Закат империи

Глава 23. ЦЕРКОВНОЕ УБЕЖИЩЕ

«Бедная моя Беатриса! — с жалостью думал Максимиан, пристально всматриваясь в спящее лицо жены. — Она должна была вырваться из той проклятой нищеты, в которой прошла её юность, она могла и должна была жить красиво и счастливо! Но любовь ко мне снова обрекла её на нищету — и в этом виноват только я!»

Тусклый, нещадно коптящий светильник, стоявший на табурете у изголовья их ложа, которым служил рваный тюфяк, набитый прошлогодней соломой, едва освещал мрачные нештукатуренные стены кельи, хотя она была не более пяти шагов в длину и трёх в ширину. А за небольшим оконцем, заложенным рваным мешком всё с той же соломой, уныло завывал холодный ветер. Они спали не раздеваясь, укрывшись толстым шерстяным плащом Максимиана, но Беатрисе было холодно — она лежала на боку, поджав ноги и обхватив себя руками. Поэт с грустью смотрел на её милый профиль и чуть приоткрытые губы. Как ужасно, что не можешь предложить любимой женщине ничего, что раньше мог с лёгкостью бросить к её ногам! Внезапно они оказались вырванными из своего привычного пленительного окружения красотой, роскошью и негой, когда можно было целые дни посвящать только любви и поэзии, оставляя житейские заботы слугам. Максимиан был в отчаянье и не осмеливался ласкать Беатрису в этой холодной неуютной келье.

За те три дня, что прошли с их приезда в монастырь отца Бенедикта, она ни разу не пожаловалась, ни в чём не упрекнула мужа... вот только совсем перестала улыбаться! Бедная жена отверженного, чудесный хрупкий цветок! От сознания собственного бессилия на его глаза навернулись слёзы.

На следующее утро, проснувшись под звуки монастырского колокола, созывавшего на утреннюю молитву, они позавтракали овсяной кашей и двумя кусками чёрствого хлеба, потом помолились Богу — Беатриса молилась о своём отце, а Максимиан и сам не знал, о чём он просил Всевышнего, — и пошли на прогулку, как бывало раньше.

Наступала весна, погода была неустойчивой и ветреной. То небо заволакивали тучи, моросил холодный дождь, а то вдруг разыгрывалась настоящая метель из мокрого мартовского снега. Но в этот день 524 года от рождества Христова солнце словно бы решило порадовать их своими робкими нежными лучами. Беатриса, закутавшись в плащ и набросив на голову капюшон, держала Максимиана под руку и осторожно ступала маленькими ножками по мягкой земле, старательно обходя лужи. А муж, положив правую руку поверх её руки, рассеянным взглядом смотрел на снующих среди хозяйственных построек монахов, готовившихся к весенним полевым работам, изредка вскидывал голову, чтобы проследить за полётом птиц, садившихся на оголённые вершины деревьев, и упорно молчал. Вдали лаяли собаки, гоготали гуси и где-то блеяла голодная коза. А в самом центре монастыря возвышался главный собор — его было видно отовсюду, — на строительных лесах которого громко стучали и переговаривались каменщики — шли работы по окончательной отделке фасада. Там, на погосте, была похоронена мать Беатрисы, и она каждый день туда ходила. На скромном чёрном надгробии было высечено не очень-то скромное, по мнению Максимиана, двустишие, сочинённое когда-то самой Элпис в качестве собственной эпитафии:

— О чём ты думаешь?

Максимиан вздрогнул и перевёл грустный взгляд на жену.

— О тебе, дорогая. Давай выйдем за ограду и немного пройдёмся по дороге, что ведёт в сторону Неаполиса.

— Я боюсь, Максимиан, тебя могут узнать и схватить!

— Ну что ты, глупышка, откуда же там появятся готы? Да, у меня отросла такая борода... — и он с лёгкой улыбкой провёл рукой по щекам, — что даже ты меня скоро перестанешь узнавать. Скажи честно, — тут он немного помедлил, — тебе хочется узнать, что сейчас происходит с твоим отцом?

