Загубленная любовь

Мистер себялюбие и пьянство

Из всех чокнутых психов среди знакомых Майкла де Фрейтаса самым открытым с виду и самым запутанным в глубине души был Колин Макиннес[77]. Колин написал трилогию, из которой шире всего известен роман «Абсолютные новички», это чрезмерно само-сознательное изложение мифологии и о молодежи, и о районе Ноттинг-Хилл. Любитель бизнеса без правил, он был ещё и рекламным щитом Майкла. Колин открывал Майклу кислород известности, а в качестве ответной услуги ему предоставлялась не только возможность тискать задницы подростков, но и практически неограниченный доступ к наивным юным умам. Колин и Майкл были нужны друг другу и использовали один другого так, как это могут делать только два таких первостатейных самовлюблённых маньяка. Вместе они создали «Рубеж обороны» — не просто для сопротивления нарастающему полицейскому расизму, но и для других, менее благородных целей. Колин был без ума от жизни, был без ума от проститутов-мазохистов, безумно любил рвать отношения с блеклыми ценностями взрослой жизни, в которую так и не сумел войти до конца — но сильнее всего, безумнее, чем всё это, он любил выискивать людей, которые могли бы вдохнуть жизнь в его весьма хитрозакрученные романы. Как-то субботним вечером Майкл де Фрейтас затащил его ко мне, в квартиру на Бассет-роуд, после чего этот новый посетитель в течение многих месяцев уже сам наносил визиты. Макиннесу нравилось слышать самого себя, а я каждую неделю выслушивала приблизительно одну и ту же обличительную речь.

— Да-да, — вслух размышлял Колин, поглатывая виски «Белл» прямо из бутылки, — мир потому и перестал быть монохромным, что в карманах подростков появились шекели, вот жизнь и превратилась в кричаще яркие техниколоровские[78] вспышки. Те первые послевоенные годы были самыми мрачными на памяти ныне живущих, но лишь за тринадцать лет скверного правления тори молодые научились держаться на собственных ногах. Никогда ещё у нас не было всё так классно, и теперь мы с брутальным энтузиазмом подростковой драки выходного дня собираемся приблизить это к старшему поколению, которое пыталось запудрить нам мозги лозунгами о добела раскалённых технологиях. Грабьте, детишки, грабьте — это единственное, что имеет значение. Подъём экономики неплохо поддерживает мятежную юность. Если б я мог прожить жизнь заново, я бы родился во вчерашнем дне — тогда я мог бы сполна насладиться наступлением вечности, в которой старшее поколение не ставится ни во что, а новое, молодое, вышагивает с гордым видом павлина вместо того, чтобы подражать нудным родителям, которые изо всех сил цепляются за убогие обывательские ценности. А сейчас, когда Гарольд наконец сунул в рот судейский свисток, для молодых все может идти только к лучшему.

— Ну раззвонился, — встрял Мэтт Брэдли. — Голосуй за лейбористов, папаня — пусть этот мир станет отличным местом, чтобы рехнуться.

— Не в голосовании за лейбористов дело, — упёрся Макиннес, — дело в том, как мы ходим и говорим, во что одеваемся, и ещё в нашем желании достичь всего и ничего прямо здесь и сейчас. Трахаться надо в настоящем, а будущее пусть само о себе позаботится.

— Чтобы построить мир, в котором любовь не идёт на компромиссы, — подсказал Брэдли.

— Да ты-то что понимаешь в бескомпромиссной любви? — рявкнул Макиннес. — Ты, продажная дешёвка для тех, кто только нос сморщит, если вдруг встретится с чем-то настоящим. Ты — родимое пятно на нашем светозарном времени. Ты как вырядишься — любой подумает, что ты направляешься на «сарайные танцы»[79] где-нибудь в захолустье, а не готовишься провести субботнюю ночь в Сохо! Сейчас тысяча девятьсот шестьдесят пятый — и нынешние пижоны понимают: им надо носить итальянские костюмы и смотреться круто, если уж хотят изображать стиль, получая свой кайф.

