Закат империи

Глава 5. «ПРЕЛЕСТНАЯ НАДМЕННОСТЬ»

Узнав от отца о том, насколько успешно Боэций выполнил его просьбу, Максимиан поначалу не мог поверить своим ушам. Через два месяца состоится его свадьба и эта надменная готская принцесса станет его женой! Было от чего впасть в изумление. Юный поэт не находил себе места, пока наконец не решился отправиться к первому министру, чтобы выразить ему свою благодарность. Однако Боэция не оказалось дома, и тогда Максимиан, подумав о том, что уж теперь-то Тригвилла не посмеет отказать ему в свидании со своей дочерью, направился в дом готского герцога.

И, действительно, на этот раз слуги тут же открыли ему ворота и впустили во двор. Максимиан медлил, волнуясь от предстоящей встречи. Как поведёт себя Амалаберга и что он должен будет сказать ей в первую очередь? Выразить свою радость и любовь? Но если она совсем этому не рада и не испытывает к нему ни малейшей симпатии? Вести себя сдержанно и скромно? Но этому помешает его собственный темперамент и неумеренный восторг от одной только мысли о предстоящей свадьбе. Опустив голову и размышляя об этом, Максимиан несколько раз обошёл мраморный фонтан, изображавший трёх речных наяд, а когда наконец решился и направился к парадной лестнице, то вдруг столкнулся с самой Амалабергой, которая в окружении двух служанок спускалась ему навстречу.

И снова он был настолько поражён её надменной красотой, что замер на нижних ступенях лестницы, беспомощно прижав левую руку к груди словно бы для того, чтобы сдержать бешеный стук сердца. Амалаберге недавно исполнилось восемнадцать лет. Она была высокой и гибкой блондинкой с великолепными карими глазами, в которых не отражалось ничего, кроме презрения и надменности. Впрочем, совершенной красавицей она могла показаться только влюблённому поэту, а любой другой непредубеждённый ценитель женской красоты непременно отметил бы и крупный нос, и чересчур густые и чёрные, почти мужские брови, слегка сросшиеся на переносице. Но свежий и здоровый цвет лица многое искупал. Словом, Амалаберга, хотя и не полностью соответствовала классическим римским эталонам красоты, была, несомненно, девушкой очень эффектной и привлекательной. Как и большинство знатных готских женщин, она предпочитала одеваться в римскую одежду, в то время как готы-мужчины так и не смогли привыкнуть к тогам и туникам, не желая расставаться со штанами и куртками. Сейчас она была одета в фиолетовую столу, обшитую по подолу серебристой плиссированной оборкой, называемой «инстита», и изящные башмачки из цветной кожи, украшенные драгоценными камнями. Многие женщины, чтобы придать стройность своей фигуре, стягивали тунику под грудью специальной повязкой и обматывали талию куском специальной ткани на манер корсета. Но Амалаберге не было необходимости прибегать к подобным ухищрениям, с её фигуры можно было ваять статую Венеры.

При виде Максимиана полные алые губы Амалаберги мгновенно подёрнулись непередаваемо горделивой усмешкой. И только благодаря этой усмешке он понял, что она его узнала, но прошла мимо с таким видом, словно он был прислугой.

Четыре носильщика мгновенно поднесли паланкин. Максимиан, прислонившись к широким перилам лестницы, растерянно наблюдал за тем, как она садится внутрь. Ничего себе встреча между будущей женой и будущим мужем! Сорвавшись с места, он подбежал к носилкам и взволнованно воскликнул:

— Подожди! Я пришёл сюда лишь для того, чтобы повидать тебя...

— Ты меня уже повидал, чего же тебе ещё надо?

Впервые он услышал её голос и поразился его низкому, чуть-чуть хрипловатому, но зато такому обольстительному тембру. От одной мысли о том, как этот голос будет стонать во время яростного столкновения их обнажённых тел, как эти надменные губы будут раскрываться навстречу его неистовым поцелуям, Максимиана мгновенно охватила сладострастная истома. Он положил руку на край паланкина и, пытаясь перехватить взгляд Амалаберги своим затуманенным взором, произнёс:

— Куда ты направляешься, драгоценная? Позволь мне сопровождать тебя!

— А если я еду на встречу со своим возлюбленным?

От одного этого вопроса у него перехватило дыхание. До Максимиана и раньше доходили рассказы о том, насколько успешно готские женщины переняли свободные нравы своих римских соперниц. Но услышать подобное из уст той, которой он был готов поклоняться и которую, ещё и сам до конца не веря в это, уже называл про себя женой, было как обжигающий удар плети. И хотя римский патриций Максимиан никогда не испытывал таких ударов, он почему-то подумал именно об этом и даже схватился рукой за мгновенно вспыхнувшие щёки. Амалаберга с насмешкой взирала на то, как он меняется в лице, и явно ждала ответа.