— Конечно, — тут же согласилась Беатриса, — но...

— Тогда пойдём, — перебил её Максимиан, крепко беря за руку, — и не будем ничего бояться. Перед Богом мы чисты, а это самое главное.

— Не говори так! — вдруг возмутилась она. — Ведь мы оба стали убийцами, нарушили одну из десяти заповедей!

Максимиан с удивлением взглянул на жену.

— Так вот что тебя мучает? Но, любовь моя, мы защищали свою жизнь!

— Какая разница...

— Нет, подожди. Может ли человек, который сам готовится убить другого, надеяться на защиту той заповеди, которая повелевает «не убий»? Сознательно нарушая эту заповедь, он ставит себя вне всякой морали и уже не имеет права жаловаться, что с ним обошлись так, как он хотел обойтись с другим. Иначе будет просто невозможно пресечь зло! — Максимиану его речь показалась столь убедительной, что он почувствовал лёгкую досаду, увидев, что Беатриса качает головой.

— Нет, Максимиан, нет. Если эти заповеди начнут нарушать и добрые люди, и злые, то как же тогда мы сможем отличить одних от других?

— Значит, по-твоему, нам надо было позволить себя убить?

— Они не собирались нас убивать.

— Пусть так, но меня хотели заковать в кандалы, а тебя изнасиловать! Неужели мы должны были позволить им измываться над нами, опасаясь преступить какие-то абстрактные заповеди?

— Не знаю... — с таким жалостным вздохом сказала она, что Максимиан пожалел об этом ненужном споре.

— Не надо вспоминать об этом, дорогая. Давай лучше выйдем на дорогу, ведь мы у ворот, и подождём там кого-нибудь из проезжающих.

Беатриса не стала возражать. Они прошли мимо сторожа, кормившего хлебом лохматую собачонку, и оказались за оградой монастыря. Неподалёку от ворот, сразу за небольшой рощей из молодых платанов, начиналась старинная дорога, мощённая ещё во времена Республики и пересекавшая весь Апеннинский полуостров от одного побережья до другого. По обе стороны этой дороги царил однообразный пейзаж полей, и лишь кое-где это однообразие приятно оживляли деревья или поросшие кустарниками овраги. Зато вдалеке, у самой линии горизонта, виднелись отчётливые очертания гор, среди которых находился и знаменитый вулкан Везувий. Со времени последнего извержения прошло уже почти четыре с половиной столетия, и теперь мало кто помнил о трёх погибших тогда городах — Помпеях, Геркулануме и Стабии.

Рассказывая об этой трагедии Беатрисе, Максимиан пристально всматривался в повозки, неспешно катившие по дороге. Расспрашивать о чём-либо окрестных крестьян было бесполезно, а редкие почтовые курьеры проносились так быстро, что не стали бы останавливаться ради удовлетворения любопытства одинокого путника. Надо было дожидаться какой-нибудь богатой медленно катящей колесницы, владелец которой или путешествовал ради собственного удовольствия, или слишком любил комфорт, чтобы подвергаться жестокой тряске, неизбежной при быстрой езде.

Прошло полчаса, погода испортилась, и Беатриса явно начала замерзать. Максимиан уже хотел было повернуть обратно к монастырю, но тут она сама указала ему на приближающийся экипаж. Судя по отливающему золотым блеском балдахину и ярко-красным колёсам, это мог быть какой-нибудь неаполитанский патриций. Тем более что за экипажем следовали трое конных слуг, одетых в одинаковые серые плащи.

Максимиан потянул Беатрису за руку, и они сошли на обочину дороги, с волнением наблюдая за приближением колесницы. Когда до неё оставалось уже не более тридцати метров, Максимиан выступил вперёд и поднял руку. Он ожидал, что экипаж остановится, и мысленно приготовил учтивое приветствие для его владельца, чтобы тот сразу понял, что имеет дело с равным себе в знатности, однако произошло то, чего он меньше всего ожидал. Из-под балдахина выглянуло толстое, обрюзгшее лицо, затем в воздухе мелькнула могучая волосатая рука — и на мощённой камнями дороге зазвенела какая-то монета. Колесница проследовала мимо, а Максимиан всё продолжал стоять с поднятой рукой, медленно сжимая её в кулак и заливаясь горячим румянцем — его, сына одного из самых богатых сенаторов, приняли за нищего и кинули ему милостыню! Воистину это Бог испытывает его гордыню!

