Закат империи

Глава 7. ПОЛЁТ СТРЕЛЫ

«Разум прекрасней всего, что только есть в человеке; Глупость из качеств людских, самое худшее, Кирп», — словами любимого Феогнида подумал про себя Кассиодор, наблюдая за круглым полным лицом своего гостя. Это был Магн Феликс Эннодий, епископ города Тичина и дальний родственник самого Боэция, неуёмный льстец и откровенно бездарный поэт, прославившийся, если только это можно назвать славой, «Панегириком королю Теодориху», в котором он называл его «величайшим из королей». Более того, Эннодий совершил то, чего не сделал даже Кассиодор, — стал исповедовать арианство, надеясь снискать милостивое внимание короля остготов. Именно поэтому начальник королевской канцелярии и решил выставить его в качестве участника диспута. О, разумеется, он прекрасно сознавал всю тупость и ограниченность епископа, но в отличие от Боэция Кассиодор знал, что не стоит стремиться к победе в предстоящем споре. В приватных беседах с Теодорихом он неоднократно говорил своему правителю: «Я жалею, что не родился готом, ибо именно готов ждёт великое будущее». Это была высшая лесть, которая только могла прозвучать из уст римского патриция, поэтому Теодорих испытывал особое расположение к начальнику своей канцелярии и именно ему поручил подготовить эдикт о полном запрете католического богослужения. Победа в диспуте сторонника Боэция должна была непременно вызвать ярость короля и способствовать скорейшему подписанию эдикта.

Исходя из этих соображений Кассиодор решил вызвать из Тичина Эннодия и поручить ему защиту арианского догмата о сущности Божественной Троицы. Тем более что епископ был римлянином и, таким образом, сам спор выглядел бы не враждой двух племён, а всего лишь теоретическим разногласием между сторонниками двух вероучений. Эннодий прибыл в Равенну накануне, а сегодня явился к Кассиодору, чтобы засвидетельствовать своё почтение и получить необходимые инструкции.

— А у тебя прекрасное вино, почтенный Магн Аврелий, — уже в третий раз повторил он, опустошая очередную чашу и словно гигантский, разжиревший кот присматриваясь к юным рабыням в прозрачных косских одеждах, которые под звуки форминты медленно изгибали перед собеседниками свои грациозные тела. — И не менее прекрасные танцовщицы.

— Можешь воспеть их в своих прекрасных стихах, — усмехнулся начальник королевской канцелярии, зная все слабости поэта-епископа, которые тот и не скрывал, сочиняя порой весьма фривольные элегии.

— О, разве могу я состязаться с божественным Овидием! — самодовольно улыбнулся тот и, облизав свои полные алые губы, продекламировал:

— Цитировать дальше мне не позволяет скромность и мой сан. Однако, благородный Кассиодор, ты до сих пор так и не поведал мне, кто будет моим противником на предстоящем диспуте?

— Об этом тебе лучше спросить Северина Аниция.

Музыка стихла, и танцовщицы застыли на месте. Кассиодор сделал лёгкое движение рукой, и они проворно убежали, сопровождаемые сладострастными взорами епископа. Когда до него наконец дошёл смысл последней фразы Кассиодора, он удивлённо раскрыл рот и захлопал глазами.

— Как? Мне придётся выступать против своего знаменитого родственника, в котором огонь древней мудрости засиял с удвоенный жаром?

— Насколько я помню, То же самое ты говорил и о нашем короле? — усмехнулся Кассиодор.

Эннодий слегка смутился и пожал своими мощными округлыми плечами.

— Неужели? Впрочем, нет ничего удивительного в том, что и наш мудрый король, и его достославный первый министр вызывают во мне сходные чувства. Однако неужели ты хочешь, чтобы я отправился в дом к Северину Аницию и спросил его, какого противника он мне приготовил?

Кассиодор с плохо скрываемым насмешливым сожалением посмотрел на своего собеседника.

— Зачем? Неужели ты, Магн Феликс, известный своим красноречием и глубочайшими познаниями в богословии, не одолеешь любого из тех соперников, которых сможет выставить против тебя первый министр? Да я могу заключить пари на пять к одному, что ты разгромишь кого угодно, зная, что твои мудрые речи будет слушать наш великий король! Что? — с деланным изумлением воскликнул он, заметив, как Эннодий неуверенно зашевелился на своём ложе. — Ты хочешь мне возразить и заявить, что это не так?

