Закат империи

Глава 4. КОРОЛЕВСКИЙ СОВЕТ

Ещё со времён империи Равенна славилась изысканной архитектурой своих дворцов, храмов и портиков, украшенных великолепной мозаикой, мастера которой были известны по всей Италии. Тогда в искусстве господствовал коринфский стиль, отличавшийся изяществом и изысканностью. Но постепенно с упадком государства стал приходить в упадок и художественный вкус — новые здания уже отличались какой-то дисгармонией и эклектическим смешением самых разнообразных стилей и элементов. Более того, архитекторы, словно бы чувствуя это и желая искупить неуловимые пороки своих творений, начали увлекаться украшениями и декоративными элементами. Возникает непосредственное соединение колонн и сводов, а самим колоннам начали придавать форму прямоугольных стенных выступов, украшенных сверху капителью, — так называемых пилястров.

Для своей резиденции Теодорих выбрал построенный в подобном упадочном стиле дворец городского префекта Авла Рувина — знаменитого взяточника, вольноотпущенника самого императора Феодосия. Дворец этот был громоздким и возвышался над остальными зданиями, чем и прельстил варварский вкус короля остготов. Кроме того, по его приказанию он был заново отделан изнутри. При этом главным критерием красоты для Теодориха продолжало оставаться количество золота, а там, где нельзя было заменить мраморные статуи и бронзовые фонтаны на золотые, их просто покрывали позолотой. В тщеславном желании постоянно находиться в окружении золота он уподоблялся легендарному царю Мидасу, так что от постоянного блеска у некоторых посетителей дворца начинали слезиться глаза и болеть голова.

Зал заседаний королевского совета был отделан в намного более строгих тонах, золотыми здесь были только статуи двенадцати апостолов и многочисленные светильники. Зато его украшали две гигантские настенные мозаики — одна с изображением Христа, но не распятого, каким его привыкли видеть католики, а гордо шествующего в окружении своих учеников — остготы были слишком воинственным племенем, чтобы поклоняться слабому и умирающему Богу. Вторая мозаика изображала самого Теодориха, одетого в римские боевые доспехи и находящегося рядом с богиней-воительницей, которая должна была символизировать Римскую империю. Равенна в виде нереиды выплывала из моря и простирала свои обнажённые руки к остготскому королю.

В центре зала на небольшом подиуме находилось кресло Теодориха, сделанное из позолоченной слоновой кости, а прямо перед ним располагался гигантский круглый стол. Сначала стол был продолговатым, но в королевский совет входили десять римских патрициев и десять готских герцогов, которые назывались proceres или primati, и каждый раз получалось так, что римляне садились по одну сторону стола, а готы — по другую, в результате любое заседание превращалось в яростную перепалку со взаимными обвинениями. Теодорих, который официально провозгласил своей главной целью союз двух народов в рамках единого государства, не смог долго терпеть подобных разногласий и по совету Боэция заменил продолговатый стол круглым. При этом все участники королевского совета должны были рассаживаться за ним так, чтобы римлянин чередовался с готом. Однако даже это новшество мало изменило характер самих заседаний — римлянам постоянно приходилось жаловаться на притеснения со стороны победителей, а надменным готам — оправдываться перед королём. Все прежние государственные должности, которые остались от Римской империи и которые могли занимать римляне, теперь утратили большинство своих властных полномочий. Так, даже магистр оффиций ныне не имел права контролировать должностных лиц, что и приводило к тому, что он мог только жаловаться на эти злоупотребления королю Теодориху, а не пресекать их собственной властью.

Жалобы в основном касались раздела земельных владений. Дело в том, что сразу после победы над Одоакром Теодорих образовал специальную комиссию под руководством римского патриция Либерия, которая должна была заняться переделом италийских земель. Хотя число завоевателей не превышало двухсот тысяч человек, а римское население составляло от пяти до семи миллионов, готы владели третью всех земельных участков, правда, в основном тех, которые в своё время уже были предоставлены варварам Одоакра, а потом отошли к готам по праву победителей. Помимо самих остготов, на территории Италии проживали гениды, герулы, сарматы, рутины, тайфалы, алеманны, а они тоже претендовали на свою часть земель.

