Закат империи

Глава 12. ПСОВАЯ ОХОТА

Читая письмо от Корнелия Виринала, Амалаберга почти непрерывно хмурила свои красивые брови. Какой же бесцеремонный и циничный наглец этот самоуверенный римлянин! Насколько же развратна и бесстыдна вся их порода! Кто позволил ему обратиться к ней с этим посланием?

«Корнелий Виринал приветствует прекраснейшую изо всех покорительниц Италии и шлёт ей свой самый низкий поклон. Да будет тебе известно, что написать это письмо меня побудило не только искреннее восхищение твоей воинственной красотой и разящими наповал стрелами глаз — и не только глаз! — но и целый ряд других обстоятельств. Начну по порядку и надеюсь, что тебе хватит терпения дочитать это письмо самостоятельно, не передавая его в другие руки...» После слова «терпения» так явно напрашивалось и слово «умение», что Амалаберга шумно задышала от ярости. Этот самодовольный римлянин сомневается в её грамотности!

«Итак, первое известие, которое тебя, о прекраснейшая, без всякого сомнения, обрадует и разочарует одновременно. Только обрадуешься ты при свидетелях, а разочарование будешь тщательно скрывать даже от самой себя, яростно покусывая свои прелестные губы». Его самоуверенность простирается даже на то, чтобы предсказывать ей её же реакцию! При этой мысли она невольно прикусила нижнюю губу и тут же её отпустила.

«Известие это состоит в том, что мой лучший друг и твой наречённый жених Максимиан после одного прискорбного случая на охоте потерял слишком много крови и теперь уже не слишком горит желанием лишиться оставшейся, вступив в законный брак с самой надменной из красавиц. Более того, он изложил мне свою сокровенную просьбу — уговорить и тебя отказаться от данного брака по взаимному согласию. Но, поскольку любое расставание происходит намного легче, если только не перерастает в одиночество, постольку он сам уже нашёл себе утешение и искренне советует тебе последовать его примеру. Его утешение зовут Беатрисой, хотя он сам предпочитает называть её «ангелом». Твоё утешение могло бы зваться Корнелием, то есть по тому имени, которым его наградили родители, или по тому имени, которым ты соблаговолишь наградить меня сама, например, «мой львёнок». О, я прекрасно представляю себе твой гнев по поводу моего друга, но посуди сама, разве мог он поступить иначе, ведь каждое живое существо приручается лаской, а отталкивается побоями и злобой. Что уж тут говорить о человеке, а тем более о поэте, самом чутком и легкоранимом существе на свете!

Позволь же теперь немного рассказать о себе, чтобы ты легче могла уяснить, что сможешь обрести от такой замены...» «Мерзавец, он даже не сомневается, что я приму его гнусное предложение! — сжимая кулаки, подумала Амалаберга. — Он крупно заплатит мне за свои оскорбления!»

«...Во-первых, ты любишь унижать и оскорблять, а я кроток и миролюбив, так что мы отлично поладим. На каждое твоё оскорбление я буду отвечать лаской, а на каждую ласку... лаской вдвойне. Далее, ты девушка умная и надменная, а я человек весёлый и недалёкий, так что мы представляем из себя такие крайности, которые могли бы прекрасно сойтись вместе. Ведь согласись, будь мы оба умны, то не избежали бы споров, а так я буду с тобой соглашаться и ты будешь иметь надо мной верх. Ты любишь всегда и всюду иметь верх... ну и прекрасно, потому что я тоже люблю позу «всадница»...» Амалаберга так рассвирепела, что издала сдавленное рычание.

«О, я, кажется, несколько увлёкся, так что оставим обсуждение этой интересной темы на потом. Итак, чтобы тебя не слишком расстраивало непостоянство моего друга Максимиана, позволь мне сделать для тебя то, что не сумел и не захотел сделать он. А чтобы тебе легче было понять, о чём идёт речь, в заключение своего письма я хочу привести небольшое стихотворение Асклепиада Самосского:

С трепетом и почтением жду твоего ответа»

Корнелий намеренно шёл на риск, отправляя Амалаберге столь циничное и откровенное послание. Весь его уже достаточно богатый любовный опыт говорил о том, что женщина должна сходить с ума от ярости или любви к своему поклоннику, терзаться любыми, пусть даже самыми злыми чувствами, но только не быть к нему равнодушной! Невозмутимость — это самый надёжный щит, поэтому для того, чтобы завладеть вниманием женщины и заставить её думать о себе, надо в первую очередь лишить её этого щита. А чем можно «возмутить невозмутимость» у той, которая отличается особой надменностью? Разумеется, нанеся удар по её самолюбию!