— Нет, почему же... — забормотал несколько озадаченный епископ, — просто мне пришло в голову... А что, если против меня выйдет принцепс сената Симмах? Это человек учёный и достойный во всех отношениях... А вдруг коварное волнение от мысли о том, что меня слушает наш великий король, лишит меня красноречия? Трудную задачу задаёшь ты мне, Магн Аврелий...

— Но ещё труднее тебе придётся в том случае, если ты вздумаешь отказаться, — резко меняя тон, холодно заметил Кассиодор. — Что подумает наш король, если узнает, что ты не стал защищать те самые догматы, в которые он имеет счастье верить и которые ты сам добровольно согласился исповедовать?

Повисла тяжёлая пауза, прерываемая лишь бурным дыханием Эннодия да плеском воды в фонтане, находившемся в центре атрия. Трусливые колебания епископа так явственно проявлялись на его гладком лице с бегающими бледно-голубыми глазами, что Кассиодор мог читать по нему, как по восковой табличке. В тот момент, когда Эннодий подумал о том, какова будет реакция Теодориха, если он вдруг проиграет этот спор, начальник канцелярии решил прервать размышления своего собеседника.

— Отбрось же свои неуместные колебания, почтенный Эннодий, — весело заговорил он. — Ведь кем бы ни оказался твой противник, он будет заведомо отстаивать прошлое, в то время как за тобой будущее!

— Что-то я тебя не очень понимаю...

— И это тем более странно, что ты должен быть хорошо знаком с воззрениями своего знаменитого родственника и всего его ближайшего окружения. О чём мечтают эти люди? О временах Октавиана Августа и Марка Аврелия! А на что надеются эти несчастные? На восстановление великой Римской империи в прежних границах! Согласись сам — можно ли обладать большим безумием, чем стремиться повернуть вспять колесо истории и возродить то, что давно уже стало прахом? Что толку кричать о крушении мира и отчаянно цепляться за устаревшие предрассудки вместо того, чтобы отважно взглянуть в лицо новой реальности? А она такова, что прежней империи уже нет и никогда — слышишь? — никогда не будет! Об этом можно сожалеть, этому можно радоваться, но все эти чувства не имеют никакого отношения к самому безжалостному факту: время течёт только в одном направлении, а потому мы не можем вернуть ни прошедшие годы, ни былого величия. Нельзя снова оказаться в прежнем государстве, как и в собственной молодости! Так зачем предаваться бесплодным сожалениям?! Римской империи нет, но зато есть Остготское королевство, которое может стать, да и уже стало наследником большинства римских государственных традиций. Пройдёт время, и на смену этому королевству придёт... — Тут Кассиодор понял, что слегка увлёкся, и резко сменил тему: — Короче, я ещё раз повторяю, что уверен в твоей победе. Ну а что касается твоего противника, то, я полагаю, им станет сенатор Альбин.

— Но он же никогда не занимался богословием, да и вообще, судя по всему, так и остался язычником!

— Зато у него есть мудрый наставник в лице твоего высокочтимого родственника, и, кроме того, он стремится к победе. Дело в том, что сразу после диспута должна состояться свадьба его сына с дочерью Тригвиллы, причём наш король решил, что бракосочетание пройдёт в соответствии с обрядами того вероучения, которое одержит победу...

— А сына сенатора Альбина зовут Максимианом? — вдруг спросил Эннодий и, дождавшись утвердительного кивка Кассиодора, заявил, заранее радуясь тому, что и ему есть чем удивить начальника королевской канцелярии: — В таком случае эта свадьба не состоится. По крайней мере в назначенный день.

— Почему?

— Видишь ли, достопочтенный Кассиодор, — не торопясь начал епископ, — вчера, когда я подъезжал к городу, мне довелось стать свидетелем одного происшествия...

— Я не помню точно, что именно писал Гораций, но, кажется, он сравнивал таких женщин с молодыми кобылицами, которым нравится играть, но которые упорно не даются в руки, резко отбивая натиск всех влюблённых, — говорил Корнелий Виринал Максимиану, когда оба, сидя на лошадях, следили за приближением Амалаберги. Они находились сейчас на западной окраине Равенны, откуда с левой стороны начиналась дорога в Рим, а с правой тянулись ещё не осушенные болота. Готская принцесса стремительно мчалась к ним на белоснежной лошади, длинный шлейф её головного убора развевался на ветру. Трое слуг едва за ней поспевали.