Комиссия Либерия работала до 507 года. Каждый гот получил земельный надел, называвшийся tertia, право на который был закреплён специальной грамотой — pictacium. И хотя благодаря стараниям председателя комиссии при этом разделе почти не были затронуты земельные владения римской знати, беззастенчивая жадность готов побуждала их постоянно посягать на земли своих соседей. Один только Теодат, племянник Теодориха, ухитрился стать крупнейшим земельным магнатом, захватив почти всю территорию Тусции. А поскольку готские комиты[13] стояли во главе всех городских общин (civitates), причём это было даже в тех городах, где не было изолированных кварталов, в которых обычно селились победители, воздвигая там свои арианские базилики, постольку любые земельные споры решались местными властями в пользу своих соплеменников. Да и сам Теодор их боялся раздражать собственных воинов — военную службу несли только остготы, в то время как римляне привлекались к строительству оборонительных сооружений да набирались во флот. Он смотрел на эти злоупотребления сквозь пальцы, вмешиваясь лишь в тех случаях, которые грозили перерасти в открытые столкновения.

Именно об одном из таких случаев, правда, на этот раз связанном не с земельными спорами, а с закупками хлеба, и собирался доложить Боэций на очередном заседании королевского совета. При этом он находился в большом затруднении, ибо помнил о своём обещании Максимиану поговорить с королём о дочери Тригвиллы, которого ему пришлось бы обвинить в неумеренном корыстолюбии, грозившем обречь на вымирание целую провинцию! Впрочем, чего можно было ожидать от человека, который раньше был городским префектом и по ночам выпускал из тюрем воров, чтобы поутру они возвращались в тюрьму и делились с ним своей добычей! Конечно, Боэций мог бы передоверить поручение сына его родному отцу, сенатору Альбину, тоже являвшемуся членом королевского совета, однако он не стал этого делать, зная о давней неприязни, которую испытывал к нему Теодорих.

Исходя из этих соображений, Боэций постарался с максимальной дипломатичностью выстроить свою обвинительную речь. Суть дела сводилась к следующему. В Кампанской провинции, издавна славившейся своим плодородием, нынешним летом разразилась невиданная засуха, погубившая большую часть урожая. Однако префект претория, втайне подстрекаемый Тригвиллой и Конигастом, занимавшимися хлебными спекуляциями, требовал от голодающего населения сдать государству такое же количество хлеба, которое было продано этой провинцией в прошлом, урожайном году.

— Это губительное требование, — горячо говорил Боэций, стоя по правую руку от Теодориха, — способно привести к самым непредсказуемым последствиям. Впрочем, непредсказуемыми эти последствия представляются лишь тем слепцам, которые горят желанием обратить отнятый за бесценок хлеб в полновесное золото, полученное от иноземных купцов. Но голодающее население одной из самых густонаселённых провинций Италии, чтобы избежать мучительной смерти для себя, своих жён и детей, может разбить старые арсеналы и взяться за оружие. Об этом эти люди, мнящие себя государственными деятелями, предпочитают не думать! Но ты, о великий король, — и он поклонился Теодориху, — обязан позаботиться о своих несчастных подданных, взывающих к твоей мудрости и милосердию!

Королю остготов вскоре должно было исполниться шестьдесят лет, однако его круглая борода и пышные волосы оставались такими же густыми и русыми, как и тридцать лет назад, когда он вторгся в пределы Италии и в первый раз разгромил Одоакра. Казалось, время отражается в одном только взгляде его внимательных, жёстких глаз, с годами становившемся всё более мрачным и угрюмым, да в паутине морщинок, окружавших глазные впадины и разбегавшихся к самым вискам, когда Теодорих гневно прищуривался. Именно так произошло и сейчас, когда он выслушал речь своего первого министра.

— Кого ты обвиняешь? — глухо произнёс король.

Боэций уже заранее приготовился к этому вопросу и потому без колебаний назвал имя римского префекта претория Септимия Тертуллия, который уже давно утратил всякое представление о чести, преданно служа двум своим готским покровителям. Назвать в этот момент имена Тригвиллы и Конигаста значило вызвать страшную бурю, тем более что последний был любовником дочери Теодориха Амаласунты. Боэций понимал, что пока он просто не в состоянии избавить королевство от двух этих негодяев, а потому решил сосредоточиться на главном — спасении жителей Кампанской провинции.