«Она то ли испытывает меня, то ли просто издевается надо мной, — подумал он. — Но зачем? И откуда такое злорадство?»

— Ты меня задерживаешь! — видя, что он продолжает молчать, нетерпеливо произнесла Амалаберга.

— Я... я хотел спросить... — неуверенно пробормотал он. — Ты уже знаешь о решении нашего короля?

— Знаю, мне сказал об этом отец. И что дальше?

— Как? Ты знаешь, что через два месяца я стану твоим мужем, а ведёшь себя так, словно я надоевший и назойливый поклонник? — невольно возмутился Максимиан.

— А ты надеешься, что если я стану твоей женой, то ты дождёшься другого обращения?

Нет, от этой надменности можно потерять рассудок! Ещё никогда в жизни Максимиан не сталкивался с подобным обращением и поэтому вдруг почувствовал злые уколы самолюбия.

— Да, — сказал он и на этот раз покраснел от гнева, — надеюсь и клянусь всеми святыми апостолами, что ты будешь обращаться со мной совсем по-другому!

Амалаберга презрительно усмехнулась и что-то сказала носильщикам на готском языке. Максимиан немного знал этот язык, поэтому понял, что она приказала им трогаться в путь, и снова почувствовал мгновенную слабость. Ему ужасно не хотелось расставаться с этой удивительной девушкой, хотя она и ведёт себя с ним так дерзко.

— Подожди минутку! — снова взмолился он, преграждая путь паланкину, перед которым уже открывали ворота.

— Не задерживай меня, иначе я могу пропустить первый заезд! — раздражённо сказала Амалаберга, и Максимиан мгновенно и облегчённо вздохнул.

— Так ты едешь в цирк, о божественная? Позволь же мне сопровождать тебя!

— В моём паланкине нет для тебя места... Но если ты хочешь меня сопровождать, то я позволяю тебе бежать следом! — Амалаберга ядовито улыбнулась и задёрнула занавес.

Паланкин тронулся, раздражённый Максимиан вышел из ворот, а затем остановился и яростно посмотрел вслед быстро удалявшимся носильщикам. Проклятье! Она, разумеется, нарочно приказала им двигаться как можно быстрее, но он не доставит ей этого удовольствия и не побежит за ней. Напрасно он вышел из дома пешком и даже не захватил с собой ни одного раба. Если теперь послать за собственными носилками кого-нибудь из уличных мальчишек, то он потеряет слишком много времени. А ему так необходимо прибыть в цирк как можно быстрее, чтобы занять место рядом с Амалабергой!

— Приветствую тебя, дружище! Чем это ты так озабочен?

Максимиан поднял голову и вскрикнул от радости. Из остановившейся рядом колесницы выглянула насмешливая физиономия Корнелия Виринала. Они дружили ещё с детских лет и совсем недавно вместе предавались необузданным развлечениям молодости, проводя ночи в пирах с гетерами. Корнелий Виринал был остроумным и циничным юношей, а потому считал себя просто обязанным опекать и наставлять намного более стеснительного Максимиана. Кроме того, он являлся сыном богатого римского всадника Луция Виринала и знаменитым щёголем, позволявшим себе носить лицерн — парадный плащ, покрывавший оба плеча и застёгиваемый на горле золотой фибулой[16]. Такой плащ, затканный серебром и золотом, стоил настолько дорого, что обычно делался весьма коротким, не достигая даже колен. Лицерн Виринала доходил ему до щиколоток!

Корнелий сидел рядом с разодетой, накрашенной девицей и призывно махал ему рукой. Максимиан поспешно подошёл к колеснице.

— Можешь мне ничего не говорить, ибо я уже знаю, что ты стал женихом прекрасной Амалаберги, — не дожидаясь ответного приветствия, тут же заговорил Корнелий. — Но одного я не знаю — то ли тебя поздравлять, то ли выражать свои соболезнования?

— Делай что хочешь, но только поскорее доставь меня в цирк Флавиана, — торопливо проговорил Максимиан.

— Вот уж не думал, что ты увлёкся скачками, — изумился Корнелий. — А мне всегда казалось, что поэтов вдохновляют не столько лошади, сколько женщины. К какой же партии ты примкнул — венетов[17] или прасинов[18]?

— Ни к той и ни к другой. — Максимиан всегда знал, что его друг любит поговорить, но сейчас его только раздражали эти неуместные расспросы. — Амалаберга уже отправилась туда, и мне хочется занять место рядом с ней.

— А, ну тогда всё ясно. Как мне ни жаль, прекрасная Хлоя, или как там тебя... но я вынужден просить, чтобы ты уступила место моему другу. — Корнелий повернулся к своей спутнице и небрежно толкнул её в бок. — Надеюсь, эти несколько монет послужат достаточным извинением моей невежливости.