— А что мне нужно сделать, чтобы выглядеть лучше?

— Больше пить и меньше думать — вот самый верный путь вверх по эволюционной лестнице элегантности в одежде!

В таком духе Макиннес мог разглагольствовать часами — пребывая в блаженном неведении, что на него смотрят как на осколок пятидесятых, абсолютно не разбирающийся в новых стилях хиппи, рождённых во чреве свингующего Лондона. Поначалу я, конечно же, была очень взволнована — ещё бы, сам автор бестселлеров «Абсолютные новички» и «Город пик» брюзжит на моей кушетке! — но вскоре поняла, что это обыкновенная пиявка, готовая готова высосать меня досуха, лишь бы только добавить потом хоть капельку достоверности в уж не знаю какие омерзительные фантазии, состряпанные им в творческой агонии. Макиннес всё поддавал и поддавал пару в свой котёл, хотя краткий и незаслуженный пик признания он уже миновал. Это резко контрастировало с гениальным Алексом Трокки (с которым мы были приятелями) — тот бросил публиковать художественные произведения, когда решил, что больше ему нечего сказать. К сожалению, Брэдли всегда впускал Макиннеса, когда бы тот ни заявился к нам. Думаю, мне повезло, что я познакомилась с Макиннесом, когда лучшая пора этого эрзац-тинейджера в качестве летописца всего юного уже прошла — и хотя он явно рассматривал меня в качестве основного материала для нового романа, я никогда не отождествляла себя в каком бы то ни было качестве с его выспренными произведениями с претензией на «дух нашего времени».

Впрочем, одно хорошее дело Макиннес для меня сделал — он познакомил меня с Бобби Нэйлором, который жил неподалёку, на Лэдброк-Гроув. Нэйлор познакомился с Макиннесом в самом конце пятидесятых, он тогда был сутенёром подростков, а работал в развлекательном комплексе в Сохо. Колин делал с Бобби главного героя в одной из своих книг и одновременно поощрял его самого писать — ему доставляло удовольствие обхаживать протеже, который подхватит знамя после его смерти. Нэйлор (как и я) предпочитал создавать стихи, а не прозу. Бобби побуждали писать только лишь коммерческие соображения. Нэйлор делал неплохие деньги на торговле дозами и колёсами (марихуана и амфетамины тогда уже были известны), и состряпанные им стихи несли тяжёлый отпечаток косяков, которые он смолил непрерывно. Ещё у него была слабость — водить компанию с проститутками, так что в качестве друзей мы с ним идеально подходили друг другу, как на заказ. Нэйлора забавляло, как Макиннес превозносил отвагу своей дилогии, прямо как шлюха, может, он даже обиделся бы на вдохновлённую им же книгу, если бы её автор показал действительное знание реальной жизни.

— Джилли, — сказал мне как-то Нэйлор, — ты знаешь, что у моей девушки, Хетти, есть один постоянный клиент — он химик и знает, как синтезировать ЛСД.

— То самое райско-адское средство?

— Вот-вот, именно.

— Ты ей уже закидывался?

— Ага, просто классно, будто сотню косяков разом затянул.

— Я тоже несколько раз от неё улетала. Хетти поставляет мне кислоту, и я её частенько принимаю перед тем, как идти к клиентам.

— А они замечают, что у тебя крыша не на месте?

— Не-а, зато я могу видеть прямо сквозь них.

— Стену комнаты за ними?

— Бывает и так. Но чаще всего только кожа вроде как растворяется в каких-то радужных переливах, и я вижу, что занимаюсь любовью со скелетом. Обалденно; и оргазм невероятный, когда любовь и смерть сливаются в одно.

— Хочешь, чтобы я занялся с тобой любовью, когда ты примешь кислоту?

— А ты мне за это заплатишь?