Вчера по совету Корнелия Максимиан отправил к Амалаберге раба с предложением поохотиться за городом на диких уток. Он неплохо стрелял из лука и в глубине души надеялся поразить своим умением надменную амазонку. Корнелий Оказался прав. Амалаберга с неожиданной лёгкостью согласилась на это предложение, и вот теперь, слегка запыхавшись и осаживая свою кобылу, подъехала к ним. Оба юноши с молчаливым восторгом наблюдали за очаровательной готской принцессой, одетой в ярко-красную столу, поверх которой был накинут модный розовый плащ, именуемый «палла». Седло Амалаберги, щедро украшенное золотыми бляхами, на которых были искусно изображены фантастические птицы, так замечательно отражало солнечные лучи, что оба римлянина начали щуриться.

— Привет тебе, о прекраснейшая и ослепительнейшая из всех женщин! — радостно сказал Максимиан, любуясь румянцем Амалаберги.

— Привет и тебе, знаменитый поэт! — насмешливо сказала она и кивнула в сторону Корнелия, — Ты взял своего друга для того, чтобы он натягивал твой лук?

— О нет, совсем нет, — засмеялся Виринал. — Максимиан стреляет куда лучше меня, хотя в схватке на мечах мне частенько удавалось брать над ним верх.

— И вы готовы продемонстрировать мне своё умение? — неожиданно спросила девушка, и оба друга удивлённо переглянулись.

— Ты хочешь, чтобы мы сразились перед тобой, как два гладиатора? — первым спросил Максимиан.

— Хочу, — последовал короткий ответ.

— Ну что ж... — и Максимиан пожал плечами, — когда-нибудь мы так и сделаем. Но сейчас мы собирались на охоту и не захватили с собой мечей. Кстати, наши собаки уже давно скулят от нетерпения, — и он кивнул на свору борзых, которые рвались с поводков.

— Тогда прикажи спустить их, и давайте начнём охоту, — решительно заявила Амалаберга.

Максимиан подозвал раба, который передал ему и Клавдию луки и колчаны со стрелами. Борзые, спущенные с цепей, с громким лаем устремились в лесок, росший по краям болота; оба приятеля и девушка поскакали следом за ними. Домчавшись до ближайших кустов, вся свора исчезла из вида, а всадники остановились на опушке, с нетерпением вскидывая головы. Через мгновение в небе показалась первая утка, затем вторая, третья, и вскоре вся стая с испуганным кряканьем покинула своё гнездовье, сопровождаемая истеричным лаем борзых.

Максимиан, закусив губу и прищурив глаза, выпустил пять стрел подряд, сбив на излёте трёх уток, а Корнелий успел сделать только три выстрела, ни разу не поразив цель. Амалаберга, блеснув азартным взглядом, лишь издевательски покачала головой, пока рабы разнимали собак, дравшихся за право первыми принести своему хозяину добычу.

— Ну вот, я же говорил, что стреляю намного хуже, — смущённо пробормотал Виринал, чувствуя лёгкую досаду, несмотря на то, что сам же вызвался помочь Максимиану покорить надменное сердце его готской невесты.

— Интересно, со скольких шагов ты сумел бы попасть в слона? — ехидно поинтересовалась она, и он с досады отвернулся.

— А почему ты сама не взяла лук, драгоценная моя? — улыбаясь, спросил Максимиан, очень довольный собой. — Я слышал, что некоторые готские женщины владеют оружием не хуже мужчин, а зная твою воинственность...

— О, я охочусь лишь на самую опасную дичь, — пренебрежительно ответила Амалаберга. — А стрельба по уткам — это занятие для детей.

И вновь оба юноши быстро переглянулись, Максимиан грустно улыбнулся, а Корнелий слегка пожал плечами. Все трое шагом выехали на небольшой пригорок, с которого открывалась широкая дорога. По ней, вздымая пыль, мчалась богатая колесница в окружении десяти всадников в развевающихся красных плащах. Корнелий, обладавший феноменальным зрением, внимательно пригляделся к седокам, а затем обернулся к Максимиану и воскликнул:

— Да ведь это же первый министр! Но кто та красавица, что сидит рядом с ним? Ты с ней знаком?