— Хорошо, — всё так же глухо сказал Теодорих. — Я верю, что дело обстоит именно так, как ты говоришь, и потому я издам особый эдикт, отменяющий на этот год все закупки хлеба в этой провинции.

Боэций, не ожидавший столь лёгкой победы, быстро взглянул в сторону Тригвиллы, словно ожидая, что тот начнёт протестовать, однако управляющий королевским дворцом лишь переглянулся с Конигастом, а затем злобно посмотрел на Боэция. Тот предпочёл не замечать этого взгляда и опустился на своё место.

Со вторым сообщением о делах в королевстве выступил Кассиодор. В качестве вступления он так долго перечислял все мыслимые достоинства короля остготов, особенно упирая на то, как он заботится о процветании обоих народов, что Теодорих не выдержал и прервал начальника своей канцелярии двумя короткими требовательными словами:

— Ad rem![14]

— Слушаюсь! — мгновенно отозвался Кассиодор и безо всякого перехода продолжил: — К сожалению, кое-кто из твоих подданных по своему неразумению или злобе совершают гнусные поступки в отношении инородцев.

Большинство из присутствующих обменялись удивлёнными взглядами. Особенно удивились Боэций, Симмах и Альбин, поскольку все трое подумали о том, что речь пойдёт о каких-то новых обидах, причинённых римлянам готами. Обычно Кассиодор предпочитал не касаться тем, которые могли вызвать обострённую реакцию короля. Впрочем, как оказалось, он не изменил своему обычаю и на этот раз.

— Не далее как три дня назад в Аримине произошли массовые беспорядки, — выдержав небольшую паузу, заговорил Кассиодор. — Еврейская община этого города, которая, кстати сказать, является весьма многочисленной, собралась на центральной площади, чтобы отметить праздник Пасхи. За их собранием наблюдала городская стража и толпа зевак, состоявшая в основном из римлян. И вот в самый неподходящий момент какой-то римский гражданин вдруг забрался на колоннаду, задрал вверх свои одежды, неприличным образом нагнулся и, поворотив в сторону евреев зловонный зад, издал громкий непристойный звук. Толпа немедленно пришла в ярость и стала громогласно требовать от начальника городской стражи наказания виновного. Молодые вспыльчивые евреи, в силу своей молодости склонные к беспорядкам, бросились на римлян, закидывая их камнями. Произошла свалка, и начальник стражи послал за подкреплением. Прибывшие воины не разобрались в ситуации и, сочтя, что во всём виноваты евреи, принялись рубить их мечами. Ободрённый поддержкой, римский плебс начал преследовать и избивать разбегающихся евреев, учинил погром. Только на следующий день городским властям удалось восстановить спокойствие, и, по их данным, количество жертв превысило десять тысяч человек. Так, из-за какого-то глупца праздник обернулся бедствием, принеся горе почти в каждую еврейскую семью. Dixi[15].

После этих слов Кассиодор посмотрел в сторону Теодориха, но тот сидел неподвижно, явно о чём-то задумавшись.

— Подумаешь, какие-то евреи, — недовольно пробурчал Теодат.

— Надеюсь, этот глупец получил по заслугам? — строго спросил Симмах, не терпевшей ни малейшей несправедливости. Но Кассиодор лишь невозмутимо пожал плечами и снова посмотрел на Теодориха. Наконец король очнулся от задумчивости.

— У тебя, кажется, для нас есть ещё одно сообщение?

— И намного более важное, чем первое, — подтвердил Кассиодор.

— Излагай, но постарайся быть покороче.

— Его можно изложить в одной фразе: как сообщил прибывший вчера гонец из Византии, император Юстин издал эдикт о полном запрете арианского вероисповедания.