Ворча и ругаясь, греческая гетера слезла на землю, а Максимиан поспешно занял её место. Корнелий отдал приказание вознице, и колесница быстро покатилась по улицам Равенны, заставляя прохожих с криками шарахаться в стороны.

Цирк Флавиана находился в небольшой долине неподалёку от берега моря. Он был воздвигнут ещё четыре века назад, повидал за это время немало празднеств и игр и даже однажды горел, но был отстроен заново. Когда колесница Виринала лихо подкатила к небольшой площади перед центральным входом (а простые горожане, прибывавшие пешком, пользовались иными воротами), Максимиан поспешно спрыгнул на землю и жадно осмотрелся по сторонам. Они непременно должны были опередить паланкин Амалаберги! Убедившись в том, что среди прибывающей публики, состоящей из всех этих надменных патрициев и матрон, которых сопровождали целые толпы причудливо наряженных слуг, её ещё нет, он отошёл на небольшое возвышение и приготовился ждать.

— Зачем? — удивился Корнелий, подходя к своему приятелю. — Если ты хочешь покорить женщину, то не стоит уподобляться её рабу! Пройдём в цирк, займём лучшие места, а когда появится твоя готская красотка прикажем моему слуге проводить её к нам.

— Она не пойдёт, — качая головой, произнёс Максимиан. — Она для этого слишком горда.

— Или глупа, что почти одно и то же, — не удержался Корнелий. — Но я не позволю тебе оставаться здесь и позорить свой славный род. Идём в цирк, а всё остальное предоставь мне.

И он почти насильно увлёк Максимиана за собой. Огромная чаша цирка, уже почти доверху заполненная взволнованной предстоящими скачками толпой, представляла собой весьма оживлённое зрелище. Центральное возвышение, предназначавшееся для короля Теодориха, в данный момент пустовало, но зато места вокруг и рядом с ним белели тогами римлян, которые группировались по левую сторону, и пестрело яркими одеждами готов, рассевшихся справа. Специальные каналы — эврилы, окружённые стеной и перилами, отделанными янтарём и слоновой костью, отделяли места для сенаторов от остальной публики, но самих сенаторов было очень немного, поскольку большинство из них по-прежнему находились в Риме. Верхние ряды занимали простые горожане, и именно там сновали разносчики подслащённой мёдом воды, жареного мяса и фруктов. Все цирковые колонны были украшены гирляндами цветов, причём те, что находились в нижнем ярусе, обвивали венки из роз, а верхние — плющ и виноград.

На самой арене возле белых столбов, отмечавших начало первого стадия[19], уже нетерпеливо рыли копытами землю великолепные лошади, запряжённые в разноцветные цирковые квадриги. Знатоки и завсегдатаи скачек спускались по проходам до самого ограждения, оживлённо заключали пари, обсуждали достоинства лошадей, подбадривали возниц. Все ждали сигнала труб, означавшего начало первого заезда.

С того момента, как они заняли свои места под роскошным веляриумом — огромным покрывалом, укреплённым на специальных шестах, служившим защитой от солнца и дождя, — Максимиан ещё ни разу не взглянул на арену. Полностью повернувшись назад, он жадно высматривал появление Амалаберги. Его нетерпение стало передаваться и Корнелию, который проявил удивительную предусмотрительность, постаравшись занять те пустовавшие места, которые находились как бы на нейтральной полосе между местами римлян и местами готов. Более того, он приказал своему слуге принести из колесницы все находившиеся там подушки, а также огромное великолепное опахало из страусиных перьев.

— Неужели она действительно так красива? — небрежно спросил он, заскучав от долгого молчания и поворачиваясь к Максимиану, который в этот момент протирал слезившиеся от солнца глаза.

— Тот же вопрос задавал мне и Северин Аниций, — недовольно буркнул Максимиан, — и, право же, мне странно это слышать. Почему те люди, которые знают меня уже много лет, вдруг засомневались в моём вкусе?

— О нет, мой друг, совсем не во вкусе, — проворно возразил Корнелий, — и если бы ты заявил мне, что купил красивую рабыню, я бы тут же поверил и даже не просил бы показать свою покупку. Но ты говоришь, что влюблён, а значит, смотришь на предмет своего обожания не глазами эстета, а опьянённым и помутившимся взором. Вот потому мне и интересно сравнить, так ли она хороша, как, например, вон та высокая блондинка с надменным взором, которую сопровождают две служанки...

— Это Амалаберга! — встрепенулся Максимиан, который только теперь заметил её появление в цирке.

— В самом деле? Тогда тебе можно позавидовать!

— Что ты собираешься делать?

— Пригласить её занять место рядом с нами, разумеется!

— Я сам это сделаю!

— Хорошо, хорошо, я не собираюсь тебе мешать.