Беатриса, откинув на спину капюшон, робко потянула мужа за рукав, и тут вдруг один из слуг, следовавших за экипажем, оглянулся на неё, придержал коня, а затем шагом подъехал к ним. Максимиан угрюмо взглянул на розовощёкого юнца, а Беатриса, наоборот, улыбнулась. Она узнала того самого юношу, который когда-то, год назад, приходил к отцу Бенедикту и хотел стать послушником, но был им с позором изгнан, поскольку принёс с собой в монастырь несколько учебников.

— Я могу вам чем-нибудь помочь? — учтиво спросил он.

Максимиан промолчал, и тогда, к его изумлению, заговорила Беатриса:

— О да, мы очень благодарны тебе за то, что ты остановился!

— Тогда говорите быстрее, а то мне надо догонять своего хозяина.

— Ты знаешь придворные новости? — вдруг глухо спросил Максимиан. — Что слышно о короле и его магистре оффиций?

— Я знаю очень немного, — глядя не на него, а на Беатрису, быстро ответил слуга. — Король по-прежнему находится в Вероне, хотя, по слухам, собирается возвращаться в столицу. Ну а благородный Кассиодор...

— Я спрашивал тебя о магистре оффиций!

— Так вот я и говорю: благородный Кассиодор...

Максимиан и Беатриса с ужасом переглянулись, и, заметив их взгляды, слуга испуганно умолк.

— Ты ничего не путаешь, юноша? — строго спросил Максимиан таким тоном, словно и не был всего лет на пять старше него. — Разве в этом государстве магистром оффиций является не Северин Аниций Боэций?

— Он... он уже несколько недель как заключён под стражу и находится в тюрьме города Тичина, дожидаясь исполнения смертного приговора...

— За что? — с ужасом выкрикнула Беатриса.

— За государственную измену, — растерянно отвечал слуга. — Но, простите, мне пора.

Действительно, колесница его хозяина уже въехала на пригорок и вот-вот могла скрыться из виду. Учтиво поклонившись, слуга проворно развернул лошадь и галопом помчался по дороге.

— Отец, отец... — рыдала Беатриса, а Максимиан, обнимая её за талию, молча прижимал к себе и хмурил брови.

Молчал он и всю обратную дорогу до монастыря, молчал и тогда, когда они вернулись в свою келью. И только после того, как Беатриса, опустившись на колени перед висевшим на стене распятием, принялась горячо молиться, Максимиан впервые разжал губы и горестно воскликнул:

— Ты молишься, а там готовятся к казни!

Эта фраза прозвучала слишком театрально, и Максимиан с некоторым запозданием понял причину — она принадлежала одному из персонажей трагедии Эсхила «Агамемнон». Более того, обращённая к беспомощной девушке, она оказалась настолько нелепой, что ему стало стыдно.

— Что? — услышав его голос, переспросила Беатриса.

И Максимиан вдруг порывисто опустился перед ней на колени, взял в свои ладони её молитвенно сложенные руки и горячо заговорил:

— Послушай меня, любимая, послушай, ибо я не могу тебе этого не сказать. Я должен, понимаешь, должен попытаться что-то сделать для твоего отца и своего благодетеля!

— Но что ты можешь?..

— Не знаю, Беатриса, не знаю... Более того, мне страшно оставлять тебя одну...

— Максимиан!

— Подожди и, умоляю тебя, выслушай до конца! Я поговорю с отцом Бенедиктом, чтобы он позаботился о тебе до моего возвращения А сам поеду в Тичин и если даже не смогу ничего сделать, то хотя бы попробую увидеться с Северином Аницием.

— Но ведь тебе же самому грозит казнь за убийство трёх готов!

