Закат империи

Глава 19. ПРЕДАННОСТЬ И ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Когда Симмах появился на пороге его тюремной камеры, Боэцию достаточно было одного взгляда на суровое лицо принцепса сената, чтобы понять, с каким настроением тот пришёл навестить своего приёмного сына и зятя. Сам он в глубине души надеялся на то, что Симмах принесёт хорошие вести, что эти коварные обвинения рухнут и Теодор их снова призовёт его ко двору. Да и как было не надеяться, когда ещё несколько дней назад он был вторым человеком в государстве — и вдруг оказался узником сырой тёмной камеры, находившейся в глухом подвале тюрьмы, без окон, куда не доносилось ни малейших звуков, так что от постоянной тишины начинало звенеть в ушах. Но вот теперь, видя мрачное лицо своего тестя, осматривавшего холодный топчан и низкий маленький стол, на котором стоял закопчённый светильник, Боэций с внезапным ужасом понял, что ему уже никогда — н и к о г д а! — не вырваться на свободу!

С трудом подавив слабость и волнение, он поднялся с ложа и подошёл к Симмаху. Они молча обнялись и какое-то время держали друг друга в объятиях.

— Мужайся, сын мой, мужайся, — дрогнувшим голосом произнёс принцепс сената. — Мы всё-таки римляне, и нам не привыкать к ударам судьбы.

— Как мои сыновья, как Рустициана? — отступив назад, упавшим голосом спросил Боэций.

— Я по мере сил пытаюсь поддержать их в эти трудные дни... Твоя жена — отважная женщина, она не льёт слёзы.

«О да, чего-чего, а отваги ей не занимать!» — грустно усмехнулся про себя бывший магистр оффиций и, помедлив, спросил:

— А как моя дочь?

— Она бежала из твоего дома, и о ней ничего не известно, — сухо и решительно ответил Симмах. — Но не беспокойся, когда она найдётся, я позабочусь и о ней.

— Благодарю тебя.

— Не стоит.

Симмах, низко опустив голову, задумчиво прошёлся по камере, а Боэций украдкой следил за его движениями и не торопился с расспросами. Он уже догадывался о том, что тесть явился рассказать ему об очередном заседании сената и...

— Предатели! — тихо, с невероятной горечью вдруг воскликнул Симмах. — Подлые и трусливые предатели, которые пекутся только о том, чтобы спасти свои паршивые шкуры. Мне стыдно, Северин Аниций, мне невыносимо стыдно, что я столько времени был принцепсом сената и председательствовал на заседаниях этого жалкого стада овец... Эта кучка убогих негодяев недостойна даже называться римским сенатом!

— Что произошло? — тихо спросил Боэций, подавленный этой откровенной вспышкой отчаяния.

— А произошло то, во что я до сих пор не могу поверить. На вчерашнее заседание явился Кассиодор и в качестве представителя Теодориха потребовал, чтобы мы вынесли свой вердикт по поводу всех этих гнусных обвинений, как в адрес тебя, так и в адрес нашего общего друга Альбина.

— И что же?

— Horribile dictu[45], но ни один человек — представь себе, Северин Аниций! — ни один человек не посмел заявить, что всё это вздор и лживые выдумки! Каждый из них так боялся разделить вашу участь, что никакого обсуждения не было! Как ни старался я расшевелить это жалкое стадо, как ни пытался напомнить им о том, что бессловесность — это отличительное свойство скотов, а не людей, всё было тщетно. Один только раз по рядам пробежал слабый ропот, но стоило мерзавцу Кассиодору напомнить о том, что, отказавшись подтвердить вашу виновность — твою и Альбина — в государственном заговоре, они могут вызвать у короля подозрение на свой счёт, и всё мгновенно стихло! Они так и не поняли того, что понимаем мы с тобой: спастись можно было только всем вместе, а теперь, предав двоих своих собратьев, сенат будет вынужден делать это всякий раз, когда у Теодориха возникнет очередное подозрение в отношении новых жертв!