Корнелий сбавил шаг, позволив Максимиану первым приблизиться к Амалаберге. Лишь на мгновение она удивлённо повела бровью, а затем отвернулась к одной из служанок.

— Я уже приготовил для тебя место, а потому не о чем беспокоиться, — поспешно проговорил Максимиан.

— А я совсем не уверена, что моё место именно рядом с тобой, — холодно сказала она, не поворачивая головы.

Максимиан растерянно обернулся к Корнелию, на что тот слегка присвистнул и покачал головой, как бы говоря: «Действуй смелее!» В этот момент зрители верхних ярусов дружно затопали ногами, тем самым призывая поскорее начать состязания, и как бы в ответ на их требование взревели сигнальные трубы.

— Прошу тебя, драгоценная моя, пройдём с нами, — настойчиво повторил Максимиан.

— Надеюсь, ты не боишься на виду у всех сесть рядом с римлянами? — неожиданно поддержал его Корнелий и тут же был удостоен такого же презрительного взора, какой уже не раз ловил на себе сегодня его друг.

— С каких это пор победители-готы стали бояться побеждённых римлян? — гордо заявила Амалаберга. — Разве было хоть одно сражение, где они показывали вам спину?

— О, я не сомневаюсь, что спина у тебя не менее красива, чем грудь! — бесстыдно съязвил Корнелий, зло сверкнув глазами на надменную готскую принцессу. — Однако, чем дольше мы будем спорить, тем больше рискуем пропустить самое интересное...

Действительно, публика уже взревела и встала на ноги, а четыре квадриги резко рванули с места в карьер и помчались по овальной арене, в центре которой возвышался земляной бруствер, украшенный скульптурами знаменитых возниц. При виде этого зрелища глаза Амалаберги вспыхнули, и она, слегка кивнув, прошла на место, приготовленное ей Максимианом, и поспешно села, не отводя глаз от несущихся колесниц. Приятели обменялись вопросительными взорами и проследовали вслед за девушкой, расположившись справа и слева от неё.

— Я бы хотел узнать... — начал было Корнелий, но Амалаберга резко перебила, даже не взглянув в его сторону:

— Вы, римляне, ужасно болтливы, а настоящий воин говорит лишь для того, чтобы продиктовать свои условия побеждённому неприятелю.

— Однако нельзя же быть такой воинственной! — не выдержал Максимиан. — Ты слишком прекрасна для того, чтобы быть амазонкой!

— А ты слишком труслив для того чтобы быть моим мужем!

Максимиан даже скрипнул зубами, услышав подобную дерзость.

— Проклятье! Да как ты смеешь!

И только теперь, словно проверяя впечатление от своих крайне обидных слов, Амалаберга бросила на него быстрый любопытный взгляд. Однако она не успела ничего сказать, поскольку в этот момент весь цирк потряс дружный пронзительный вопль. На одном из поворотов вырвавшаяся вперёд квадрига слишком сильно наклонилась в сторону, и возница не справился с управлением. Выпустив вожжи из рук, он слетел вниз, прямо под колёса следующей за ним квадриги. Ударами копыт ему мгновенно снесло полголовы, а тяжёлое колесо переехало его пополам.

Максимиан не выдержал этого зрелища и поторопился перевести свой взгляд с арены на Амалабергу.

— А ты побледнел, — холодно заметила она. — Можешь попросить у моей служанки флакон нюхательной соли.

— Почему ты меня ненавидишь?

— Ты в этом уверен? Ненависть — это сильное чувство, а ты не вызываешь во мне даже самого слабого...

— Зато ты буквально переполняешь меня чувствами!

— Я к этому совсем не стремлюсь...

— Сейчас остатки этого увальня счистят с арены и состоится второй заезд, — вмешался в разговор Корнелий. — О чём это вы тут спорите?

— Твой приятель доказывал мне, что ты целые дни проводишь в лупанариях, а я утверждала, что у тебя хватает время и на пьянство!

— Я рад, что вы обо мне такого лестного мнения, — усмехнулся Корнелий и удивлённо подмигнул Максимиану. — Однако хочу напомнить, что и то, и другое прекрасно совмещается, о чём свидетельствует прелестное стихотворение Руфина.

Он слегка откашлялся и, не переставая улыбаться, продекламировал:

Амалаберга уже готова была улыбнуться, но в последний момент сдержалась и вновь горделиво вскинула голову:

— Это моё мнение не только о тебе, но и обо всех римлянах!

— И всё же тебе предстоит стать женой именно римлянина! — яростно заявил Максимиан, волнуясь от того, что никак не может найти нужного тона в разговоре с этой надменной красавицей, а потому постоянно или злится, или теряется.

— Но только потому, что мы, готы, верны и преданы своему королю!

