Закат империи

Глава 1. ОСТГОТЫ

Большинство великих исторических эпох имеют своим финалом какое-либо малозначительное, хотя и символическое событие, представляющее интерес не столько современникам, сколько историкам, любящим расставлять верстовые столбы на всём протяжении многовекового пути, проделанного человечеством. Роясь в остывающей золе былого величия, всегда любопытно найти хотя бы один ещё мерцающий огонёк, оставшийся от того зарева, что озаряло целую эпоху. Причём этот огонёк, это событие, — такова уж непреходящая ирония истории, — как правило, оказывается жалким, фарсовым подобием того, что когда-то завораживало своим могуществом и великолепием.

Когда в 476 году нашей эры предводитель германских наёмников, скир по происхождению, Одоакр, могучий, чернобородый, громогласный воин отобрал у худенького пятнадцатилетнего Ромула, кусающего при этом губы, чтобы не расплакаться от обиды, его детские игрушки — знаки императорского достоинства, то никого из современников, включая даже непосредственных свидетелей — пожилых римских сенаторов и грязных, немытых германских варваров, не потряс этот поступок. А ведь это был финал одной из самых великих империй, оказавшей сильнейшее влияние на весь последующий ход мировой истории! Да, вот уже свыше восьмидесяти лет прошло с того времени, как она окончательно разделилась на западную и восточную части; Византия, ставшая вторым Римом, пережила первый Рим почти на тысячу лет, но всё это уже была иная эпоха, получившая впоследствии название средневековья. А пока царственный подросток Ромул Август, носивший имена основателя Вечного города Ромула и первого императора Римской империи Августа, оказался единственной жертвой её финала. Отправленный Одоакром в Неаполь, на виллу того самого Лукулла, который, сохранись римское многобожие, вполне бы мог стать покровителем всех любителей роскошных застолий, Ромул тихо угас, не сумев пережить того позора, который судьбе было угодно возложить на его худенькие плечи.

Но эпоха римского величия, утратив могущество, продолжала господствовать в умах, заставляя даже собственных могильщиков перенимать чуждые им привычки. Тот же Одоакр не смог удержаться и заставил летописца записать напыщенную фразу, сочинённую его тяжеловесными германскими мозгами: «Как на небе существует только одно солнце, так и на земле должен быть только один император». Скир не стал претендовать на императорскую власть, а потому признал главенство Восточной Римской империи, отослав свои бескровные трофеи, атрибуты этой власти, — императорскую мантию и скипетр — в Константинополь, сопроводив их этой фразой, оставшейся в истории благодаря верным летописцам.

Впрочем, в те «тёмные века» любое господство было весьма непрочным, ибо всегда, когда рушится главный авторитет, непременно наступает период разброда и шатания, и тогда любой авантюрист может овладеть властью, освящённой веками, а ныне ослабленной и истерзанной своими алчными соискателями.

Прошло двенадцать лет, и с Балкан вторглось войско вождя остготов Теодориха, потомка знаменитого рода варваров Амалиев. Одоакр с воинами расположился у реки Изонцо, неподалёку от развалин города Аквилеи. Нельзя сказать, что это была одна из тех битв, в которых решалась судьба мировой истории, тем более что у Теодориха было не больше двадцати тысяч воинов, за которыми тянулся огромный обоз почти в восемьдесят тысяч человек из стариков, жён и детей, а у Одоакра и того меньше. И всё же эта, казалось бы, мелкая стычка между несколькими тысячами варваров, принадлежавших к различным германским племенам, послужила причиной того, что мировая история пошла именно таким путём. Только поэтому и стоит отметить, что завоевание остготами Италии началось 28 августа 489 года.

Дав отдохнуть своей коннице, Теодорих повёл её вброд и с ходу обрушил на пеших воинов Одоакра. За двенадцать лет своего правления над давно утратившими былую доблесть римлянами солдаты Одоакра настолько привыкли к ленивой и неспешной жизни победителей, что не выдержали дикого рёва и азартного блеска глаз новых покорителей империи и разбежались. Всадникам Теодориха оставалось лишь догонять и закалывать своих слабых противников или, набросив на шею верёвку, волочить их в собственный лагерь. Спустя несколько недель, разливаясь по равнинам Италии подобно бурной лавине воды, уничтожившей главную плотину они овладели всей венецианской провинцией вплоть до Вероны. Однако неподалёку от этого города их снова ждал Одоакр, успевший за то время, что воины Теодориха предавались грабежам и веселью, собрать новую армию.

