Закат империи

Глава 24. СУДЕЙСКИЙ ПОЕДИНОК

Это было похоже на какое-то странное наваждение. Руки и ноги налились свинцовой тяжестью, и, чтобы пошевелить ими, каждый раз требовалось делать неимоверное усилие. Зрение лишилось привычной остроты, и все находящиеся перед глазами предметы расплывались и колебались, словно утратив свою обычную земную весомость. Уши были точно залеплены воском, и звуки, доносившиеся до сознания, казались настолько глухими и отдалёнными, как если бы раздавались из глубокого подземелья.

А между тем толпа, заполнившая до отказа амфитеатр Тита, немилосердно шумела, подбадривая и саму себя, и участников предстоящего поединка. Этот амфитеатр был невелик по размерам: начавшееся строительство было прервано очередным дворцовым переворотом, а сменявшим друг друга «солдатским императорам» вечно не хватало денег, поскольку все они уходили на оплату преторианской стражи, свергавшей и возносившей их на шаткие троны. Наскоро достроенный амфитеатр вмещал не более двадцати тысяч зрителей, зато ныне здесь присутствовал весь цвет Остготского королевства, начиная от самого короля Теодориха, восседавшего рядом с королевой Элией, и кончая сенатом и членами суда священного консистория.

Задолго до начала судейского поединка все подходы к амфитеатру были оцеплены готской стражей, которая подозрительно косилась на простых римлян. Получив приказ Конигаста, готы перекрыли вход, оставив на площади огромную толпу, громко негодующую на то, что ей не хватило мест, и тем не менее не желающую расходиться Готской знати было не по себе — зрители и толпа на улице были взбудоражены. Они надеялись на победу Корнелия Виринала, на то, что всеобщего любимца Боэция освободят из-под стражи простые римляне, а также на торжество великого римского духа, заставлявшего их гневно сжимать кулаки и бросать злобные взгляды на заметно постаревшего угрюмого Теодориха.

Однако всеобщие надежды омрачались тревожными слухами. Пошёл слух, что кто-то видел, как накануне стая ворон растерзала вялого больного орла, и эта скверная примета вызывала уныние римлян. Ведь орёл всегда считался символом Рима, недаром ещё во времена империи каждый победоносный легион имел собственный знак в виде серебряного орла. Уныние только усилилось, когда зрители, поначалу радостно приветствовавшие появление Виринала, увидели, в каком странном состоянии он находится Торжественный рёв вскоре сменился гулом сострадательного изумления: Корнелий проявлял такую поразительную вялость, что даже для того, чтобы просто стоять на ногах, вынужден был постоянно на что-то опираться. И по толпе мгновенно пронёсся новый слух: «Он отравлен!»

Услышав об этом, Амалаберга побледнела так, что своим зловеще-неподвижным лицом она стала напоминать статую богини Возмездия. Она так и не смогла вчера повидаться с Корнелием, поскольку у самых дверей его дома была перехвачена своим отцом и Кассиодором, которые почти насильно усадили её в паланкин и отвезли домой. И вот теперь, глядя на своего едва державшегося на ногах возлюбленного, она и сама поневоле стала впадать в то странное состояние, которое чаще всего бывает во сне, когда человек чувствует надвигающуюся угрозу, но абсолютно бессилен её избежать.

А Корнелий, опираясь на плечо своего раба, стоял на арене у самого подножия трибуны, с которой незнакомый ему католический епископ громко читал молитву и осенял широким крестом лежавшие перед ним мечи. По другую сторону от трибуны стоял Опилион, с некоторым недоумением и даже испугом поглядывая на своего соперника. В глубине души он боялся предстоящего поединка, тем более что был наслышан о бойцовских качествах Виринала. И вот теперь мутный взор Корнелия и его готовые подогнуться колени вызывали у Опилиона откровенную растерянность: а вдруг это всего лишь военная хитрость и стоит начаться поединку, как соперник полностью преобразится?

Когда епископ, явно торопясь и проглатывая окончания слов, закончил молитву обращением к Божественному правосудию, Опилион первым поднял свой меч. Воинственно взмахнув им, он поприветствовал короля, после чего отошёл немного в сторону, сопровождаемый презрительным воем трибун. Корнелий попытался нагнуться и едва не упал. Раб Виринала, придерживая своего господина, едва не насильно вложил рукоятку меча в его вялую влажную ладонь. Согласно условиям поединка, на сражающихся не было никаких доспехов, кроме боевых шлемов и небольших круглых щитов. На Виринале был надет старинный римский шлем с пышным алым плюмажем, а Опилион, словно надеясь на симпатию короля готов, выбрал конусообразный шлем готского воина.

Раздались громогласные звуки труб, после чего герольды покинули арену, оставив соперников друг против друга. Корнелий, лишившись поддержки своего раба, с трудом разлепил веки и посмотрел на королевскую ложу Ему ещё удалось различить, как Теодорих взмахнул рукой, подавая сигнал к началу поединка.

