Закат империи

Глава 20. ВЫСШЕЕ ПРАВОСУДИЕ

Райское блаженство, уготованное на небесах, иногда кажется нам бледной химерой лишь потому, что блаженство земное способно достигать невероятных высот, лишая нас возможности представить себе какое-то иное, высшее счастье. Проснуться утром после первой брачной ночи и обнаружить на своём лице мягкие пряди любимых волос, почувствовать волнующую теплоту той, которую ты впервые так страстно ласкал до самого рассвета, и снова захотеть этих ласк, осознать, что теперь это твоя жена, которая никуда уже больше не уйдёт, и вы будете вместе долго-долго, может быть, даже всегда... Что можно вообразить более желанным? Максимиан так растрогался от этих мыслей, что едва не прослезился. Неужели это и есть начало новой, счастливой жизни, полной любви, доверия и нежности?

Он осторожно перевернулся на живот и, затаив дыхание, чуть-чуть коснулся губами мягких губ Беатрисы. Потом медленно и плавно провёл кончиком языка по её подбородку, шее, плечам, груди, остановившись лишь на бледно-розовом соске восхитительно круглой формы. Даже не поднимая глаз, по одному только лёгкому трепету её обнажённой кожи он понял, что она проснулась и теперь следит за ним сквозь слегка приоткрытые веки. Делая вид, что не замечает этого, он продолжал ласкать языком её груди до тех пор, пока тонкая рука Беатрисы не стала поглаживать его голову. Только тогда он приподнялся на локте и посмотрел ей в глаза.

— Доброе утро, любимая…

— Доброе утро, Максимиан.

— Ты хорошо спала?

— А ты?

— Не знаю... Не помню, что мне снилось, но зато когда я проснулся, то почувствовал себя бесконечно счастливым... ведь ты здесь, рядом, такая нежная, красивая, любимая...

— Я всегда буду такой для тебя, Максимиан.

— Благодарю.

Откинув покрывало, он лёг на неё сверху, чувствуя, как эластично вжимаются её груди в его грудь, и надолго приник к её губам жадным, будоражащим кровь поцелуем. Но именно в этот момент, когда страсть опьяняет сознание шальной кровью и клокочет в горле жаждой излиться, где-то там, вдалеке, за дверью спальни, послышались громкие незнакомые голоса и глухие тяжёлые шаги калиг Максимиан инстинктивно почувствовал опасность и всё же сумел оторваться от губ Беатрисы лишь тогда, когда шаги раздались уже совсем рядом.

Он успел заметить испуганный взгляд жены и немой вопрос, застывший на её полуоткрытых губах, когда кто-то с силой ударил ногой в двери и они мгновенно распахнулись. На пороге стоял высокий гот в чёрном плаще и с мечом на поясе, а за его спиной виднелся стражник.

— Декорат! — похолодев от ужаса, прошептал Максимиан, мгновенно узнав по характерному шраму и злобно-торжествующему виду ближайшего подручного Тригвиллы.

— Какая прелестная сцена! Влюблённые голубки в своём гнёздышке! — издевательски заявил гот. — А у твоей подруги недурные груди...

Беатриса вскрикнула и, покраснев, поспешно натянула покрывало.

— Пока мой Тулучин будет заковывать тебя в кандалы, я, ей-богу, не откажусь заменить тебя в этой постели, — продолжал Декорат к ужасу Максимиана и Беатрисы. А гот повелительно вытянул перед собой руку и, возвысив голос, добавил: — Именем короля Теодориха объявляю тебя арестованным. Твой отец казнён за государственную измену по приговору суда священного консистория и всё ваше имущество подлежит конфискации. Немедленно вставай и одевайся. Надеюсь, после таких новостей у тебя не отшибло рассудок? — Эта фраза была вызвана сосредоточенным видом Максимиана, который, казалось, уже не реагировал на последние слова гота. Беатриса, не смея даже плакать, с ужасом смотрела на мужа, а он медленно встал и, обнажённый, подошёл к своей одежде, лежавшей на кресле.