— Знаю, но надо же попытаться хоть что-то сделать! Мой отец арестован и, наверно, уже казнён, теперь то же самое грозит твоему отцу... Я не могу всю жизнь прятаться в этом монастыре, словно жалкая мышь, забившаяся в нору, выход из которой замурован!

До этого момента они говорили быстро, лихорадочно, перебивая друг друга, и вот только теперь Беатриса задала ему тот вопрос, которого он больше всего боялся:

— А как же я? Что будет со мной, если тебя схватят?

Что он мог ей на это ответить? Лишь дать ещё одну клятву, столь же надёжную, как клятва в вечной любви:

— Я обязательно вернусь, Беатриса, и клянусь тебе, мы ещё будем счастливы!

Через час он оставил жену и отправился искать отца Бенедикта. Найти настоятеля оказалось просто — он был в своей келье, немного большей и лучше освещённой, чем кельи простых монахов, однако Максимиану пришлось долго ждать, пока Бенедикт не закончит свою дневную молитву. Когда наконец он получил дозволение войти, священник встретил его довольно враждебно.

— Вы мне не слишком рады, отец Бенедикт? — растерянно спросил Максимиан, надеявшийся на совсем другое отношение.

— Совсем не рад, — сердито буркнул настоятель, избегая смотреть на Максимиана.

— Но почему?

— Мой монастырь — это не модный курорт где-нибудь в Байи, чтобы проводить здесь свой медовый месяц... Смущение в умах и нетвёрдость в вере...

— Что вы говорите! — воскликнул Максимиан. — Мы приехали сюда в поисках убежища. Меня разыскивают готы!

— Тебя — да, — согласился отец Бенедикт, — но не твою жену! Она не могла совершить никакого преступления...

— О, Беатриса — ангел! — неосторожно воскликнул Максимиан и тут же получил гневную отповедь:

— Не смей богохульствовать! Ангелы — непорочны!

— Но ведь мы муж и жена...

— Даже если так, это дело не меняет. Любое сношение, не имеющее целью рождение детей, греховно!

— Почему вы так ненавидите женщин? — вдруг спросил Максимиан и, взглянув в глаза священника, уже и сам понял ответ: «потому что никогда их не знал!» Ему даже не нужно было слушать яростные вопли Бенедикта об источнике соблазна, дьявольском искушении и сосуде греха — всё было ясно. Старый аскет ещё смолоду настолько запугал себя мыслями о греховности плотской любви, что природную чувственность воспринимал не иначе, как происки дьявола. Но разве можно было после этого относиться к женщинам как-то иначе?

И тут Максимиану пришла в голову настолько странная мысль, что поначалу он даже сам её испугался. Такие люди, как отец Бенедикт, отвергают главную радость жизни или потому, что она им просто недоступна, или во имя загробного блаженства, не сравнимого, по их мнению, с любовью... Но любовь есть, существует, её можно увидеть в глазах и ощутить на губах, но есть ли там... в ином мире... что-то такое, что превосходит земную любовь? А вдруг нет? И тогда все эти аскетические жертвы и адские муки умерщвления плоти оказываются бессмысленными! И всё закончится сырой могилой, и, кроме мук, ничего в жизни не было! Неужели самому отцу Бенедикту не приходили в голову такие ужасающие мысли?

Впрочем, он уже не стал расспрашивать его об этом. Дождавшись, пока священник хоть немного успокоится, Максимиан объяснил ему свою просьбу и даже встал на колени.

— Умоляю вас, отец Бенедикт, позаботьтесь до моего возвращения о Беатрисе. Она — это самое драгоценное, что у меня есть в этой жизни! Сохраните её для меня!

Видимо, что-то, если не в словах, то в интонации, задело отца-настоятеля. Он поднял руку и медленно перекрестил Максимиана.

— Её сохранит для тебя Бог. Езжай спокойно, а она будет оставаться под защитой святых стен вплоть до твоего возвращения. Но только...

— Да, — кивнул Максимиан, мгновенно поняв эту невысказанную просьбу, — когда я вернусь, мы немедленно уедем.