«Она говорит о чувстве долга, — размышлял Максимиан, пока длился второй заезд и цирк буквально взорвался таким неистовым свистом и рёвом публики, что невозможно было расслышать собеседника, а потому все трое замолчали. — А всё же, не кроется ли за её надменностью любовь? Ведь самое очевидное объяснение её невыносимого поведения — это именно то, о чём она уже сегодня упоминала. Среди готов у неё наверняка есть возлюбленный, поэтому она так злится и досадует на то, что король отдал её руку мне. Но если это правда, то не благороднее ли с моей стороны будет отказаться от нашего брака? Достанет ли у меня сил, ведь она так хороша собой! Однако, прежде чем думать об этом, надо досконально убедиться в своих подозрениях».

Придя к такому выводу, Максимиан извлёк из-за пазухи вощёную табличку и стило, которые он постоянно носил с собой, чтобы записывать приходящие на ум стихи. «Будь добр отправить своего раба ко мне домой за носилками», — проворно написал он и передал эту табличку Корнелию. Тот прочитал, пожал плечами, а затем написал ответ. Максимиан поспешно развернул створки таблички и прочитал: «Зачем? Я отвезу тебя на своей колеснице».

Второй заезд, к явному разочарованию публики, закончился благополучно, и все четыре квадриги домчались до финишного столба. Воспользовавшись небольшим затишьем, во время которого и проигравшие, и выигравшие торопились заключить новые пари, Максимиан громко сказал Корнелию:

— Будь добр выполнить мою просьбу, не спрашивая, зачем мне это нужно.

— Хорошо, — кивнул тот и подозвал своего слугу.

Во время их короткого разговора Амалаберга подозрительно взглянула на Максимиана, и поэту на мгновение показалось, что она поняла его тайное намерение проследить за её возвращением из цирка, укрывшись за занавесками собственного паланкина. Однако через минуту внимание публики привлекло шумное появление в цирке знаменитой равеннской гетеры, которую звали так же, как и византийскую императрицу, Феодорой, и которая отличалась не меньшим бесстыдством и безудержным развратом. Рассказывали, что она, явившись на пир, устроенный десятью знатными молодцами, отличавшимися огромной физической силой и распущенностью, в течение целой ночи одна отдавалась всем сотрапезникам. А уже под утро, когда они, измождённые, вынуждены были «сдаться», отправилась к их слугам, которых было не менее тридцати человек, и даже после этого так и ушла неудовлетворённой, жалуясь на то, что природа обделила женщин инструментами любви, предусмотрев лишь три отверстия для близости с мужчиной.

И «зелёные», и «синие», на миг забыв о своём соперничестве, приветствовали, её появление такими аплодисментами и градом непристойных замечаний, что Амалаберга поневоле заинтересовалась и тоже обернулась, чтобы посмотреть на Феодору. Знаменитая развратница была невероятно красива, а её порочные голубые глаза и полные чувственные губы в сочетании с белоснежной кожей, не уступающей в своей нежности коже девочки-подростка, способны были мгновенно всколыхнуть вожделение у любого мужчины. Она была завёрнута в длинный алый плащ, её сопровождали двое слуг, один из которых нёс под мышками двух гусей.

Не зная, что она задумала, но ожидая какой-нибудь эффектной выходки, зрители позабыли о начале третьего заезда и теперь жадно следили за всеми движениями Феодоры. И она не обманула всеобщих ожиданий! Приблизившись к своему месту, гетера помедлила, искусно выдержала паузу, — а начинала она именно как актриса, участвуя в непристойных представлениях мимов, — затем взмахнула руками и проворно сбросила плащ, оставшись совсем обнажённой.

— А-а-х! — единодушно вырвалось из мгновенно пересохших мужских глоток.

Феодора коварно улыбнулась и, обхватив обеими руками свои полные груди с ярко накрашенными пурпурной краской сосками, медленно опустилась на сиденье, а затем легла, отклонившись назад и слегка согнув ноги. Один из рабов опустил рядом с ней обоих гусей, а второй принялся доставать из небольшого мешка зерна ячменя и бросать женщине на низ живота. Гусей явно тренировали именно для этого трюка, они принялись осторожно вытягивать шеи, пропустив их между ног лежащей Феодоры, и вытаскивать клювами брошенные зёрна, слегка пощипывая её курчавые подкрашенные хной волоски.

Толпа взревела и вновь разразилась аплодисментами. А через мгновение раздался и безудержный хохот — какой-то зритель, с раскрытым ртом засмотревшийся на эти порочные чудеса, оступился и упал в жёлоб, который тянулся между рядами, чтобы в случае дождя по нему стекала вода, а в случае жары, напротив, бежала, благоухая ароматизирующими эссенциями. Сломав ногу, бедняга заскользил вниз, издавая жалобные вопли, что лишь добавило веселья публике.

— Какая бесстыжая тварь! — вдруг вспыхнула Амалаберга и стремительно поднялась с места. — Я не желаю больше смотреть на эту мерзость!