— Знаешь, о чём я сейчас подумал? — неожиданно спросил Боэций.

— О чём?

— Если уж мне суждено будет предстать перед судом и понести незаслуженное наказание за попытку возродить величие империи, то, может быть, стоило принять предложение Альбина и действительно составить заговор?

Они обменялись быстрыми взглядами, и каждый подумал об одном и том же: «Поздно!»

— Вчера вечером Альбин умер, — глухо произнёс Симмах, отводя глаза в сторону.

— Как?!

— Его удавили прямо в тюремной камере. Имущество конфисковано, сын скрывается...

«Неужели и меня вскоре ждёт та же участь? — задрожав от внезапного ужаса, подумал про себя Боэций. — Но ведь ещё не было суда, потому что то, что произошло в Вероне, нельзя назвать судом. Да состоится ли он вообще?»

Он не удержался и спросил об этом Симмаха, который опечаленно покачал головой.

— Не знаю, но даже если он состоится, то...

— То?

— То лишь для того, чтобы подтвердить уже готовый в королевской канцелярии вердикт. Я ещё не сказал тебе о том, что на следующий день после твоего ареста председатель суда Эннодий скончался от разрыва сердца. А новым председателем назначен самый злобный изо всех готских епископов.

— Странно, — пробормотал Боэций, думая о том, что он, видимо, недооценивал своего дальнего родственника епископа Тичина. — Неужели в наш век сердца ещё способны разрываться при виде явной несправедливости? Бедняга Эннодий... — Подняв голову, он посмотрел на своего тестя. — Будь добр, выполни одну мою просьбу.

— Говори.

— Распорядись, чтобы мне предоставили письменные принадлежности.

— Ты хочешь написать завещание?! — поражённый своей догадкой, воскликнул Симмах.

— Нет... то есть да... — задумчиво пробормотал Боэций, думая в этот момент совсем о другом. Но тут до его сознания дошёл вопрос тестя, и он быстро спросил: — А ты считаешь, что уже пришло время? Но ведь моё имущество тоже конфискуют в пользу казны, так что мне не о чем беспокоиться...

Симмах промолчал, и это было самым красноречивым ответом.

— Я ещё приду к тебе, чтобы сообщить о дне суда, — справившись с волнением, сказал он, — а письменные принадлежности у тебя будут сегодня же. Думаю, что ни король, ни магистр оффиций не будут возражать.

— Магистр оффиций?! — потрясённо воскликнул Боэций, и Симмах слишком поздно осознал, что проговорился. — Значит, хотя я ещё жив, уже назначен новый магистр оффиций?

Они снова посмотрели друг на друга, и на этот раз в глазах принцепса сената блеснули слёзы.

— И кто же он? — спросил Боэций, прекрасно понимая всю бессмысленность своего вопроса и не ожидая услышать ничего иного, кроме того имени, которое и прозвучало из уст его тестя:

— Кассиодор.

— Всё цветёшь, развратница, — насмешливо говорил Кассиодор, любуясь Феодорой, отвесившей ему учтивый поклон. — А ведь философы уверяют, что порок обезображивает, а добродетель украшает. Глядя на тебя, я готов поверить в обратное.

— Но, благородный Кассиодор, — таким же насмешливым тоном отвечала знаменитая гетера, — согласись сам, что любое растение, если его хорошо поливать, обязательно расцветёт... А ты же не будешь отрицать, что то вещество, которым мужчины поливают женщин, даёт самые обильные всходы, ведь людей на этой земле становится всё больше!

Разговор происходил в одной из комнат дома Кассиодора, которую он сам называл «волшебной шкатулкой». И действительно, у человека, впервые попавшего сюда, создавалось впечатление, что он находится внутри прихотливо разукрашенного ларца. Всё вокруг было отделано разными сортами мрамора: стены были облицованы мрамором эпирским, имевшим пурпурные прожилки на белом фоне, колонны, поддерживавшие высокий свод, сделаны из карийского дымчато-красного мрамора, испещрённого блёкло-голубыми и ярко-жёлтыми пятнами, а пол — из серо-зелёного мрамора из Кариста. Сам хозяин возлежал на ложе из красного дерева, инкрустированного драгоценными камнями, а Феодора, воспользовавшись его разрешением, присела в кресло, придвинутое вплотную к ложу.