Он был не слишком высокого мнения об уме Амалаберги, а потому ожидал, что она просто не ответит на его письмо, и мысленно повторял про себя любимую эпиграмму:

Однако спустя день появился слуга из дома Тригвиллы и передал ему запечатанные дощечки. Корнелий задумчиво улыбнулся, повертел их в руках и решил, что там содержится самая грубая и яростная отповедь. Но, когда он начал читать, то поневоле изумился тому, как явно недооценивал Амалабергу. Вот что писала ему готская принцесса:

«Амалаберга шлёт привет благородному Корнелию Вириналу и выражает ему свою глубочайшую признательность за его остроумное и почтительное письмо, которое доставило ей большое удовольствие. Я и раньше имела возможность оценить твои блестящие способности, «отважный львёнок», и теперь была рада получить новое им подтверждение. Слов нет, чтобы выразить, в какую глубокую печаль повергло меня известие о коварной измене твоего друга! И что бы я только делала, если бы ты не предложил мне в этот тяжёлый момент опереться на твою могучую руку и... не только руку! Да, я смущённо признаю свою ошибку, на которую ты так тонко указал мне в своём мудром письме. Конечно же, любое существо хочет ласки, а потому зачем изобилие ненужных слов? Приходи навестить меня завтра во второй половине дня, а своему другу можешь передать мои искренние пожелания быть поосторожнее с ангелами. Ведь, как писал один учёный богослов: «Если бы лик одного какого-нибудь ангела ты бы увидел рядом со своей подругой, то подруга показалась бы тебе столь отвратительной и страшной, что ты бы отвернулся от её лица, словно от лица трупа, и всего себя устремил бы к красоте ангела. А если бы в тот момент, когда ты держишь в руке зеркало, сбоку, рядом с твоим изображением появилось бы изображение ангела, то, несомненно, или зеркало бы выскользнуло из твоих рук, настолько неприятно бы тебе стало собственное безобразие, или ты никогда бы не смог положить его на место, поскольку, неподвижно устремив на него взгляд, восхищался бы ангельской красотой и прелестью».

Так что пусть лучше не сравнивает своих возлюбленных с ангелами, ведь это может обидеть и тех, и других.

С трепетом и нетерпением жду твоего визита».

Да, после такого неожиданного письма стоило поосновательнее задуматься над дальнейшими действиями. Итак, Амалаберга сумела сдержать первый порыв гнева и решила ответить ему в его же стиле. Таким образом, всё складывалось как нельзя прекрасно, ведь когда иронизируешь над собственной обидой, то вряд ли думаешь о том, как за неё отомстить. Если гордость и мстительность легко представить рядом, то коварство и остроумие не слишком совместимы… И всё же в письме Амалаберги было что-то такое, что заставило Корнелия насторожиться. Он внимательно перечитал его ещё раз. Нет, придраться было не к чему, если бы не это поспешное и совершенно неожиданное приглашение. В конце концов, она дочь варвара, а варвары отличаются от римлян тем, что не признают никакой логики и поступают лишь так, как это сообразуется с их представлениями о чести. Амалаберга просто не в состоянии уступить кому бы то ни было так быстро, да ещё тогда, когда задето её самолюбие! Поэтому поневоле напрашивался вывод, что она затаила желание отомстить. Если он рискнёт воспользоваться её приглашением, а не воспользоваться им просто невозможно, иначе и не стоило затевать всего этого, то следует быть готовым к самым неприятным сюрпризам.