Стиснув зубы, он подобрался, напряг изменяющие силы и неверными шагами устремился на Опилиона, который вдруг испуганно попятился назад. Корнелий взмахнул мечом — и первый же его удар достиг своей цели, вызвав восторженные рукоплескания трибун. Опилион неудачно подставил щит, и меч Корнелия, с лязгом скользнув по нему, несильно задел правое плечо противника, из которого мгновенно брызнула кровь. Однако это усилие так дорого далось Вириналу, что он едва не пропустил ответный удар. Его спасла только внезапно пробудившаяся реакция, и он сумел щитом отбить меч соперника в сторону.

Противники, настороженно поглядывая друг на друга, сделали небольшой круг по арене. Снова быстрая стычка, и вновь лязг мечей и дружный рёв толпы при виде того, как на обнажённом бедре Опилиона быстро расплывается кровью огромный порез, нанесённый неловко отбитым мечом Виринала. Корнелий, прижимая к груди щит и выставив вперёд меч, видел перед собой лишь неопределённо-расплывчатый силуэт своего противника и где-то на окраине сознания понимал: стоит тому отважиться и нанести прицельный удар — и он не сможет его отразить. Как же тяжело было бороться не с этим явно трусливым соперником, а с проклятой непонятно откуда взявшейся слабостью! Эх, возвратить бы его прежние силы — и через пять минут он бы уже поставил ногу на грудь Опилиона!

А тот явно не торопился нападать, словно выжидая роковой ошибки Корнелия. «Мерзавец! — злобно подумал Виринал, снова пытаясь пробудиться от своей таинственной апатии. — Ну, получай!» Но на этот раз Опилион был наготове и ловко парировал удар собственным мечом. И снова наступила напряжённая пауза.

При любой другой схватке зрители были бы недовольны таким замедленным темпом и давно принялись бы свистеть. Но сейчас все чувствовали, что с этим невысоким юным бойцом в шлеме с пышным плюмажем происходит что-то странное, что он готов вот-вот упасть без чувств на песок арены и тем не менее, шатаясь и скрежеща зубами, постоянно нападает на своего намного более рослого соперника. И потому все, затаив дыхание, следили за малейшим движением Виринала, моля Бога, чтобы тот не упал. Иногда вдруг воцарялась такая тишина, что слышен был даже шорох песка под сандалиями участников поединка.

Корнелий выбирал подходящий момент, поскольку уже был полностью вымотан своей проклятой изнурительной слабостью. Ещё немного, и он просто опустится на арену и закроет глаза от полного истощения сил!

— А-а! — с резким выдохом вдруг выкрикнул он и бросился на Опилиона, занося меч для решающего удара. И снова тот испуганно попятился назад, попытался увернуться, едва успел отбить удар меча и, столкнувшись щитом к щиту с набегавшим Вириналом, неожиданно для всех упал на песок. И в тот же момент все зрители вскочили на ноги с единым воплем:

— Прикончи его, Корнелий, прикончи его!

Этот рёв всё нарастал и нарастал, потому что дальше на арене стало происходить что-то чудовищно необъяснимое и несправедливое. Виринал был так обессилен столкновением с соперником, что и сам едва удержался на ногах. Чтобы не упасть, он даже вынужден был опереться на меч. Шум трибун отдавался в ушах ужасающим гулом, от которого звенело в голове, зрение полностью заволокло сплошным красным фоном, на котором издевательски плясали какие-то чёрные блики, сознание померкло. Выронив щит, понурив голову и опираясь обеими руками на меч, он стоял на раздвинутых ногах и шатался из стороны в сторону, словно готовясь вот-вот упасть. Зрителей уже нельзя было удержать: они видели, как поверженный Опилион, так и не дождавшись повторного нападения, поднимается с земли, и отчаянно вопили, ревели и топали ногами, словно стараясь заставить Виринала очнуться.

На какой-то миг он действительно поднял голову и тут вдруг услышал резкий свист, а затем и сильный удар в левую сторону шеи. И всё — боли не было, но земля мгновенно завертелась перед глазами и наступила мёртвая тишина. «Что это? — ещё успел подумать Виринал. — Почему у меня на щеке тёплый песок? А кто это странно знакомый лежит неподалёку?» И тут он понял, кто там лежит, и открыл рот, пытаясь закричать от ужаса. Но изо рта полилась густая кровь, а широко раскрытые глаза застыли и стали быстро тускнеть.

Весь стадион словно сошёл с ума, увидев, как Опилион, подкравшись к своему беспомощному сопернику, одним ударом отсёк ему голову, которая тут же покатилась по песку, заливая его фонтаном алой крови. А обезглавленное тело, всё так же опираясь руками на меч, ещё несколько секунд продолжало стоять, а затем тяжело рухнуло навзничь.

— Мерзавец, ублюдок, скотина! — кричали растерянному победителю, который поспешил убраться с арены. — Убийцы, отравители, лжесвидетели! — раздавалось в адрес королевской ложи.