Максимиан и Корнелий только сейчас отвели глаза от соблазнительно раскинувшейся Феодоры и при этих словах готской принцессы даже слегка смутились.

— Позволь мне хотя бы проводить тебя! — вскочив с места, попросил Максимиан.

— Тогда ты пропустишь самое интересное! — иронично заметила Амалаберга, презрительно кивнув в сторону гетеры. — О нет, я не хочу лишать тебя этого удовольствия, мне не нужны никакие провожатые.

Эти слова мгновенно всколыхнули в нём все недавние подозрения, и он стал настаивать и настаивал до тех пор, пока не дождался ледяного тона, пригвоздившего его к месту:

— Ты мне надоел!

После этого Амалаберга поспешно покинула цирк, не дожидаясь окончания очередного заезда, а подавленный Максимиан вернулся к Корнелию. К этому времени Феодора уже закончила своё необычное представление, поднялась с места и завернулась в плащ, после чего стала раскланиваться во все стороны и посылать воздушные поцелуи.

— Я вижу, ты опечален, но о причине даже не спрашиваю, — посылая гетере ответный воздушный поцелуй, торопливо проговорил Корнелий. — И, чтобы тебя хоть немного утешить, предлагаю немедленно отправиться к ней, — и он кивнул на Феодору.

— О нет, только не это! — буквально простонал Максимиан.

— Почему?

— Разврат легко доступен, поэтому и не слишком интересен. Гораздо сильнее влечёт то, что своенравно и не хочет даваться нам в руки... А заменять одно другим всё равно что пить прокисший сок вместо вина.

— Но король дал обещание, можешь считать, что твоя готская принцесса почти что у тебя в руках...

— Да мне же хочется от неё любви, а не соблюдения долга! — раздосадованно воскликнул Максимиан.

— Ну, мой друг, судя по её ангельскому характеру... Впрочем, зная этого отъявленного мерзавца Тригвиллу, её отца, трудно было ожидать чего-то иного. Так ты упорно не хочешь позабавиться с Феодорой? Она умеет делать много интересного...

— Не сомневаюсь. Однако прощай, — и Максимиан, боясь упустить Амалабергу, направился к выходу.

— Куда ты, ведь заезды ещё не кончились! — удивлённо воскликнул Корнелий, но его приятель, не оборачиваясь, лишь махнул рукой и заспешил по лестнице, ведущей в галерею, проходящую внизу.

Пробежав под аркой, Максимиан поспешно спустился вниз и вышел на площадь, надеясь, что к этому времени его носилки уже окажутся там. И действительно, четверо знакомых рабов, стоя возле его паланкина, коротали время за игрой в «мору», которая состояла в том, что нужно было угадать число внезапно разжимаемых пальцев. Максимиан внимательно огляделся по сторонам: хотя прошло не больше десяти минут с момента ухода Амалаберги, её паланкина уже нигде не было видно. А что, если она действительно торопилась к любовнику и её гнев на непристойности Феодоры был всего лишь хорошо разыгранным фарсом? Как он теперь узнает об этом?

Помрачневший ото всех этих неудач, Максимиан приблизился к носилкам, небрежно кивнул рабам и влез внутрь, тщательно задёрнув занавески. Носильщики дружно взялись за ручки и подняли паланкин на плечи. И только в этот момент юный поэт вдруг почувствовал, что находится здесь не один и что у его ног, спрятавшись под покрывалом, которое использовалось тогда, когда с моря начинали дуть холодные ионийские ветры, кто-то шевелится.

— Кто здесь? — невольно вздрогнув, негромко спросил Максимиан. На какое-то мгновение он решил, что это может быть тайный посланец Амалаберги. Вдруг да за её надменной презрительностью кроется что-то иное? — Отвечай, не то я позову рабов!

Из-под покрывала показалась голова мужчины лет тридцати с бледным и испуганным лицом.

— О, не делай этого, господин! Не выдавай меня! — и он умоляюще обнял ноги Максимиана.

Тот брезгливо высвободился, с трудом сдержав разочарование, и спросил:

— Кто ты такой и как здесь оказался?

По лицу мужчины пробежала лёгкая судорога, и он шумно вздохнул, тут же испуганно прикрыв себе рот.

— Я расскажу, сейчас я тебе всё расскажу...

Со лба он уже начинал лысеть, хотя взгляд его глаз был настолько простодушным и открытым, что вся испуганность выглядела слишком детской — так ведут себя напроказившие подростки, страшась родительского наказания. Однако густые брови, рыжеватая щетина и крупные, сильные руки выдавали взрослого мужчину, который, судя по одежде, был слугой в каком-то богатом доме, а может, и владельцем собственной лавки.