Подумав об этом, Корнелий горделиво вскинул голову и расправил плечи. Он был невысок ростом, но коренаст и широкоплеч, прочно стоял на ногах и отличался прекрасной реакцией и подвижностью. Лицо его было достаточно заурядным, если не считать отважных и плутоватых глаз, а также полных чувственных губ, всегда готовых к поцелуям и дерзостям. Разумеется, завтра он пойдёт на это свидание, но пойдёт, соответствующим образом приготовившись. Эта подготовка состояла в том, что под тунику Корнелий надел тонкую кольчугу, а в складках тоги постарался укрыть короткий и широкий боевой меч. При этом он позаботился приторочить его к своему туловищу так, чтобы достать его из ножен было делом одной секунды. Конечно, римлянам запрещалось носить оружие, но это был тот случай, когда подобным запретом приходилось пренебречь. Когда Корнелий закончил приготовления, то убедился, что со спрятанным мечом он уже не сможет сесть. Впрочем, боевое чутьё подсказывало, что сесть ему и не придётся. Виринал был настолько уверен в себе, что даже не стал предупреждать Максимиана и брать с собой слуг.

Впрочем, «излишняя самоуверенность может и погубить», — подумал он, когда раб-номенклатор проводил его в зал дома Тригвиллы и Корнелий увидел Амалабергу. Одного взгляда на неё было достаточно, чтобы понять, что его предосторожности были не напрасны. Она приняла своего гостя в большом триклинии, стоя на возвышении, где находилось кресло из слоновой кости. Лицо её было бледным, глаза хищно прищурены, а губы тверды и красны от непрерывного покусывания. По левую и правую сторону от девушки находились двое рабов-галлов, каждый из которых держал на привязи огромного молосского дога. Собаки непрерывно рычали, сердито поводя налитыми кровью глазами, и Виринал внутренне напрягся, готовясь к самому худшему.

— Ого, мы, кажется, собираемся на охоту? — весело поинтересовался он, отвесив готской принцессе самый изящный поклон. — Но почему же ты не предупредила меня заранее?

— Потому что охотиться буду только я, глухо сказала Амалаберга, тщетно пытаясь найти в лице римлянина хотя бы малейшее проявление беспокойства. — А ты будешь моей добычей.

— Согласен! — тут же откликнулся Корнелий. — Но лишь при том условии, что ты будешь охотиться на меня с помощью стрел Амура, а не этих милых собачек.

— Ты по-прежнему нагл и храбр, холодно заявила Амалаберга, — но это тебе не поможет. После такого письма, которое ты осмелился написать мне, я могла бы добиться твоей смерти, если бы показала его своему отцу. Но я люблю всё делать самостоятельно — и мстить тоже.

— А чего бы мог добиться я, если бы сделал то же самое с твоим письмом? — усмехнулся Корнелий. — Ручаюсь, что ты ещё никогда и никому не писала ничего подобного!

— О да, ты был первым и единственным!

— Лестно слышать, — нахально заявил Корнелий, — быть первым у такой красавицы.

— Спускайте собак! — резко и хрипло крикнула Амалаберга, поворачиваясь к рабам.

Виринал мгновенно обмотал свой знаменитый лицерн вокруг левой руки и стремительно выхватил меч. Два огромных пса с громким лаем помчались на него, а он лишь злобно оскалился и слегка пригнулся. В тот момент, когда первая собака уже делала последний прыжок, Корнелий резко отскочил в сторону, коротко и сильно рубанув мечом. Раздался какой-то странный и страшный звук — это захрустели перерубленные шейные позвонки а громкий лай сменился пронзительным, шипящим скулежом. Дог, словно бы споткнувшись, упал и заскользил по мраморному полу, уронив полуотрубленную голову на передние лапы и заливая всё вокруг потоками крови. Однако второй дог ухитрился опрокинуть Корнелия на спину и теперь яростно терзал зубами его левую руку, которой тот прикрывал горло. Но и его хватка вскоре резко ослабла, поскольку Виринал, и падая, не выронил меч, а потому, изловчившись, вонзил его снизу прямо в сердце собаки. Проклятый дог всё-таки ухитрился разорвать плащ и сильно искусать ему руку. Поэтому, когда Корнелий быстро, хотя и не слишком проворно поднялся на ноги, то оказался весь залит кровью — и собак, и своей, обильно смачивавшей остатки драгоценного плаща.

Он тяжело дышал, но взгляд его голубых глаз, устремлённых на застывшую Амалабергу, был по-прежнему дерзок и насмешлив.

— Если тебе не жалко собак, то мы могли бы продолжить эту забавную охоту!

— Выгоните его прочь! — простонала она, указывая на Корнелия рабам.