Готская знать озлобленно переглядывалась, а сам Теодорих, растерянно потирая лоб, искал глазами Кассиодора.

Амалаберга рухнула на землю без сознания, как подкошенная.

В цирке точно буря грянула, и казалось, что сейчас начнётся мятеж. Римский плебс, грозно размахивая руками и палками, напирал на готскую стражу, отбивавшуюся копьями и мечами, что ещё больше его озлобляло. Обезглавленный труп Виринала лежал на арене, словно взыскуя о мщении. Слыша неистовый шум в амфитеатре, огромная толпа, собравшаяся на площади перед ним, тоже набросилась на готов, пытаясь прорваться внутрь и разузнать, в чём дело. Только Кассиодор оставался хладнокровен. Неторопливо достав белый платок, он словно бы нехотя взмахнул им — и вновь взревели трубы. Взревели и продолжали реветь до тех пор, пока собравшиеся не начали останавливаться и успокаиваться. Их ждало ещё какое-то зрелище? В чём дело?

Когда воцарилась относительная тишина, Кассиодор, который стоял по левую сторону от королевского трона, резко взмахнул рукой в знак того, что намерен говорить. Он был римлянин — по осанке, по тоге, по красноречию, а потому толпа смолкла и приготовилась слушать.

— Сограждане! — как можно громче воскликнул первый министр. — Король и я прекрасно понимаем и разделяем ваше возмущение. Да, этот доблестный юноша, по-видимому, был отравлен, а потому его нелепая смерть нуждается в отмщении! Вы согласны со мной?

— Да-а-а! — так дружно взревели трибуны, что даже толпа снаружи амфитеатра прекратила драку и стала прислушиваться.

— Прекрасно, — продолжал Кассиодор. — Тогда зададимся вопросом: кто же его отравил? Вы не знаете? — Он уже настолько владел вниманием толпы, что даже позволил себе сделать небольшую паузу. — Тогда я вам скажу. Это сделала всё та же развратная тварь, которая недавно отравила и сенатора Клавдия, — Феодора!

Шумный вздох изумления пронёсся над амфитеатром. Люди переглядывались, обсуждали слова Кассиодора, передавая их по рядам всё дальше и дальше. А он с едва заметной усмешкой на твёрдых устах продолжал стоять молча, выжидая, пока толпа окончательно переварит его слова. Сенатор Клавдий, старый развратник и пьяница, был любим плебсом за то, что часто устраивал бесплатные раздачи хлеба и вина, а также организовывал на площадях города откровенно непристойные представления мимов, присутствуя на них в качестве рядового зрителя. Кассиодор прекрасно знал о том, что неделю назад он скончался в доме у Феодоры совсем не от яда, а от своего чрезмерного, не по возрасту, сладострастия, но заранее продумал этот ход на тот случай, если понадобится отвлечь внимание толпы. Вчера Кирп поведал ему о колебаниях, одолевших гетеру при выполнении его поручения, и Кассиодор понял, что она становится для него опасной свидетельницей, и решил её участь.

Снова взмахнув рукой и дождавшись тишины, Кассиодор продолжал:

— Итак, сограждане, вы требуете мщения?

И вновь дружный вопль:

— Да-а-а!

— В таком случае вот оно!

Повинуясь новому знаку Кассиодора, снова взревели трубы, а в нижнем ярусе амфитеатра отворились большие ворота, через которые во время игр обычно выпускали гладиаторов или диких зверей. Всеобщее внимание зрителей мгновенно переключилось на арену, и зрелище, которое увидели собравшиеся, не разочаровало ожиданий даже самых привередливых из них.

Сначала из ворот выбежала обнажённая Феодора, за которой волочилась длинная верёвка. Общее недоумение — и вдруг дикий рёв медведя, огромного бурого медведя, который, нелепо переваливаясь, быстро появился из-под арки и засеменил по арене за истерично визжавшей женщиной. Верёвка, обмотанная вокруг её талии, была привязана к ошейнику медведя! Когда она натягивалась, длина её не превышала двух метров.

Да, это зрелище было не менее увлекательным, чем предыдущее! Феодора отчаянно бегала по кругу, уворачиваясь от наскоков медведя, а тот всё более раздражённо ревел и убыстрял своё движение. В один из моментов, когда верёвка сильно натянулась, медведь, которому она явно мешала, вдруг с силой ударил по ней лапой, и Феодора мгновенно упала на арену. Более того, её даже немного протащило по песку в направлении медведя. А тот только этого и ждал и в два прыжка оказался над лежащей гетерой. Дикий женский визг был резко оборван на самой высокой ноте, когда медведь с хрустом перегрыз ей горло, придерживая дергающееся в агонии тело обеими лапами.

Все были так увлечены видом огромного зверя, лежавшего рядом с обнажённым залитым кровью женским телом, что уже никто и не обратил внимания на двух служителей арены. Один из них, взяв за ноги, тащил за собой безголовый труп Виринала, а другой нёс его шлем, повернув его верхом вниз, чтобы не выронить окровавленную голову бывшего владельца.