Но и на этот раз его войска не смогли оказать достойного сопротивления остготам, и победоносное покорение Италии продолжалось. Одоакр вынужден был бежать в Равенну, а вдохновлённый Теодорих поспешил к Медиолану. На всём протяжении пути рассеянные отряды противника встречали его приближение приветственными криками, не оказывая никакого сопротивления. Но произошло неожиданное.

Один из военачальников Одоакра по имени Туфа вместе со своим отрядом перешёл на сторону победителя, а потом вдруг передумал и решил вернуться обратно. И чтобы заслужить прощение за своё первое предательство, он совершил второе, заманив авангард Теодориха в ловушку, образованную лесным ущельем неподалёку от города Фаэнцы. Остготы отчаянно сопротивлялись, но их кожаные доспехи не выдерживали тяжёлых копий, которые в них метали со скал нападающие, а лохматые буйные головы, увенчанные стальными шлемами, под градом камней раскалывались, точно орехи, разбрызгивая во все стороны окровавленные мозги.

Узнав о гибели своего авангарда и о том, что несколько вождей попали в плен, Теодорих приостановил дальнейшее продвижение вглубь Италии и преследование Одоакра. У него оставалось не более пяти тысяч воинов — остальные были ранены или убиты, поэтому он просто не осмелился двигаться дальше. Разбив укреплённый лагерь близ Тичина, Теодорих послал гонцов в Галлию, призывая на помощь соплеменников. Пока Теодорих ждал подкрепления, быстро прошла тёплая итальянская зима и наступила весна следующего, 490 года. Пополнив свою армию за счёт выздоровевших и новых воинов, Теодорих продолжил покорение Италии и даже сумел склонить на свою сторону римский сенат, который уже давно с тревогой следил за борьбой двух германских вождей. Выбор был сделан, и, когда Одоакр попытался войти в Рим, стены города оказались перед ним закрыты, и он, проклиная «римское вероломство», был вынужден отступить.

11 августа 490 года на берегах реки Аддуа в третий раз сошлись бородатые воины двух германских варваров, претендующих на обладание столицей цивилизованного мира. На этот раз битва должна была стать решающей, а потому и кровопролитной. Теодорих прекрасно это понимал и решил вдохновить своих воинов. Но чем вдохновишь жадных и грубых варваров? Естественно, лишь золотом, и потому вождь, отобрав у своей матери и сестры все золотые украшения, облачился в них с головы до ног и предстал перед войском, точно золотая статуя.

— Каждый из вас будет так же богат, когда мы разгромим Одоакра и овладеем сокровищами Римской империи! — громогласно провозгласил он, выехав на коне перед строем алчных соплеменников.

Эффект превзошёл все ожидания — остготы принялись яростно колотить мечами о щиты и требовать вести их в бой. Однако и войска Одоакра, наконец поняв, что могут лишиться всей своей безбедной жизни, были настроены весьма решительно. Вскоре неширокую равнину заполонили яростные вопли дерущихся и стук мечей. Сражающиеся рвали друг другу бороды, отсекали головы, отрубали руки и вспарывали животы — и всё это под палящим полуденным солнцем безоблачного италийского неба.

Битва продолжалась с переменным успехом, и, хотя Теодорих яростно дрался в первых рядах, напоминая о золоте и срубая своим гигантским мечом каждого, кто попадался у него на пути, наступил момент, когда его солдаты не выдержали ожесточённого сопротивления оборонявшихся и обратились в бегство. Тщетно Теодорих пытался остановить своё воинство и метался как одержимый, издавая звериные рыки и щуря залитые кровью глаза. И тут ему на помощь пришла его мать. Выйдя из шатра, эта высокая пожилая германка сделала то, что заставило бегущих воинов её сына сначала опешить и остановиться, а затем устыдиться и повернуть назад, яростно сжимая рукоятки мечей. Одним порывистым движением она задрала вверх свои одежды и обнажила перед разгорячёнными беглецами своё морщинистое лоно.