— Нет, мы же друзья, и вообще я никогда не плачу за секс. Так что, сделаем зверя с двумя спинами, если закайфуем вместе?

— Зависит от того, захочу ли я оттянуться вот так вместе с тобой, когда буду под кайфом. Как-то на сходке с ЛСД я сделала одной девушке куннилингус, и это было очень весело. Мне нравится приходить к клиенту под кайфом от кислоты, это просто писк — прикидываться, что я вообще не употребляю, а сама в таком отъезде, что запросто могла бы поддерживать разговор с трупом недельной давности. Я почти на что угодно способна, когда как следует торкнет.

— Трое в койке — отличная идея.

— Мечтай-мечтай.

— Может, и мечты — а разве не ты только что тут заявляла, что нет ничего лучше, чем стереть границу между сексом и смертью?

— Секс и есть смерть — не зря французы называют оргазм «lа petite mort»[80]. Только ведь я умираю лишь так, чтобы могла снова возродиться. Уверена, что выходить из цикла возрождений мне ещё рано.

— А я в предыдущей инкарнации был Эдвардом Келли[81], духовидцем Джона Ди.

— Хотела бы я сказать, что была некогда царицей Савской, но мне не доводилось родиться кем-нибудь важным — ни в этой жизни, ни хоть в одной из прошлых.

— Ну так удачи тебе в следующий раз!

У нас с Бобби была своя очень личная и тайная ноттинг-хиллская группа «наркотики и магия». Основными участниками были также Хетти и Норма Коусил. Норма была из проституток высшего класса с литературными устремлениями и тягой к наркотикам. Как и Хетти, она была на десять лет старше меня и родом с севера Англии. Бобби, выросший в Лондоне, некоторое время жил в Танжере, где крутился среди местных эзотериков, включая Хамида Красивого и Валида Немого. В комнате, увешанной «берберскими»[82] коврами, Нэйлор, кое-кто из местных и некоторые тщательно отобранные американцы ловили кайф, а потом проецировали свои мысли и образы на гобелены. Это был широко распространенный вид магии — попытки материализовать нематериальное. Обстановка в комнате становилась тем, как её воплощал тот, чьи мыслеформы были сильнее всего. Бобби приобщил меня к этим практикам, когда собирал новую группу для занятий магией после возвращения в Лондон весной 1964 года. Когда группа только начала собираться, мы обычно курили травку, и всё получалось достаточно безумно, но когда мы стали закидываться ЛСД, началось настоящее буйство. Прелюдией к этому был описанный мной выше разговор с Нэйлором. Бобби хотел весь Лондон этим на уши поставить. И хотя не только на нём одном лежит ответственность за резкий подъем употребления психоделиков, он сыграл одну из главных (хотя почти никем не описанную) роль в этом явлении. Какое-то время и я продавала всем, кто интересовался исследованием внутреннего мира, это растворимое средство для методичного расстройства чувств, которое пропагандировал Рембо[83] и другие поэты французской школы. В 1965 году ЛСД ещё не был запрещён, так что эти приторговывания далеко не всегда носили нелегальный характер (как и кое-какие другие дела). Так всё и шло, пока Колин Макиннес не решил, что хочет присоединиться к нам в наших психоделических опытах — в тот раз мой поиск абсолюта превратился в турне по аду. Я была против того, чтобы приглашать Макиннеса в наш кружок избранных, но Бобби и Норма считали, что это будет прикольно. Я одолжила Макиннесу несколько книг Анри Мишо[84], чтобы он мог подготовиться к собранию, но он не удосужился ни прочитать их, ни хотя бы вернуть. Мы собрались у Хетти, потому что в течение учебного года её дочь жила в школе, а она была единственной из нас, у кого квартира была двухкомнатной — в ней было попросторней. Каждый сунул в рот кубик рафинада, пропитанный ЛСД, и едва тот, как положено, рассосался, именно Макиннес заговорил первым:

— Ничего не чувствую. Ты уверен, что это качественный товар?