«Только бы он не оказался беглым рабом! — успел подумать Максимиан, отодвигаясь подальше от своего неожиданного спутника. — Как от него воняет потом! Сейчас я или упаду в обморок, или прикажу выкинуть его на дорогу...»

— Смилуйся, господин! — торопливо заговорил мужчина, словно прочитав мысли Максимиана по его нахмуренному лицу. — Я не раб, а свободный римский гражданин, и до недавнего времени служил конюхом у Арулена... О, я вижу ты его не знаешь... Это богатый судовладелец, который живёт на улице Старых холмов. Меня зовут Павлиан, я буду твоим преданнейшим слугой, если ты соблаговолишь выслушать меня до конца и не выдашь моим гонителям.

— Говори, но только дыши при этом в другую сторону, — холодно сказал Максимиан, сам удивляясь своей снисходительности.

— Я полюбил, господин! — вдруг жарко выдохнул Павлиан, и юный патриций даже вздрогнул от изумления. — Я влюбился так, как ни разу ещё не любил, хотя уже был женат. Не далее как две недели назад я случайно прогуливался в порту и увидел, как с корабля, только что прибывшего из Нового Карфагена, сгружали рабов. Любопытство потянуло меня подойти поближе, и я замешался в толпу зевак. Одна из рабынь, проходя мимо меня, споткнулась, и я чисто инстинктивно поддержал её. Она вскинула глаза и тут же пошла дальше, опасаясь плети надсмотрщика, но и одного этого взгляда хватило для моей погибели — я никогда в жизни не видел такой красоты! Кто-то в толпе громко сказал, что большинство рабов — иберийцы, которых прислал сюда на продажу Тевд, наместник Испании, и что они будут выставлены на торгах в ближайший четверг. А в тот день, когда я увидел свою иберийку, было воскресенье.

Поверишь ли, господин, но я точно заболел, поклявшись достать денег, чтобы выкупить эту рабыню и жениться на ней! Я готов был пойти на самое страшное преступление, но Бог миловал меня от убийства, указав другой путь. До вторника я ещё колебался, но когда, проходя мимо бараков, где содержали предназначенных на торги рабов, снова увидел свою иберийку — какой же она была бледной и подавленной! — я понял, что непременно совершу задуманное. Той же ночью я украл из конюшни своего хозяина лучшего жеребца и продал его какому-то герулу, с которым познакомился в винной лавке незадолго до этого. Получив от него деньги — о, как я боялся, что этой суммы может оказаться недостаточно, ведь моя рабыня была так красива! — я долго слонялся по городу, пока не нашёл самый захудалый постоялый двор, находившийся где-то на окраине. Там я решил дожидаться следующего дня, надеясь, что за это время хозяин просто не успеет меня найти.

Мне не раз случалось объезжать диких лошадей, но по натуре я человек не слишком воинственный, можно даже сказать — робкий, и только неожиданная любовь к прекрасной рабыне побудила меня пуститься во все тяжкие. Я долго крепился, господин, а потом всё-таки не выдержал и заказал кувшин вина. И сразу стало легко, появилась надежда, страх отступил, а потому за первым кувшином последовал второй, за вторым третий, и... — Павлиан снова вздохнул, и по щекам его покатились крупные слёзы. Максимиан внимательно слушал его рассказ и теперь с удивлением ощутил в себе сочувствие конюху.

— Ну и что было дальше? — нетерпеливо спросил он, пока Павлиан утирал слёзы краем грязной туники.

— А дальше я уже не помню. Проснулся я на следующий день без единого гроша в кармане, а когда стал расспрашивать хозяина этого проклятого постоялого двора, куда девались мои деньги, то он едва не вышиб из меня дух да ещё пригрозил позвать стражу. Короче, я ушёл оттуда, стянув по дороге обрывок верёвки. Про себя я решил, что пойду на торги, чтобы в последний раз взглянуть на прекрасную иберийку, а потом выберусь за город и повешусь на ближайшем же дереве. Возможно, именно так я всё бы и сделал, но представь себе моё изумление, а потом и ярость, когда, замешавшись в толпу зевак и обливаясь горючими слезами, я вдруг увидел, что иберийку купил не кто иной, как мой хозяин Арулен! Эта прыщавая жирная свинья выложил за неё лишь половину той суммы, которую я получил за его лучшего жеребца, отчего я стал ещё больше страдать. На аукционе объявили о том, что иберийка — искусная швея, но я не сомневался, что она нужна ему лишь в качестве новой наложницы, поскольку недавно он продал двух старых! И тогда я понял, что умирать мне ещё рано.

Я знал, что по закону короля Теодориха, если свободный человек изнасилует рабыню, то и сам становится рабом того же хозяина. Конечно, это произойдёт в том случае, если у него не будет денег, чтобы заплатить штраф. Денег у меня всё равно не было, жить не хотелось, и поэтому я решился на крайнюю меру.