Кассиодор явно пребывал в превосходном настроении, а потому она даже позволила себе маленькую вольность, но он резко хлопнул её по руке и приказал сесть на место.

— Странное дело, господин, — обиженно надув губы, заявила гетера. — Ты всегда делаешь комплименты моей красоте, но ни разу не соблаговолил ею насладиться!

— И тем самым уравнять себя с целой армией разношёрстной сволочи? А ты знаешь, что у меня вызывает отвращение то вино, которое хвалят буквально все и которое действительно превосходно? Но я с удовольствием могу пить вино, от которого отвернётся даже самый убогий пьяница. Чем больше беснуется толпа в цирке при виде самых кровожадных игр с участием диких зверей, тем вернее я успокаиваюсь... Зато всё то, что вызывает равнодушие толпы, влечёт меня с какой-то странной силой... Я словно бы создан из противоречий, которые подобны сообщающимся сосудам чем больше жидкости в одном, тем меньше в другом. — Кассиодор задумался, а затем вскинул глаза на Феодору. — Однако, какого чёрта! Я позвал тебя совсем не для того, чтобы рассказать о странностях собственного характера.

— О да! — с коварной усмешкой подтвердила она. — Ты всегда ждёшь от меня рассказов о странностях других.

— Ты всё понимаешь... Этим ты ценна — и опасна!

— Совсем нет — энергично запротестовала гетера, слегка испуганная его многозначительным намёком. — Какую опасность я могу представлять для нового магистра оффиций? Я даже не...

— Рассказывай, — прервал её Кассиодор.

— О ком ты желаешь услышать, господин?

— О тех клиентах, что побывали у тебя за последнюю неделю. Если среди них были те, чьи пороки мне уже известны, то рассказ об этом можешь пропустить.

— Хорошо, — кивнула Феодора. — На этой неделе у меня были два сенатора — Лонгин и Демецин, но о них я могу сказать лишь, что это люди приличные, замученные старыми сварливыми жёнами. Я просто обслужила их по очереди, и они мне хорошо заплатили. Затем был королевский референдарий Киприан. Впрочем, ты уже знаешь, что для него я всегда держу молоденьких деревенских мальчиков... Надо сказать, что ни один из них ещё не жаловался на плохое обращение. Заходил богатый вольноотпущенник Демохор, потребовавший, чтобы одна из рабынь стегала его плетью, пока другая лежит под ним и делает ему феллатио. Потом явился Конигаст... О, это такой могучий мужчина, что ему требуется не менее трёх девушек сразу!

— Дальше.

— А дальше явились эти два жестоких негодяя — Василий и Гауденций, которые сначала вволю поиздевались над двумя моими рабынями — Юлией и Плавтией, доведя бедных девушек до слез. Затем они напились до такой степени, что Василий стал требовать, чтобы одна из девушек на их глазах отдалась козлу, и даже хотел послать своего раба на рынок за этим вонючим животным.

— Дальше.

— А дальше... О господин, — воскликнула Феодора, увидев, что Кассиодор слегка прикрыл глаза, словно утомившись их беседой, — позволь мне узнать, кто именно тебя интересует, иначе мой рассказ грозит быть слишком долгим!

Магистр оффиций поднял веки и пристально посмотрел на нёс. Феодора очень не любила этого взгляда, а потому слегка поёжилась.

— Я сохраню это в тайне, господин...

— Как и все свои визиты ко мне, — холодно добавил Кассиодор. — Давно ли у тебя был сын римского всадника по имени Корнелий Виринал?