— Терпение! — призвал Нэйлор. — Нужно время, чтобы действие началось.

— Терпение! — огрызнулся Макиннес. — Терпение! Не суйся ко мне с этими ценностями мира взрослых! Я тебе не какой-нибудь стареющий биржевой маклер — терпеть не могу, когда мне говорят «надо подождать, пока торкнет». Отсроченное наслаждение — это кредо обывателей среднего класса, а не молодых правонарушителей, ищущих чего-нибудь захватывающего. Возраст — это вопрос подхода в той же мере, в какой это вопрос прожитых лет. Подростки нетерпеливы, потому что порывистость — это основное занятие юности. Я хочу навсегда остаться молодым, а это значит хотеть всего и немедленно. У меня нет времени дожидаться. Я не собираюсь повторять себя. Повторение — порок тех, кто обрёк себя на ожидание жизни вместо того, чтобы брать её за глотку. Жизни не ждут — ждут смерти, а подростки бессмертны. При таком образе жизни действие — это насущная потребность, а промедление — смерть. Я не хочу смерти заживо. Я собираюсь жить быстро и умереть в расцвете. Выпить себя досуха. И только потому, что я выбрал жизнь, я смогу выбрать срок своей смерти; таким образом я — бессмертен. Жить — значит жить в настоящем. Смерти нет, она может случиться только в каком-нибудь несуществующем будущем.

— Верно! — встряла Норма, одновременно вскидывая в приветствии правый кулак.

— Видишь, Бобби, она со мной согласна!

— Она иронизирует.

— Ирония — это малодушие, это форма скрытого разоблачения, последнее и самое безнадёжное прибежище невежд с рабским складом ума. Ирония — укрытие для белых неформалов с претензиями и прочих хамов и подонков. Её противовес — стильность, путь наставления собственным примером. Я стилен — поэтому мои действия и мнения не требуют никаких оправданий или объяснений. Я просто воплощаю мятеж в чистом виде, бунт против авторитетов без необходимости прибегать к вербализации и артикуляции. Стиль — это незаметный жест, покрой одежды. Ирония мещанства рассыпается прахом и ржавчиной, когда оказывается на пути леденящего холода моего нового стильного мира[85].

— По-моему, это одна из тем, поднятых в «Городе пик», — высказался Нэйлор.

— Твои ироничные попытки откровенно дразнить меня, повторяя мои же слова, никуда тебя не приведут. Я для этого слишком бесстрастен, слишком холоден. Я олицетворяю суперсовременность, я сам себе авторитет, я переоценил все ценности — и это сделало меня Иисусом стильности. Мне не нужно давить на других, изощряясь в словесности. Мне достаточно чуть приподняться со стула или поднести бутылку «Белл» ко рту — и беседы развиваются по моей прихоти. Когда я говорю, я всегда очень скуп на слова — и то же самое справедливо для языка моих жестов. Мне почти не бывает нужды говорить, поэтому слова, которые я произношу, производят такое грандиозное впечатление. Всё, что я говорю, произносится без попыток укрыться за пересказом чужих слов или подчёркиванием, или даже мыслями. В этом и многом другом я — воплощение естественности. Действия говорят мне намного больше, чем слова, и в конечном счёте это оказывается величайшей ценностью мира подростков, затмившей блеклые ценности родителей, священников и полицейских. Я никогда не позволяю себе волноваться, потому что бредовые разглагольствования — это по части фашистской демагогии. Это, как понимает любой, кто прочитал и понял мою книгу, я оставляю для таких, как Освальд Мосли[86]. Потрясающий эффект моих слов заключается в моей способности переходить прямо к сути, не расхаживая вокруг да около — а это действительно редкая черта. Я могу напиться в доску, но мои высказывания всё равно останутся более экономными, чем у монаха-отшельника, принявшего обет молчания. Я — это всё, о чём все эти претенциозные неформалы, принимающие каждую ценность, вложенную в них старшим поколением, могут только мечтать.