Выходя из кельи настоятеля, он вдруг столкнулся с братом Клементом — могучим, но глуповатым монахом, который, как он давно заметил, испытывал странную нежность к его жене. Это была нежность чудовища, — а брат Клемент был весьма уродлив, — к красавице, и потому Максимиан даже не знал, злиться ему на него или не обращать внимания. Но сейчас он вдруг подумал о том, что лучшей защиты у Беатрисы не будет, и повторил свою просьбу брату Клементу.

Великан растрогался так, что едва не заплакал.

— Можешь не беспокоиться, — заверил он Максимиана, — пока я жив, ни один волосок не упадёт с её головы. Беатриса — ангел!

— Только не говори об этом отцу Бенедикту, — криво усмехнулся Максимиан и направился в свою келью.

В эту ночь, последнюю ночь перед завтрашним расставанием, юные супруги впервые за всё время их пребывания в монастыре, предались любви. Как сладостны были эти прощальные ласки! Что значили жалкая келья и холодное ложе, когда обнажённые тела согревала любовь, а обострённые чувства возбуждала предстоящая разлука. Помня о ней, они изо всех сил старались угодить желаниям другого, и всё это было настолько прекрасно, что Беатриса впервые начала проявлять — поначалу несколько стыдливо и непроизвольно — настоящую женскую чувственность. О, эти милые вздохи и несмело-эротичные прикосновения, о, эти застенчиво-откровенные поцелуи!..

Когда на следующий день верхом на лошади он покинул пределы монастыря и в последний раз оглянулся на ворота, где темнела стройная фигурка жены, то именно воспоминание об их необыкновенной ночи заставило его лишний раз пожалеть об отъезде. Впрочем, хотя он и не воин, а поэт, но и ему знакомо чувство долга! Северин Аниций нашёл для него Беатрису, ну а он найдёт для Беатрисы Боэция!

За последнее время Максимиан настолько изменился, что теперь не боялся быть узнанным. Длинные волосы, а также усы и борода, хотя и недостаточно густые, но достаточно заметные, делали его похожим на простолюдина, и это сходство усиливала одежда обычного городского жителя, которую он получил ещё в монастыре, обменяв на свою патрицианскую тогу. Единственным, что он ещё сохранил от прежней жизни, был великолепный кинжал из дамасской стали, которым он заколол готского стражника. Рукоятка кинжала была щедро украшена драгоценными камнями, и среди них находились столь крупные сапфиры и изумруды, что, извлекая их из гнёзд, как из некоей сокровищницы, можно было безбедно прожить пару лет. Согласно семейному преданию, он принадлежал самому царю Митридату и оказался в семействе сенатора Альбина благодаря одному из предков, который был военным трибуном Суллы и участвовал в войне с парфянским царём. Кинжал, несколько драгоценных безделушек, в том числе и золотые браслеты Беатрисы, две лошади да пять тысяч сестерциев — вот и всё, что они успели захватить во время своего поспешного бегства, вот и всё, чем располагали в начале своей супружеской жизни. Впрочем, что такое бедность, когда есть любовь и есть молодость!

Долгий путь до Тичина Максимиан проделал практически без приключений. Но не успел он доехать и до городских ворот, как приключения начались. Спускались сумерки, когда поэт, проделав за день не меньше трёхсот стадий и изрядно устав, не спеша трусил по дороге, уже различая вдалеке неясные очертания городских стен Тичина. И тут произошло нечто странное — слева из придорожных кустов на дорогу выскочил человек и с воплями помчался к городу. Максимиан не успел прийти в себя от неожиданности, как следом из тех же кустов выскочили ещё два человека и, держа в руках нечто напоминавшее мечи, молча побежали вслед за первым. Всё это очень походило на обычный грабёж, а потому Максимиан, недолго думая, пришпорил коня и быстро поскакал за грабителями. Услышав за своей спиной стук копыт, они обернулись, заметили преследующего их одинокого всадника, а когда он уже был совсем рядом, с громкой руганью попытались напасть на него и выбить из седла.