— Давно, — тут же кивнула гетера. — Я хорошо знаю этого милого юношу, раньше он был моим частым и самым желанным гостем. Впрочем, когда он заводил роман с какой-нибудь знатной женщиной, то пропадал на пару недель... Когда же я вновь видела его на пороге своего дома, то с уверенностью могла заявить, что в городе стало одной брошенной любовницей больше.

— Значит, ты хочешь сказать, что в данный момент он опять кем-то увлечён?

— Видимо, да, господин.

— И ты не знаешь имени его новой возлюбленной?

— Пока нет, но могу постараться узнать.

— Не стоит, — покачал головой Кассиодор, — оно мне известно. Кстати, этот юноша много пил?

— Не больше других... Хотя иногда... — Тут Феодора не удержалась и захихикала, словно вспомнив что-то смешное, — хотя иногда он просил не просто вина, а мой знаменитый любовный напиток, возбуждающий мужскую силу. Но это не потому, что он слаб от природы и ему не хватает любовного пыла, — неправильно истолковав задумчивый взгляд магистра оффиций, тут же добавила она, — а потому, что он слишком щедро его тратит!

— Хорошо, — кивнул Кассиодор, — я узнал от тебя всё что хотел. Можешь получить у атриенсиса причитающуюся тебе сумму.

Но атриенсис в этот момент сам вошёл в комнату и, почтительно склонившись перед хозяином, знаком попросил разрешения говорить.

— Что скажешь, любезный Антиох? — спросил Кассиодор, делая Феодоре знак подождать за дверью. Греческий раб проследил за её уходом, а затем вновь склонился перед хозяином.

— Тебя хочет видеть какой-то странный человек, который в Равенне уже был в твоём доме. Его зовут Кирп, и он...

— Введи его! — немедленно приказал Кассиодор.

Через минуту перед ним, низко кланяясь, предстал Кирп — в грязном и рваном плаще, с испуганно бегающими глазами и трясущимися руками. Его вид был столь жалок, что Кассиодор вспомнил Эсхила: «Лишь тем, кто жалок, люди не завидуют!»

— О господин, меня пытались казнить, и казнить самой страшной казнью на свете — похоронить заживо!

— Сильно же ты кому-то досадил, демон!

— О нет, это пытались сделать люди Тригвиллы, хотя я всего лишь выполнял то, что мне приказывали...

— Ты в этом уверен? — встрепенувшись, спросил Кассиодор. «Опять это животное по своей неразумной злобе лишает меня самых ценных свидетелей!»

— Как же не быть уверенным, господин, если я узнал Декората, да и он узнал меня! — плачущим тоном пожаловался Кирп.

— А что же твой эликсир бессмертия? — вдруг вспомнив о давнем разговоре, ехидно поинтересовался Кассиодор. — Или ты стоишь здесь живым именно благодаря ему?

— Мой эликсир погиб в огне! — понурив голову, таким тоном сказал Кирп, словно говорил о смерти живого существа. — И теперь мне уже вряд ли удастся снова собрать все необходимые компоненты.

— А знаешь ли ты рецепт эликсира смерти?

Кирп мгновенно вскинул голову и посмотрел в глаза магистра оффиций.

— Ты... ты имеешь в виду...

— Да-да, ты меня правильно понял.

— Я знаю рецепты ста двадцати ядов самого разного действия, господин! — с невольной гордостью признался сириец. — Среди них есть и те, что убивают мгновенно, и те, чьё действие растягивается на несколько недель. Их можно добавлять в еду и питьё или пропитывать ими одежду и книги. Есть даже такой яд, который передаётся через собачью шерсть! Хочешь испытать мои знания и умения?

— Хочу... только не на себе, — усмехнулся Кассиодор. — С сегодняшнего дня ты будешь жить в моём доме. Тебе дадут всё необходимое, в том числе и новую одежду. Но, запомни, я запрещаю тебе выходить в город или общаться с моими рабами, кроме тех, которых я сам назначу тебе в помощь! Если же ты посмеешь нарушить мой запрет, то я придумаю для тебя казнь пострашнее той, которую ты сумел пережить...