На этот раз присутствующие начали яростно кричать, а кое-кто готов был вскочить со своих мест. Теодорих тоже был вне себя. А Кассиодор, добившись желаемого эффекта, победно посмотрел на Боэция, который успел обменяться с Симмахом скорбными взглядами. Оба в этот момент подумали об одном и том же — гонения на ариан в Восточной Римской империи неизбежно вызовут ответные гонения на католиков в Остготском королевстве. Надо было как-то спасать положение, тем более, что Боэций уже успел хорошо изучить Теодориха и ему несложно было догадаться о том, какая мысль в данный момент свербит огромный череп короля. И, прежде чем тот успел открыть рот и произнести хоть что-то, Боэций решительно поднялся с места, воздев правую руку в знак того, что просит слова.

— Ты собираешься оправдывать императора Юстина? — устремив на него тяжёлый от злобы взгляд, спросил король.

— О нет! Я лишь хочу предостеречь тебя от поспешных шагов, — спокойно заметил Боэций. — Конечно, сейчас ты горишь желанием издать такой же эдикт, но направленный против католиков, однако никогда не стоит поддаваться первому побуждению, хорошенько его не обдумав. Неужели ты хочешь в одно мгновение лишить всякого спокойствия своё королевство? Неужели ты разом обрушишь то здание, которое строил годами?

— Ты, кажется, осмеливаешься поучать короля? — выкрикнул со своего места Тригвилла.

— Я осмеливаюсь дать ему совет, к чему меня обязывает моя нынешняя должность, — холодно ответил Боэций. — А принять этот совет или отвергнуть...

— Говори! — хрипло велел Теодорих, повелительным жестом приказывая возмущённым готам замолчать.

— Прежде всего стоит проверить достоверность этого известия, а для этого немедленно послать гонцов в Константинополь, — сказал Боэций, хотя в глубине души почти не сомневался в реальности такого эдикта и лишь надеялся выиграть время.

— Дальше!

— А если же всё обстоит именно так, как сообщил нам почтенный Кассиодор, то... — Боэций глубоко вздохнул и, прекрасно сознавая, какой опасности подвергает своего друга, не так давно возглавившего римскую католическую церковь, решительно закончил: — следует направить ко двору императора делегацию во главе с папой Иоанном. Возможно, ему удастся уговорить Юстина отказаться от преследования ариан. Тем более что сам император уже весьма дряхл и делами империи всё больше начинает заправлять его племянник Юстиниан.

Подобное предложение вызвало новый взрыв возмущения готов, однако Теодорих задумался, а затем перевёл вопросительный взгляд на Кассиодора.

— А что ты думаешь по этому поводу?

— Я думаю, что с ним следует согласиться, — осторожно заметил Кассиодор, и Боэций едва заметно вздохнул. — Однако мне кажется, что у королевского референдария Киприана есть какое-то дополнение к тому, что сказал нам первый министр.

Киприан, который прекрасно помнил о своём обещании Кассиодору и с трепетом ждал своего часа, теперь невольно поёжился под множеством устремлённых на него глаз. Трепеща от волнения, он встал со своего места и, опустив глаза, пробормотал:

— Да, почтенный Кассиодор, ты прав. Мне действительно пришла в голову одна мысль... Недавно я узнал о знаменитом диспуте, который полтора века назад состоялся между прадедом нашего уважаемого принцепса сената Симмахом и епископом Амвросием Медиоланским. Они спорили о том, какое из двух вероисповеданий, языческое или христианское, является истинным. Тогда победа досталась достославному епископу, и мне подумалось о том, что было бы полезно вновь свести при дворе нашего славного короля двух знаменитых представителей, исповедующих католичество и арианство. Что может быть убедительнее честного спора, в котором, как уверяли древние, рождается истина?

— Любой спор лучше всего решать с мечом в руке, — не выдержал Конигаст и, обращаясь к королю, добавил: — Мы — народ воинов, а не философов, так зачем давать этим римлянам лишний повод для торжества?

— А почему ты так уверен в торжестве католичества? — неожиданно спросил его Кассиодор. — Если бы наш великий король согласился провести подобный диспут, то я сам бы взял на себя труд найти такого арианского проповедника, который смог бы убедить в своей правоте даже папу Иоанна. Думаю, что и наш первый министр сможет выставить достойного соперника.