— Уж не желаете ли вы вернуться туда, откуда вышли? — с хриплой издёвкой прозвучал её надтреснутый голос, и смущённые беглецы попятились назад и снова бросились в бой. Зелёная трава побурела от крови, обе стороны не досчитались несколько тысяч человек, но зато победа досталась Теодориху, а Одоакр в очередной раз бежал.

Спустя ещё год практически вся Италия признала власть короля остготов, и только Равенна, сильно укреплённый город на побережье Адриатического моря, не желала капитулировать. Сначала Теодорих окружил этот город на суше, затем, перехватив несколько кораблей, организовал и морскую блокаду. Все попытки укрывшегося в Равенне Одоакра прорвать блокаду, терпели неудачу. Теодорих решил воспользоваться старинным римским изобретением — так называемым «бараном» — и взять город штурмом. «Бараном» называлось огромное бревно вроде корабельной мачты, имевшее большой железный наконечник в виде бараньей головы. Оно подвешивалось на канатах за середину к балке, укреплённой на двух столбах. Несколько человек оттягивали «барана» назад, а затем со всей силой толкали вперёд, чтобы он пробил стену своим железным наконечником. Не было такой стены, которая смогла бы устоять перед чередой ударов. Лучники и метатели камней из пращи окружали «барана» со всех сторон, мешая осаждённым расстреливать тех, кто управлял им, прикрытым для большей безопасности кожаным плетёным навесом.

Штурм начался, и глухие удары, сотрясавшие крепостную стену, приводили в уныние осаждённых. Они забрасывали «барана» горящими факелами, но тут же падали вниз, пронзённые стрелами или сбитые камнями. Но Одоакр оказался достойным соперником и придумал средство, позволявшее смягчить силу ударов. По его приказанию жители города набили соломой большие кожаные мешки и спустили их на верёвках к тому месту стены, которое таранил «баран». Они действовали с таким проворством, что, куда бы ни направлялся очередной удар, всюду его ждал мешок. Тогда осаждающие привязали к длинным шестам острые серпы и стали срезать верёвки, на которых висели мешки. После этого удары «барана» возобновились с прежней силой, и Одоакр решился на отчаянную вылазку. Поставив в середину своего отряда людей с горящими смоляными факелами, он приказал открыть ворота.

Осаждённые настолько яростно напали на воинов Теодориха, что те не выдержали и попятились прочь от стен города. Воспользовавшись этим, защитники Равенны перебили всех, кто управлялся с «бараном», и, используя смолу и серу, проворно подожгли его. Пока Теодорих собрал воинов и загнал осаждённых обратно, пока искал воду для тушения, от «барана» осталась лишь гигантская обугленная головешка, а его железную голову осаждённые взяли с собой и выставили на посмешище в бойнице крепостной стены. Вождь остготов заскрипел зубами от ярости и поклялся, что будет осаждать город до тех пор, пока его жители «не начнут есть крыс».

Начались три долгих года осады. Всё это время оба германских вождя ждали, у кого раньше сдадут нервы. Нервы стали сдавать у жителей Равенны. Когда истощились все городские склады продовольствия, голод стал настолько невыносим, что подавлял все остальные чувства, в том числе и чувство стыда. По свидетельствам перебежчиков, мужья вырывали пищу у жён, жёны — у своих детей, а все вместе — у престарелых родителей. Хуже того, по городу носились озверевшие воины Одоакра, врываясь в запертые дома, ибо запертый дом был верным признаком того, что внутри что-то едят, и безжалостно вырывали остатки пищи буквально из глоток его обитателей. Если же им не удавалось ничем поживиться, они начинали их пытать, стараясь добиться признания о спрятанных запасах.

В результате всё большее количество жителей Равенны стремилось любыми путями выбраться из города и сдаться в плен Теодориху, который обходился с перебежчиками весьма милосердно, кормил их и посылал под крепостные стены чтобы те убеждали своих сограждан открыть ворота.