Но Максимиан был готов к нападению, поэтому действовал молча, с хладнокровной и жёсткой решительностью. Взмахнув своим кинжалом словно мечом, он с силой рубанул по голове ближайшего из грабителей, лошадиной грудью сбил с ног другого и, не оборачиваясь на яростные вопли и стоны, помчался дальше. Бегущий впереди него человек, явно выдыхаясь, продолжал испуганно оглядываться на Максимиана. Когда тот уже почти поравнялся с ним, беглец резко шарахнулся в сторону, усталые ноги его заплелись, и он кубарем покатился по дороге. Максимиан осадил коня.

— Не бойся, я хочу спасти тебя, — проговорил он и оглянулся назад. — Вставай и садись сзади меня на лошадь.

— Хорошо, хорошо, благородный господин, — забормотал человек, проворно вскакивая с земли и подбегая к Максимиану. — Эти проклятые разбойники чуть было меня не прикончили... Да благословит тебя Господь за твою доброту!

— Садись скорее, не то они могут очухаться..

— Уже сажусь, господин.

Но от волнения и усталости он был настолько неловок, что дважды срывался и падал на землю, прежде чем сумел взгромоздиться на лошадь позади Максимиана. Тот уже не слишком опасался преследования, поэтому не стал погонять лошадь, отягощённую двойной ношей, и они не спеша затрусили в сторону Тичина. «Почему он назвал меня благородным господином? — думал про себя Максимиан. — Ведь я же одет как горожанин, да и не мог он толком разглядеть моей одежды... Что во мне такого, что заставило его признать патриция? Повелительная интонация голоса? А может, он просто хотел выразить мне свою признательность или не соображал, что говорит? В любом случае его послала сама судьба. Я никогда не был в Тичине, а он, видно, местный, поможет мне в городе. У меня ещё есть немного денег, так почему бы не нанять его?»

Они как раз въехали в городские ворота, на столбах которых были укреплены четыре больших смоляных факела. Несмотря на поздний вечер, здесь, в пределах города, было шумно и суетливо — стражники переругивались с возницами, звякала сбруя и мычали волы, а какие-то гуляки нескладно орали непристойную песню, приставая к двум нервно повизгивавшим женщинам.

— Ты знаешь, где находится ближайшая таверна? — полуобернувшись к своему спутнику, спросил Максимиан.

— Езжай направо, господин, по той улице, что ведёт в сторону Кальвенциано.

— А что это такое?

— Пригород Тичина, где находится городская тюрьма.

При этих словах Максимиан вздрогнул, но от дальнейших расспросов воздержался. Он направил лошадь в указанный переулок, но не проехал и ста метров, как почувствовал, что его спутник тянет его за рукав.

— Мы приехали.

Пока Максимиан озирался по сторонам, рассматривая вывеску двухэтажного каменного дома, на которой был изображён баран с позолоченными рогами, человек за его спиной сделал резкое движение и соскочил на землю.

— Пойдём, я угощу тебя ужином и славной выпивкой, — обратился к нему Максимиан, боясь, что тот исчезнет. За время своих странствий — сначала вместе с Беатрисой, а потом и в одиночестве — Максимиан уже научился разговаривать с простонародьем и тщательно скрывать свою патрицианскую надменность. Единственное, что ему пока не удавалось, так это справиться с брезгливостью — плебс ужасно вонял!

— Я и сам могу за себя заплатить! — с неожиданным вызовом заметил его спутник, но потом взял лошадь Максимиана под уздцы и провёл её в ворота, громко зовя хозяина.

Владельцем таверны «Золотой баран» оказался неуклюжий толстяк с гладко выбритым подбородком и такой же гладкой, сияющей при свете факелов лысиной, обрамленной остатками белокурых кудрей, делавших его похожим на патриарха. С редкой учтивостью, приятно удивившей Максимиана, он тут же провёл его в лучшую комнату второго этажа, пообещав позаботиться о лошади и немедленно подать ужин.

— Почему он назвал эту комнату лучшей? — с иронией спросил Максимиан, осматриваясь. — Потому что здесь стоят свежеоструганный стол и табуреты?