«Так вот откуда исходит эта идея, — подумал Боэций, бросая холодный взгляд на Кассиодора. — Впрочем, это было очевидно с самого начала. Но зачем ему всё это нужно? Лишний раз доказать превосходство своих готских хозяев над истинными римлянами? Как гнусно всё это выглядит со стороны представителя древнего римского рода... Однако надо ему что-то ответить, тем более что король уже явно утомлён и всё чаще поглядывает на часы».

Действительно, Теодорих в очередной раз посмотрел на большие водяные часы — клепсидру, представлявшие собой точную копию тех часов, которые были сделаны под руководством Боэция в качестве подарка бургундскому королю Гундобаду. В своё время они так понравились самому Теодориху, что он пожелал иметь такие же, установив их в зале заседаний королевского совета.

— Мне думается, что в подобной ситуации этот диспут будет не совсем уместен, поскольку может накалить страсти при любом исходе, — заявил Боэций. — И, кроме того, почтенный Кассиодор, я не совсем понимаю, почему ты считаешь меня достаточно компетентным в вопросах богословия...

— О, Северин Аниций, а разве можно усомниться в этом, хотя бы раз прочитав твой глубокомысленный трактат, посвящённый проблеме понимания сущности Божественной Троицы? — живо возразил Кассиодор и, к немалому изумлению Боэция, проворно извлёк из складок своей тоги небольшой свиток. — Неужели ты сам забыл о том, что писал совсем недавно?

Нет, разумеется, Боэций не забыл об этом трактате, в котором он решительно выступал против арианства, доказывая превосходство афанасьевского понимания Троицы. Однако он давал читать своё сочинение только узкому кругу друзей, поэтому не мог понять, откуда Кассиодор добыл ту копию, которой он сейчас потрясал перед Теодорихом. Дело принимало опасный оборот — Боэций всегда тщательно скрывал свои антиарианские взгляды.

— Хорошо, — решительно сказал он. — Если наш король соблаговолит приказать, я сумею найти проповедника, хотя мне кажется, что гораздо лучше соединять наши народы самыми прочными на свете узами брака, а не разделять их, устраивая публичное состязание двух вероисповеданий. Кстати, сын нашего почтенного сенатора Альбина недавно обратился ко мне с просьбой, непосредственно касающейся и тебя, великий король, и тебя, Тригвилла, — произнося последнюю фразу, Боэций слегка поклонился в их сторону.

— А в чём состоит его просьба? — немедленно поинтересовался Теодорих, на мгновение забыв о диспуте.

— Этот юноша по имени Максимиан увидел на улице города дочь нашего почтенного Тригвиллы. — Слово «почтенный» далось Боэцию с немалым трудом, а потому он не удержался от чуть заметной иронии. — И влюбился в неё так, как только можно влюбляться, когда тебе всего двадцать лет...

— После чего этот юный прохвост явился в мой дом и потребовал встречи с моей дочерью! — возопил Тригвилла.

— Мой сын не прохвост! — грозно заявил Альбин, привставая со своего места.

Они смерили друг друга яростными взглядами, и Боэций поспешил разрядить обстановку, обращаясь прямо к королю:

— Подумай, о великий король, насколько сплотит этот брак членов твоего королевского совета, которые не понимают, что этой нелепой враждой лишают счастья своих прекрасных детей!

Тригвилла возмущённо фыркнул, а Альбин с силой сжал кулаки. Однако ни тот, ни другой не сказали ни слова, понимая, что теперь всё зависит только от решения Теодориха. Воцарилось тягостное молчание, во время которого готы и римляне напряжённо переглядывались, а Боэций так и остался стоять возле короля, забыв вернуться на своё место. Наконец Теодор их медленно поднялся.

— Через два месяца в столице моего королевства состоится диспут между представителями арианского и католического вероисповедания. Проповедников для этого диспута предоставят от ариан — начальник моей канцелярии, от католиков — мой первый министр. В этот же день дочь герцога Тригвиллы Амалаберга и сын сенатора Альбина Максимиан станут мужем и женой в соответствии с обрядами победившего вероучения. Королевский совет окончен.

Случайно получилось так, что на выходе из зала Боэций столкнулся с Кассиодором. Обоим патрициям слишком многое хотелось сказать друг другу, но они лишь молча обменялись гневными взглядами, прекрасно сознавая, что теперь между ними началась борьба не на жизнь, а на смерть.