и эти чувства мне больше ни разу не удалось испытать, какие бы препараты я не пробовала в дальнейшей жизни. Но мое счастье омрачалось осознанием того, как немного времени мне отпущено на то, чтобы быть вместе с Ллойдом. Всё, что мне было нужно — качать на руках моего чудесного сынишку и смотреть на него. Пока Ллойд был со мной, я была словно на седьмом небе — выписка из клиники и переезд обратно в Мемориал Хейгарта Уиттса прошли как-то мимо моего сознания. Оглядываясь в прошлое, я очень жалею, что не могла кормить Ллойда грудью, но поскольку его предстояло отдать на усыновление, мне сразу было велено кормить его только из бутылочки. Пока Ллойд был со мной, нужно было строго соблюдать режим кормлений — каждые четыре часа, и я очень любила смотреть, как он жадно сосёт молоко. Шесть недель, что мы были вместе, промчались. Я выносила Ллойда на прогулки — ему был полезен весенний воздух. Ближе к концу апреля я вместе с ним сходила в фотостудию Рассела в Уимблдоне. Через несколько дней я пошла туда снова — забрать отпечатанные для меня пробники[42]. На нескольких Ллойд снят один, на других он у меня на руках. На каждой из этих чёрно-белых фотографий стоял синий оттиск резинового штампа: «ПРОБНЫЙ. А. Рассел и сыновья, Уорпл-роуд». У меня не было денег на фотографии нормального размера, так что портреты Ллойда, которые с тех самых пор я всегда ношу с собой, помечены таким оттиском. Эти фотографии — единственная память о том времени, когда Ллойд был рядом со мной, и все эти семнадцать лет они всегда оставались величайшим моим сокровищем. Я давно научилась жить со штампами — а из этих ни один не пересекал лицо Ллойда, так что они вообще не волновали меня.

Я настаивала, что не хочу, чтобы мои родители узнали о Ллойде, поэтому нам разрешили вместе прожить в Мемориале Хейгарта Уиттса шесть недель со дня его рождения. А потом, 3‑го мая 1962 года, явилась сотрудница социальной службы миссис Лихенштайн и разлучила нас. Она забрала нас на станцию Уимблдон, и Ллойд кричал всю дорогу. Хотя на улице было жарко, я натянула на него целый ворох одёжек, чтобы у него было что носить, когда он расстанется со мной. Ему было жарко, плохо — и я тоже была несчастна. Миссис Лихенштайн села в поезд вместе с нами. Я предпочла бы насладиться последним часом, который проводила вместе со своим сыном, без этой «благодетельницы», чтобы пустая суета и никчёмная болтовня не отвлекали меня. В южном Кенсингтоне мы сделали пересадку, и миссис Лихенштайн дуэньей сопровождала меня до Найтсбриджа, до самого здания, где располагался офис лондонского Агентства по усыновлению детей — этого ужасного здания, в котором я видела своего сына последний раз. После того, как я передала Ллойда в руки какой-то неприятной женщине, не представлявшей, как ей справиться с моими или его слезами, меня выставили на улицу. В кармане у меня лежал билет до Гринока через Глазго — его купила мне сестра Вессон. Я шла через Гайд-парк к Ноттинг-Хиллу, заливаясь слезами. Я не смогла заставить себя сесть в автобус — мне не хотелось, чтобы незнакомые люди жалели меня, увидев, в каком я состоянии. У меня по-прежнему был ключ от квартиры на Бассет-роуд, 24, так что я могла попасть туда — в квартиру, которая должна была стать домом для Ллойда. Мне не повезло — Мэтт Брэдли был дома. Он заварил чай, но не сказал ни одного слова в утешение — после всего, через что я прошла. Но этому я была только рада: сочувствие было последним, чего я хотела бы от него. Налив чаю, Брэдли сунул мне ворох бумаг, которые я должна была подписать, чтобы начать смехотворный судебный процесс о признании отцовства Реджи Крэя.