— Ну это-то мы оценили, — прошептала Норма. — Колин — синоним стильности!

— Стиль — это птичье гнездо пьянства, — продолжал Макиннес по мере того, как действие кислоты набирало обороты. — Стиль — это носить потрёпанный старый пиджак и одновременно быть на пике элегантности в одежде. Стиль — это понимать, что каждый, кто пытается слить воедино своё искусство и свою жизнь, ничего не смыслит ни в искусстве, ни в жизни. Мое искусство — это я сам, я олицетворяю его, и мои романы — это средства, которыми я воссоздаю себя и играю в театре этого мира. Стилю не надо повторяться — это бесконечное действо самосоздания и самовоссоздания. Стиль необходим, чтобы начать завершающее путешествие по реальности, это способ направления гнева в определённое русло, пока он не иссякнет. Стиль видит мир насквозь и действует соответственно этому. Стиль — это когда хорошее становится плохим, а плохое — хорошим. Это девчонка-подросток, которая субботним вечером стоя даёт в неосвещённом переулке. Стиль — это то, что я есть, а не то, чем я только надеюсь когда-нибудь стать. Стиль — это затмить безработного, который знает, в чём искусство езды на автобусе. А вот в чём нет стиля, так это в бесконечных объяснениях. Ничто не стильно, если нет экономии в словах и жестах. Не стильно долдонить одно и то же, раз за разом повторяясь. Стильно — это выразить одним жестом больше, чем мещанство может сказать миллионами слов самооправдания, или чем все их вскинутые кулаки, многочисленные танки, артиллерия, вооружённые силы и ядерное оружие. Не стильно применять речь в качестве системы защиты. Кошка — стильна, ей не нужен язык, она — воплощение истины. По-настоящему стильным нет нужды говорить, а когда они считают нужным произнести необычную фразу, они абсолютно никогда, и здесь я обязан подчеркнуть слово «никогда», не повторяют себя. Быть стильным — значит быть немногословным и знать, когда помолчать. Стильный никогда не ноет, он невозмутим. От иронии меня блевать тянет. Тем, кто хочет присоединиться к новому миру, миру подростковых бунтов, надо следовать моему примеру и, подобно мне, научиться воплощать в себе их истины.

— Какой же ты подросток? Ты средних лет и к тому же пьян, — заметила Норма.

— Да, я пьян! — взревел Макиннес. — Пьян от жизни, пьян от торкалова, пьян от этого нового тинейджеровского мира ультра-жёстокого экшена. Я пьян от стиля. Я — как жертва аутодафе у столба — подаю знаки сквозь языки пламени. Я так хладнокровен, что не чувствую огня. Я — Иисус невозмутимости. Человек, полностью отказавшийся от самоповторов. Когда я приподнимаю бровь, этим я выражаю истину более глубокую, чем вы можете хотя бы вообразить. Мне нет нужды говорить или писать — поэтому и то и другое в моём исполнении производит такой потрясающий эффект. В своих романах я одарил подростков жизнью и речью, и теперь они могут вечно наслаждаться ледяной тишиной стильности. Книги шарлатанов вроде Сэмюэла Беккета[87] написаны, чтобы о них говорили, а не чтобы их читали, тогда как мои романы перечитываются снова и снова. Всё, что я делаю — для молодых. Ничто из сказанного мной не требует объяснений. Мои слова воспринимаются теми, кто знает, как услышать больше, чем сказано. Аз есмь начало и конец. Альфа и Омега. Первый и последний[88]. Грядущее и предшествовавшее…

Макиннес всё продолжал и продолжал в том же духе, и вскоре испоганил нам весь улёт. После этой встречи он не выказывал интереса к новому приёму кислоты, а если бы и выказал — мы были совершенно не готовы закидываться вместе с ним ещё раз. Колин был занудой, и я была очень рада, когда он наконец перестал заваливать на Бассет-роуд. После этой кислотной встречи у Хетти я с ним почти не виделась.