Декорат со злобной усмешкой кивнул на него своему стражнику, и тот приблизился к Максимиану, настороженно глядя на поэта. Вчера вечером, после венчания с Беатрисой и свадебного пира, на котором присутствовали только они двое, у Максимиана не было никаких тревожных предчувствий, и всё же он предпринял некоторые меры предосторожности... Поднимая тунику, он обронил золотой перстень, который со стуком покатился по мраморному полу. Готский стражник проворно нагнулся за ним, а Максимиан, мгновенно скинув на пол всю остальную одежду, схватил кинжал, лежавший под ней, и изо всех сил вонзил его в правый бок гота.

Тот дико вскрикнул, вытаращив глаза и выгнув спину, попытался схватиться рукой за лезвие кинжала, но Максимиан проворно выдернул его из тела врага, потом за рану, из которой бурно лилась кровь. Наконец, закусив бороду и застонав, он свалился на пол и поджал ноги.

— Ну берегись! — взревел Декорат, обнажая меч и бросаясь на Максимиана.

Сознавая, что его кинжалу не устоять против боевого меча, Максимиан кинул в Декората кресло. Тот уклонился не слишком удачно и взревел от ярости, схватившись за ушибленную ногу. А поэт успел вытащить меч у неподвижно лежащего стражника. После этого произошла короткая бурная схватка, сопровождаемая яростным лязгом мечей и прерывистым дыханием дерущихся. Вдруг Максимиан поскользнулся на крови убитого им гота и отлетел в угол спальни, сбив по дороге столик с вином и фруктами.

Декорат издал торжествующий крик, одним прыжком подскочил к поэту и занёс над ним меч, чтобы разрубить голову. Максимиан не успел ничего понять, не успел даже испугаться, но гот вдруг дёрнулся, захрипел и тяжело рухнул на него. Когда Максимиану удалось скинуть его на пол и подняться, он увидел, что из горла гота торчит небольшой нож с тяжёлой металлической рукояткой.

— Максимиан! — закричала обнажённая Беатриса, стоя на постели и указывая ему рукой на распахнутые двери. Вдалеке раздавался тяжёлый топот бегущих. — Там ещё двое!

Он поспешно метнулся к стене, сорвал с неё свой охотничий лук и, прилаживая стрелу, выскочил на порог спальни. Из глубины длинной анфилады комнат к нему бежали два гота, чётко выделяясь на фоне дверных проёмов. Промахнуться было невозможно. Просвистев через несколько пустых залов, стрела вонзилась в грудь первого из бегущих. Тот содрогнулся, сделал несколько шагов вперёд, а затем тяжело рухнул ничком, вбивая в себя стрелу, окровавленный наконечник которой, прорвав его кожаную куртку, вышел из спины. Второй гот застыл на месте, оторопело раскрыв рот, а потом, видя, что Максимиан снова натягивает лук, закричал и бросился назад. Его спасла только сообразительность — домчавшись до ближайшего дверного косяка, он успел закрыть за собой обе створки дверей, в одну из которых тут же вонзилась вторая стрела, пущенная Максимианом.

Осознав, что готу удалось уйти, Максимиан поспешно повернулся к Беатрисе.

— Одевайся! Нам надо бежать.

— Я убила его? — спросила она, указывая рукой на труп Декората.

— Habeat sibi![46] — коротко бросил Максимиан, торопливо натягивая тунику. — Однако сегодня нас спасло только твоё искусство, которому тебя научил тот юноша...

— Но я первый раз в жизни убила человека!

— Будем надеяться, что и последний. Одевайся, дорогая, а я пойду распоряжусь о колеснице.

— Куда мы едем?

Вопрос застал Максимиана врасплох, и он застыл на месте. А действительно, куда? Во всех домах и имениях его отца уже наверняка хозяйничают готы, так что об этом нечего и думать.

Обратиться к Северину Аницию?.. — Ну нет, он этого не сделает, чтобы не подвергать опасности своего благодетеля и отца Беатрисы. Попросить помощи у Корнелия Виринала? Но он находится сейчас в Вероне, там же, где и королевский двор, поэтому ехать к нему слишком опасно. Тогда куда? Где они смогут быть в безопасности?

Он растерянно взглянул на Беатрису, и она, поняв его взгляд, вдруг неуверенно сказала:

— Я подумала об отце Бенедикте...