— Впервые вижу, — отозвался Максимиан, который уже давно ждал встречи с Боэцием и теперь решил не упускать такого случая. — Извините меня, я сейчас. — Он попытался было поймать взгляд Амалаберги, но она с досадой отвернулась в сторону.

Тогда Максимиан хлестнул коня и быстро помчался вниз. Корнелий Виринал и Амалаберга остались на месте, внимательно следя затем, как он устремился на перехват колесницы. Сначала его остановили два всадника, но после недолгих переговоров из колесницы вышел Боэций, взял под руку спешившегося Максимиана, и они стали прогуливаться вдоль дороги.

— Всё-таки я не понимаю, — пробормотал Корнелий, поглядывая искоса на девушку, — почему ты так равнодушна к моему другу?

— О нет! — проворно возразила она. — Теперь я к нему уже совсем не равнодушна.

Корнелий так удивился, что едва не выронил поводья.

— Тогда почему же ты ведёшь себя так, словно постоянно стремишься разозлить его и унизить?

Амалаберга презрительно взглянула на него.

— Тебе этого не понять, потому что я не римская шлюха, с которыми ты привык иметь дело.

— Но я имел дело не только со шлюхами!

— Ты намекаешь, что увлекаешься ещё и мальчиками?

Даже Корнелий не нашёлся, что ответить на подобную издёвку.

— Значит, ты искренне заинтересован в судьбе этого человека? — задумчиво спросил Боэций после того, как выслушал торопливую просьбу Максимиана по поводу сбежавшего конюха.

— Да, Северин Аниций.

— Тогда, я думаю, нет смысла прибегать к королевскому покровительству.

— А что же мне делать?

— Гораздо проще обратиться к его хозяину и предложить ему столько денег, сколько он сочтёт нужным запросить и за украденного жеребца, и за то, чтобы отказаться от дальнейшего преследования своего конюха.

— Но если вопреки здравому смыслу он всё-таки на это не пойдёт?

— Не думаю, чтобы он отказался, поскольку существуют только две вещи, которые сильнее всякого здравого смысла, — это страх или, как в данном случае, выгода... Так это и есть твоя невеста Амалаберга, там, на холме? — и Боэций указал в направлении двух всадников.

— Да.

— А почему ты грустен?

Максимиан вздохнул.

— Она ведёт себя со мной просто враждебно, и я уже не знаю, что сделать, чтобы добиться от неё хотя бы одного благосклонного взгляда.

— Значит, тебя совсем не радует предстоящая свадьба?

От этого вопроса Максимиан снова вздохнул и неопределённо покачал головой. Они подошли к колеснице, и молодой поэт, подняв голову, неожиданно поймал на себе взгляд красивой черноволосой девушки. У неё были такие грустные и ласковые глаза, что казалось, тёплые слабые лучи солнца, случайно пробившиеся сквозь унылые тучи после холодного осеннего дождя, ласкают его. Ах, если бы Амалаберга умела смотреть так! Максимиан вопросительно посмотрел на Боэция, и тот, немного поколебавшись, сказал:

— Это моя дочь Беатриса.

— Так у тебя есть дочь? — поразился Максимиан. — Но почему же ты скрывал её до сих пор? — И он вновь посмотрел на девушку, стараясь найти в чертах её бледного лица сходство с первым министром.

— Не я скрывал её от людей, а сама судьба скрывала её от меня, — тихо ответил Боэций, думая о том, как отнесётся его жена Рустициана к внезапному появлению Беатрисы. Дочь Симмаха была подлинной римской матроной с решительным характером и непреклонными убеждениями. Найдётся ли в её сердце хотя бы капля сочувствия к судьбе Беатрисы?

Максимиан ласково улыбнулся и поклонился девушке, которая вдруг смутилась и неловко кивнула головой.

— Нам пора ехать дальше, — заметил Боэций, делая знак начальнику своей стражи, — да и тебя явно заждались. Приходи ко мне, когда сочтёшь нужным, и мы ещё поговорим о твоих личных делах. Да, и передай своему отцу, что я непременно должен с ним повидаться не позднее завтрашнего дня.

— Хорошо, благородный Аниций, я обязательно передам. — Максимиан вскочил в седло и снова поклонился Беатрисе.