Но всё получилось совсем наоборот. Рабы были поражены кровавым побоищем, которое этот невысокий, но отважный юноша так быстро учинил их гигантским псам, околевавшим теперь в лужах собственной крови. Стоило только Корнелию шагнуть в их сторону, слегка помахивая мечом, как они оба с животным воем устремились прочь, оставив Амалабергу одну. А она словно в оцепенении смотрела на окровавленного, но улыбающегося римлянина, медленно приближающегося к ней с мечом в руке, широкое лезвие которого дымилось от свежей крови, обильно стекавшей на пол, — и не шевелилась.

Корнелий подошёл к возвышению и поднялся на три ступеньки туда, где застыла Амалаберга. Теперь они стояли почти вплотную, глядя друг другу прямо в глаза. Её взгляд был встревоженно-затуманенным, почти безумным, язык лихорадочно облизывал полуоткрытые губы, а руки отчаянно теребили подол расшитой золотыми нитями голубой столы. Виринал ещё машинально улыбался, но, пристально всматриваясь в эти отчаянные глаза, яростно и упорно думал про себя, стараясь вложить как можно больше воли в свой напряжённый взгляд: «Ну, теперь ты убедилась, что значит — настоящий мужчина? Теперь ты поняла, что я должен и буду владеть тобой по праву сильного? Теперь ты поняла, что будешь моей и никуда от меня не уйдёшь?»

Оба вздрогнули от глухого стука меча, упавшего на помост. Виринал, не обращая внимания на боль в искусанной руке, медленно притянул девушку к себе и властно поцеловал. Она дрожала, но не осмелилась отстраниться. Он с силой прижался губами к её холодным губам, запрокинул ей голову и проник языком в рот, энергично нащупывая там язык Амалаберга, тот самый дерзкий и непослушный язык, который был способен свести с ума любого мужчину. Видимо, он слишком переусердствовал, стараясь быть грубым, как настоящий воин, потому что она вдруг застонала — и застонала так жалобно, как он никогда ещё не слышал. И только после этого он оторвался от её губ и стал жадно целовать её глаза, щёки, волосы... Каким образом её руки оказались у него на плечах? Неужели это она сама невольно его обняла?

«Проклятье! — подумал про себя Кассиодор, случайно проходя мимо триклиния и заглядывая в зал. — Откуда тут взялся этот дерзкий щенок? И что означают эти поцелуи на фоне кровавого собачьего побоища?»

Он не стал заходить в триклиний, а проследовал дальше, в покои Тригвиллы. Управляющий королевского дворца только недавно пообедал и теперь развлекался весьма своеобразной игрой, которой его научил Конигаст. Прямо перед сидящим в кресле Тригвиллой спиной на столе лежала обнажённая рабыня. Герцог кидал ей большой надувной мяч, а она должна была поймать его ногами. Тригвилла шумно дышал, сладострастно раздувая ноздри и глядя на то, как сходятся и расходятся розовые устья влагалища лежавшей перед ним женщины. Всякий раз, когда рабыня роняла мяч на пол, он вынимал из-за пояса плётку, лениво подходил к ней и, знаком приказав перевернуться на живот, сильно стегал её по смуглым пышным ягодицам, оставляя на них багровые рубцы. Переворачиваясь потом на спину, рабыня морщилась от боли, хотя и старалась улыбаться, чтобы не разозлить хозяина.

«Что за животное!» — с отвращением подумал Кассиодор, приветствуя готского герцога.

— Хорошие новости, благородный Кассиодор? — лениво поинтересовался тот, с явной неохотой отрываясь от своего развлечения.

— Загляни в триклиний или поинтересуйся у своей дочери, — холодно сказал начальник королевской канцелярии. — А я пришёл сюда не развлекать тебя новостями, а для того, чтобы побудить к действиям, от которых может зависеть и твоё, и моё будущее.

— Пошла вон, cunnus! — заорал Тригвилла, проследил взглядом за тем, как рабыня, сверкая исполосованным задом, с явным облегчением скрылась за занавесом, после чего с любопытством посмотрел на Кассиодора.

— Вчера вечером или сегодня утром из дома первого министра выехал тот самый гонец, которого мы давно ждём, — пояснил римлянин. — Надо дать ему отъехать от города и немедленно схватить.