Ну конечно же, тот самый монастырь, где она впервые встретилась с отцом! Бенедикт обладает правом предоставлять церковное убежище — и тогда даже сам король не посмеет их преследовать.

— Да, мы поедем в Монтекассино, только, умоляю тебя, поторопись!

Не прошло и часа, как большая дорожная колесница, запряжённая парой лучших лошадей, вырвалась из ворот усадьбы и быстро понеслась по дороге. Лошадьми правил сам Максимиан, а Беатриса сидела рядом с ним, закутавшись в лёгкое покрывало. Один только раз Максимиан взглянул на её напряжённое лицо и вдруг вспомнил стих из трагедии Эсхила «Жертва у гроба»:

Корнелий Виринал застал принцепса сената Симмаха за довольно неожиданным занятием — тот задумчиво прохаживался перед большим мраморным столом, на котором лежало множество мелких разноцветных камней и кусочков стекла — смальты. Время от времени он брал в руки один из камней и вкладывал его в почти законченную мозаику. Воспользовавшись задумчивостью Симмаха, Корнелий осторожно приблизился и с любопытством заглянул ему через плечо.

Перед ним был портрет сурового старца с размётанными волосами, бородой и усами в окружении рыб, осьминогов, морских раковин и каких-то странных существ, напоминавших полурыб-полулошадей. Взгляд тёмно-синих глаз этого старца был проницательным и одухотворённым — это был взгляд философа, познавшего всю тщету жизненных усилий и обретшего высшую мудрость в вечном и нетленном.

Внезапно Симмах обернулся, и Корнелий, оторвав взгляд от мозаики, отвесил ему учтивый поклон.

— Приветствую тебя, достопочтенный принцепс сената. Извини, что помешал, но...

— Привет и тебе, благородный Корнелий, — ничуть не рассердившись на неожиданное появление Виринала, ответил Симмах. — По твоему лицу я вижу, как удивляет тебя моё занятие.

— Честно говоря, да...

— А между тем нет ничего лучше для душевного успокоения, чем играть в эти детские игры — перебирать цветные камешки и составлять из них разные картины.

— Но это совсем не похоже на детские игры, — горячо запротестовал Корнелий. — Мозаика так совершенна, что у меня просто не хватает слов. Однако этот портрет мне кого-то явно напоминает... Постой, да ведь это же Сенека!

— В самом деле? — немного удивился Симмах. — Вообще-то я назвал эту мозаику «Головой Океана», но вполне возможно... — Он внимательно присмотрелся к собственному творению и добавил: — Да, действительно, есть сходство с Сенекой. Впрочем, в моём доме стоят два бюста этого великого философа, так что подобное сходство неудивительно.

— «Наибольшую часть жизни мы тратим на дурные дела, немалую — на безделье и всю жизнь — не на те дела, что нужно», — радуясь возможности блеснуть своими познаниями перед столь почтенным собеседником, процитировал Корнелий. Симмах узнал начало одного из знаменитых «Писем к Луциллию» и одобрительно усмехнулся.

— Но что это за странные животные? — указывая пальцем на полулошадей-полурыб, спросил Виринал.

— Греки называли их гиппокампами, — пояснил Симмах и указал Корнелию на кресло. — А теперь присаживайся и поведай мне о цели своего визита. К сожалению, я не смогу уделить тебе достаточно много времени, поскольку сегодня состоится заседание суда... — Тут его голос невольно дрогнул, и он поспешно отвёл глаза в сторону. Потупился и Корнелий, испытывая какое-то смятение чувств перед тяжело сдерживаемым горем. А как же тяжело видеть горе того человека, который всегда славился своим мужеством и непреклонностью!