— Не только поэтому, — ответил его спутник, который нерешительно вошёл в комнату вслед за Максимианом и теперь стоял в дверях, словно ожидая дальнейших приказаний. — Просто в этой комнате убираются после каждого гостя.

— Понятно, — усмехнулся поэт и только теперь присмотрелся к спасённому им человеку. Он был невысокого роста, с кривоватыми ногами, зато крепкого телосложения. Волосы его были грязны и всклокочены, а не слишком-то красивое лицо с перебитым носом перемазано в земле, но взгляд, который он исподлобья устремил на Максимиана, отличался изрядной долей смышлёности, и это сразу понравилось поэту.

— Ну, садись, — произнёс он, указывая на табурет и опускаясь на другой. — Я Фений Руф, торговец, прибыл в этот город по своим делам...

— Меня зовут Афраний...

Но тут хозяин принёс кувшин вина и чаши. Пока он ходил за копчёным окороком, сыром и хлебом, Максимиан и Афраний успели опорожнить по одной чаше, продолжая присматриваться друг к другу. И только после того, как хозяин, принеся ужин, окончательно ушёл и плотно прикрыл за собой дверь, разговор возобновился.

— Почему ты всё время называешь меня господином? — поинтересовался Максимиан, дождавшись, пока его собеседник снова нальёт им обоим вина.

— Потому что я был слугой в богатом доме и умею разбираться в людях.

— А что бы ты сказал, если б я предложил тебе наняться ко мне на то время, что я проведу в этом городе?

— Я благодарен тебе жизнью, поэтому не стал бы отказываться...

— Ну, тогда расскажи, за что тебя преследовали те люди?

— Поклянись, что не выдашь меня стражникам!

Максимиан не слишком удивился этой просьбе, но с трудом сдержал уже готовые сорваться с языка слова: «Клянусь честью патриция!» Вместо этого он поискал глазами распятие, перекрестился и торжественно сказал:

— Клянусь пресвятой Богородицей! — Чуть помедлив, он добавил: — Да и зачем бы я стал выдавать своего слугу?

Афраний кивнул головой, запрокинул голову назад и, допив вино, со стуком поставил чашу на стол.

— Я убил человека.

Максимиан кивнул головой с таким видом, словно говоря: «Эка невидаль», а вслух произнёс:

— Расскажи подробнее.

Видимо, его невозмутимая реакция успокоила Афрания, потому что он стал рассказывать всё более откровенно. И чем дольше он говорил, тем более удивительным становился его рассказ. Оказывается, вчера вечером в одной из таверн города к нему и его приятелю подсел какой-то странный человек. Он всё время кутался в плащ, однако Афраний сумел его разглядеть. Это был крупный и сильный старик лет пятидесяти, с седой бородой, выпученными, как у рака, глазами и огромным отвисшим носом. Он был явно богат, поскольку сделал обоим приятелям предложение, повергшее их в изумление.

— Завтра вечером, — заявил он, — из того входа в катакомбы, который начинается в пригородном некрополе, неподалёку от Кальвенциано, вылезут два человека. Вас будет четверо, и вы должны будете убить этих людей, тут же похоронить их, а затем явиться в эту же таверну за окончательной расплатой. Вот вам аванс, а остальную сумму я на ваших глазах передам хозяину.

Ошеломлённые видом одного только аванса, оба приятеля тут же согласились, и незнакомец исчез. А дальше началось самое странное. В назначенный предзакатный час Афраний и его друг явились к входу в катакомбы, начинавшиеся прямо на территории некрополя, и застали там ещё двух подозрительных типов. Все четверо обменялись настороженными взглядами, а затем, обнажив принесённое оружие, стали терпеливо ждать. Уже тогда Афранию очень не понравилось, что у него с приятелем были только кинжалы, а у тех двоих мечи, но он постарался не подавать виду, напоминая себе об осторожности.