— Долго же он там любезничает, — сквозь зубы пробормотала Амалаберга, и Корнелий с любопытством взглянул на неё. «Неужели и этой странной красотке ведомо чувство ревности?» — подумал он, но сказать ничего не успел, поскольку Амалаберга вдруг резко вскинула голову и вскрикнула:

— Смотри, смотри, орёл!

Действительно, в бледно-голубой лазури безоблачного неба, широко раскинув крылья, медленно проплывал огромный орёл, высматривая в полях зайцев.

— Вот это добыча по мне! — грозно воскликнула Амалаберга и, обращаясь к Корнелию, повелительно потребовала: — Дай свой лук!

Он нагнулся в седле, протянул ей лук и стрелу и с любопытством стал ждать, что произойдёт дальше. Амалаберга резким и сильным движением вложила стрелу, натянула тетиву и злобно прищурилась, сама в этот момент напоминая хищную птицу. Максимиан продолжал стоять на дороге, глядя вослед удалявшемуся отряду и даже не замечая орла, медленно летевшего в его сторону. Амалаберга подняла лук, и Корнелий, успев перевести взгляд с неё на Максимиана, вдруг почувствовал, как у него тревожно забилось сердце. Орёл плавно взмахнул крыльями и стал медленно снижаться. Амалаберга пристально следила за ним и, поймав мгновение, когда он находился на одной линии с Максимианом, резко спустила стрелу. Услышав звон тетивы, Корнелий вздрогнул.

Стрела высоко взмыла вверх, описала гигантскую дугу, пролетела над снижающимся орлом и стремительно понеслась вниз. Корнелий затаил дыхание, приподнявшись на стременах, чтобы лучше видеть её полёт.

— Максимиан! — Ему показалось, что он крикнул, но на самом деле он лишь прохрипел это слово, когда его приятель, вздрогнув от внезапного удара и удивлённо оглянувшись, стал медленно сползать с седла. — Ты убила моего друга!

Корнелий гневно взглянул на Амалабергу, на что она, слегка побледнев, небрежно пожала плечами.

— Я просто промахнулась...

— Нет, клянусь святым причастием, ты целила именно в него! — выкрикнув это, он помчался вниз, туда, где на дороге корчился от боли Максимиан. Испуганные рабы поскакали следом, а Амалаберга осталась стоять на месте, прекрасная, бледная и взволнованная, как сама Артемида.

Когда Корнелий, едва не свернув себе шею от бешеной скачки, выскочил на дорогу, рядом с Максимианом уже остановилась какая-то колесница, из которой выглядывал бледный рыхлый толстяк с бледно-голубыми глазами. Виринал стремительно спрыгнул с коня и склонился над своим другом. Максимиан был жив и даже не потерял сознание. Стрела пробила ему правое плечо, и он, морщась от боли, полулежал на левом боку.

— Это она стреляла? — только и спросил поэт, увидев встревоженное лицо Виринала.

— Да-да, проклятая ведьма!

— Не говори так... о... о... о моей невесте.

Бледный толстяк, одетый в роскошную епископскую мантию, спустился на землю с помощью своих слуг и быстро засеменил к ним.

— Кто этот бедный юноша и что с ним?

— Несчастный случай на охоте, — сквозь зубы пробормотал Корнелий. — Помогите, святой отец, это Максимиан, сын сенатора Альбина.

— Конечно, конечно, надо отнести его на мою колесницу. К счастью, со мной личный врач. Эй, рабы, немедленно позвать сюда Пассена!

— Подождите, — прохрипел Максимиан, когда к нему приблизились его слуги. — Сначала дайте мне взглянуть на неё...

— Ты истечёшь кровью, дружище! — яростно кусая губы, закричал Корнелий при виде того, как по белой тунике Максимиана стремительно расплывается кровавое пятно, а торчащее из раны оперение стрелы угрожающе подрагивает при каждом движении его приятеля.

— Ничего... пусть с этой кровью вытечет и моя любовь к ней... Поверните меня в её сторону!

Виринал сделал знак слугам, и Максимиан, весь дрожа от напряжения, смог взглянуть на пригорок, где высилась конная фигура Амалаберги, зловещей неподвижностью своей напоминая статую.

— «Стрелы метал её взгляд, молний зловещих страшнее...» Как ты думаешь... это ревность... или ненависть? — успел прошептать Максимиан, прежде чем потерял сознание.