Я проработал у Арулена почти четыре года и прекрасно знал в его доме все ходы и выходы, а потому мне не стоило особого труда дождаться ночи и проникнуть в помещение, где содержались рабы. Чтобы меня не узнали, я вымазал лицо и руки чёрной грязью, понадеявшись, что в темноте буду походить на одного из четырёх нумидийцев, которые служили носильщиками. И вот я тайком пробираюсь туда, где по всем моим расчётам должна была находиться иберийка, — а я так надеялся, что Арулен оставит её в покое хотя бы на первую ночь! — и вдруг вижу... — Тут Павлиан снова заплакал, а Максимиан, раздосадованный его внезапными слезами, сердито прикрикнул:

— Хватит скулить, как женщина! Что ты там увидел — её не было на месте?

— О нет, она была, но лучше бы её там не было! — с трудом проговорил заплаканный конюх. — Совсем нагая, она стояла на ложе на четвереньках, закусив зубами подушку и высоко воздев свой зад, в который изо всех сил вонзался своим гигантским членом один из этих дьявольских нумидийцев! У меня помутился рассудок. Я схватил первое, что попалось мне под руку, кажется, это был светильник, и изо всех сил ударил по голове её любовника. Тот рухнул на пол, извергая из своего чёрного шланга могучие струи семени, а она повернула голову, увидела мою чёрную, перемазанную в глине физиономию и отчаянно закричала. Тут уже я испугался и бросился бежать, переполошив весь дом. Не знаю уж, каким чудом меня не поймали в ту ночь, но с тех пор я скрывался в городе, не зная, что мне делать дальше и ради чего жить. Теперь мне уже не хотелось кончать жизнь самоубийством, поскольку я всё время представлял себе одну и ту же сцену: пока я, высунув язык на плечо, буду болтаться в петле, как удавленная собака, моя порочная иберийка будет заниматься развратом с очередным нумидийцем, благо их осталось ещё трое! И так я скрывался до тех пор, пока два часа назад не наткнулся на одного из рабов Арулена, который ходил вместе с двумя стражниками. Они явно искали именно меня, поскольку раб тут же закричал: «Вот он!» — и все трое бросились за мной. Убегая от них, я добежал до самого цирка, увидел твои носилки и, воспользовавшись тем, что рабы были увлечены игрой в «мору», юркнул внутрь, чувствуя, что уже не в силах больше бежать. Прости меня за это кощунство, но с тех пор, как меня околдовала эта проклятая иберийская колдунья, я уже с трудом отдаю себе отчёт в своих поступках. А ведь я даже хотел сочинить в честь неё элегию и уже придумал первую строку: «Хочу я пить устов твоих нектар...»

Тут, несмотря на трагический вид Павлиана, Максимиан не выдержал и улыбнулся.

— Не устов, а уст.

— Знаю, господин, — вздохнул бывший конюх. — Но тогда нарушается размер...

— Значит, эту строку надо просто переделать.

Произнося это, Максимиан услышал снаружи звук открываемых ворот, приоткрыл занавеску и увидел, что они уже находятся возле его дома.

— Что же мне делать, господин? — испуганно спросил Павлиан. — Ты хочешь прогнать меня?

— Пожалуй, нет, тем более что моему отцу нужны конюхи. — Максимиан задумался. Как поступить ему с этим несчастным влюблённым конюхом, который к тому же мнит себя поэтом? Чувствуя на своём лице бегающие глаза Павлиана, он медленно произнёс: — Твой хозяин и дальше будет тебя разыскивать, поэтому тебе следует прибегнуть к королевскому покровительству.

Это означало, что королю докладывали о судебном преследовании того или иного человека и он мог поручить какому-нибудь должностному лицу — как правило, это были сайоны, специально предназначенные для выполнения разовых поручений короля, — защитить преследуемого. В этом случае дела изымались из обычного суда и тот, кто осмеливался преследовать своего противника и дальше, мог быть подвергнут крупному денежному штрафу.

— Но я же простой конюх, кто доложит обо мне королю? — отчаянно вскричал Павлиан.

— Говори всем, что я нанял тебя на работу, отправляйся ночевать в помещение для слуг, а об остальном не беспокойся, — заявил Максимиан, выходя из паланкина, как только его поставили на землю. — Позаботься об этом человеке, — коротко сказал он одному из изумлённых рабов, кивнув в сторону Павлиана, который жалобно выглядывал из носилок. Затем Максимиан медленно прошёл в дом.

Уже тогда он подумал о Боэции, зная первого министра как человека, который, несмотря на свою занятость, редко отказывает в помощи. Вот только захочет ли он заступаться за этого пусть даже столь необычного вора?

Однако когда на следующий день Максимиан явился в дом своего покровителя, то узнал, что первый министр уехал в провинцию и вернётся лишь через несколько дней.