Вскоре откуда-то из глубины катакомб раздались ужасающие вопли, которые стихли так быстро, что могли бы показаться обманом слуха, если бы их не услышали все четверо. Прошло ещё полчаса и стало темнеть, когда из чёрной дыры входа появились два человека, окровавленные и перемазанные в земле. Едва они вылезли наружу, как все четверо молча набросились на них и прикончили. Затем, оттащив трупы в сторону, они стали копать могилу... И тут Афрания тоже прикончили бы, не держи он ухо востро. Заметив, как один из их коллег сделал едва заметный знак другому, он проворно выскочил из ямы и бросился бежать. Его приятель не успел этого сделать и был убит на месте.

— Всё остальное ты знаешь, господин, — закончил Афраний. — И клянусь тебе, что всё рассказанное мной — чистая правда, хотя я и сам многого не понимаю. Зачем нужно было убивать первых двух и почему вторые двое хотели убить нас? Кто кричал в катакомбах и за что его убили?

— Ну, это не так сложно объяснить, — задумчиво заметил Максимиан. — В древности один греческий философ по имени Периандр, чувствуя приближение смерти, решил скрыть от сограждан свою могилу. Для этого он нанял двух человек, приказав им убить и похоронить первого встречного. Затем он нанял четырёх человек, приказав им убить первых двух. И, наконец, он нанял ещё восемь, приказав им убить предыдущую четвёрку. После этого он пошёл навстречу первым двум, был ими убит и похоронен, но благодаря досконально выполненному плану никто так и не узнал, где находится его могила.

— А-а! — воскликнул Афраний, напряжённо морща лоб. — Значит, кричавший в пещерах и был тем, кто нас нанял! Те двое убили его, мы убили этих двоих...

— Совершенно верно, — дополнил Максимиан, — но только вместо того, чтобы нанимать ещё восемь человек, ваш хозяин, видимо, приказал тем двоим, у которых были мечи, убить вас, пообещав им вашу долю вознаграждения.

— Странно! — тупо уставившись в свою чашу, заявил Афраний. — Но мы с ним вчера разговаривали, и он не показался нам сумасшедшим! Быть убитым и похороненным в катакомбах, да ещё так, чтобы никто не знал, куда ты вдруг делся!..

— А кстати, — осторожно заметил Максимиан, — что это за катакомбы и куда они ведут?

— В этих катакомбах во времена императора Нерона прятались христиане! — заявил Афраний. — Впрочем, они существовали задолго до самих христиан. Говорят, эти катакомбы были уже тогда, когда Тичин только начинал строиться, а потому он весь стоит на земле, изрытой подземными ходами. Некоторые даже уверяют, что их проделал гигантский крот размером со слона! Впрочем, ты можешь этому не верить, господин, — обидчиво добавил он, заметив усмешку Максимиана, — я-то не могу ничего доказать... Но если хочешь, мы можем спуститься в подвал, и наш хозяин сам покажет тебе то место, которое он заложил кирпичами, — там начинается один из ходов.

— Нет, сейчас мы лучше ляжем спать, — деланно равнодушным тоном заметил Максимиан, вставая из-за стола, — а завтра продолжим наш разговор...

Афраний не стал спорить, послушно расстелил свой плащ рядом с дверью, затушил светильник и улёгся прямо на пол.

Однако радостное возбуждение от этой неожиданной удачи ещё долго не давало поэту заснуть. Если под городом тянутся катакомбы, значит, один из ходов наверняка ведёт к тюрьме! Надо его обязательно найти, он найдёт его, чего бы ему это ни стоило! Только бы Северина Аниция не успели казнить! Уже засыпая, он снова подумал о Беатрисе, и это настроило его на умиротворённый лад. «Милое моё солнышко, да хранит тебя Бог и. брат Клемент!»

Спал он глубоко, без сновидений, и поэтому не имел ни малейшего представления о том, долго ли продолжался его сон. Но когда проснулся, на душе было тревожно — Максимиан почувствовал, что кто-то трясёт его за плечо. Он открыл глаза, увидел перед собой искажённое ужасом лицо Афрания и едва узнал спросонья своего новоиспечённого слугу.

— О господин, я видел его! Только что я выходил на улицу и едва с ним не столкнулся!

— С кем, чёрт бы тебя подрал, с кем?

— Да с тем, кто меня нанимал!