Ему не нужно было расспрашивать Симмаха, о каком заседании суда идёт речь — об этом знал уже весь город. Суд священного консистория, осудив на смерть сенатора Альбина, теперь готовился решить судьбу бывшего магистра оффиций Боэция. Однако Корнелий не знал того, что знал Симмах и что повергало его в ужас и уныние, которые он изо всех сил старался скрыть от окружающих, — суд должен был состояться в отсутствие самого обвиняемого! По личному приказу короля Северина Аниция недавно перевезли в тюрьму небольшого местечка Кальвенциано, по какой-то странной иронии судьбы находившегося неподалёку всё от того же Тичина. Это было в пятистах милях от Вероны! Симмах терялся в догадках, почему он так распорядился, и единственное объяснение, которое ему приходило на ум, было таким — Теодорих стыдился собственных поступков и потому хотел осудить Боэция заочно! «О tempora, о mores!»[47]. Никаких надежд на сенат уже не было, и Симмах готовился к тому, что единственным защитником своего приёмного сына и зятя будет только он сам. Разумеется, это вызовет новый гнев короля и этот гнев, без всякого сомнения, падёт на его одинокую седую голову. Оставалось лишь позаботиться о дочери и её детях...

Корнелий с волнением и сочувствием наблюдал печальное лицо старого патриция, не решаясь прервать его размышлений Наконец Симмах поднял голову.

— Итак, юноша, что я могу для тебя сделать?

— О нет, благородный Симмах, — горячо возразил Виринал, — это я хотел предложить тебе свою помощь и заодно узнать, нет ли у тебя каких-нибудь известий о моём друге Максимиане, сыне сенатора Альбина?

Симмах покачал головой.

— Мне известно лишь, что незадолго до казни своего несчастного отца он скрылся. Это не очень хорошо характеризует твоего друга...

— О, позволь тебе возразить! Максимиан уехал, не желая вступать в брак с дочерью Тригвиллы, потому что любит Беатрису, дочь твоего приёмного сына!

— В таком случае ты знаешь о нём больше, чем я, — с грустным спокойствием заметил Симмах. — Остаётся надеяться, что он не попадёт в руки готов, которые посланы, чтобы конфисковать всё имущество его отца...

— Подлые собаки!

После этого неожиданно вырвавшегося восклицания Симмах с искренней симпатией взглянул на молодого римлянина, но промолчал.

— Я знаю, что сегодня должен состояться суд над Северином Аницием, — продолжил Виринал, видя, что принцепс сената продолжает молчать. — И что единственным защитником и его, и всей римской свободы будешь только ты, Квинт Аврелий... Чем я могу помочь?

— Благодарю тебя за твой благородный порыв, юноша. Он делает честь и тебе, и твоему почтенному отцу. Но перед торжествующей подлостью бессильно любое благородство.

— Значит, Северин Аниций будет осуждён на смерть?

— Против него имеются три лжесвидетеля, а на его стороне только один...

— Но есть же ещё один выход!

Симмах печально улыбнулся.

— О да, принять смерть самому!

— Нет, я говорю не об этом. — Корнелий настолько разволновался, что встал с кресла и принялся расхаживать по залу. — Ты забываешь о судейском поединке.

Сам он узнал об этом древнем, ещё дохристианском обычае германских племён от Амалаберги, чей прадед погиб во время поединка на мечах, пытаясь защитить свою правоту в споре с другим королевским приближённым. Симмах удивлённо посмотрел на юношу и только теперь переменил позу.

— Это не римский, а варварский обычай решать правоту дела не в справедливом судебном разбирательстве, а в схватке двух противостоящих сторон.

— Да, это так, — согласился Корнелий, — но, если варвары ещё не доросли до нашей цивилизации, надо биться с ними их же оружием!

Теперь уже Симмах почувствовал такое волнение, что тоже поднялся с места и приблизился к Корнелию.

— И ты готов лично отстаивать невиновность Северина Аниция с мечом в руке?

— Я сочту это величайшей честью, которая сделает мой род знаменитым не менее, чем род Муция Сцеволы! — гордо заявил Виринал.

При этих словах на глазах старого патриция блеснули слёзы.

— Нет, вопреки всяким кассиодорам римский дух не погиб, если ещё рождает таких юношей, как ты! На сегодняшнем заседании суда я постараюсь убедить Теодориха прибегнуть к высшему правосудию, а пока позволь мне обнять тебя в знак признательности за твоё мужество и благородство.

И он крепко прижал к груди Виринала, а затем выпустил его из объятий.

— Мы ещё возродим величие Римской империи!