Впрочем, вскоре возникло одно неожиданное обстоятельство, поставившее под угрозу жизни спасавшихся от голода горожан. Дело в том, что те из них, у кого были кое-какие сбережения, драгоценности или золотые монеты, перед тем, как бежать из города, набивали ими свои пустые желудки. Благополучно добравшись до Теодориха, они торопились получить драгоценное содержимое своих желудков обратно. К несчастью, кто-то из воинов-остготов застал одного такого перебежчика за непривычным занятием и понял, в чём дело. После этого многих горожан, бежавших из Равенны, стали находить на полпути к лагерю Теодориха со вспоротыми животами и развороченными внутренностями. Когда число разрезанных людей, большинство из которых были убиты совершенно напрасно, ибо никаких драгоценностей у них не было, достигло тысячи человек, об этом узнал и сам Теодорих.

Поначалу он пришёл в ярость, поскольку вовсе не хотел настраивать против себя жителей Равенны, которую задумал сделать своей будущей столицей. Первой его мыслью было жестоко наказать виновных. Но когда ему сообщили о том, сколько воинов было замешано в этих чудовищных злодеяниях, он поневоле был вынужден подавить свой гнев. Выступив перед войсками, король остготов заявил, что не желает им дурной славы, и пригрозил казнить каждого, кто будет застигнут на месте подобного преступления. Но к тому времени известия об этих злодействах уже достигли жителей Равенны, и количество перебежчиков резко уменьшилось. Тем более что по городу поползли слухи о скорой капитуляции. К Одоакру явился городской епископ и, рассказав о первом случае людоедства, попросил его проявить милосердие и сжалиться над страданиями жителей Равенны.

И вот на исходе третьего года осады ворота наконец открылись и глазам Теодориха предстала небольшая делегация, состоявшая из равеннского епископа, двух слуг и одного из приближённых Одоакра. Именно им было поручено вести переговоры об условиях сдачи города.

— Можете передать моему брату Одоакру, что я ничего так не желаю, как заключения долгожданного мира, а потому гарантирую жизнь ему самому и всем его доблестным воинам, — высоко вскинув голову и надменно блестя глазами, заявил Теодорих. — Чем скорее прекратится бессмысленная вражда между нами, тем быстрее мы раскроем друг другу объятия на дружеском пиру.

Обрадованный епископ поспешил вернуться в Равенну, передал эти слова Одоакру, и на следующий день, 5 марта 493 года, ниспровергатель последнего римского императора и его воины покорно вышли из города, неся мечи рукоятками вперёд в знак отказа от сопротивления.

Теодорих, сидя на лошади, радостно наблюдал за тем, как разоружают воинов Одоакра и как тот, исподлобья поглядывая на своего победителя, приближается к нему в сопровождении двух остготов.

Услышав, как его побеждённый противник судорожно пытается пробормотать фразы, приличествующие данному случаю, Теодорих великодушно поднял руку:

— Оставь это, брат мой, я не нуждаюсь в твоих заверениях. Я жду тебя как равный равного на своём пиру, который я дам через неделю в честь наступления долгожданного мира. Надеюсь, что ты не откажешься принять это приглашение, и за доброй чарой вина мы поговорим о том, как будем управлять этой чудесной страной, где даже зимой бывает теплее, чем у нас летом.

Ошеломлённый Одоакр не поверил своим ушам, а когда наконец решился ответить и поднял голову, Теодорих был уже далеко. Пока в лучшем дворце Равенны шли приготовления к пиру, который должен был ознаменовать окончание борьбы за власть над Италией, вождь остготов проводил непрерывные совещания, то и дело отправлял с поручениями гонцов, вообще был так оживлён и озабочен, словно и не являлся теперь властителем былой Западной Римской империи.

Настал день пира. Теодорих восседал в центре роскошно убранного зала, посадив по правую руку от себя Одоакра, а по левую начальника личной стражи. Приближённые Одоакра заняли отведённые им места, причём по обе стороны от каждого из них находились два остгота. Вначале оба германских вождя поклялись друг другу в вечной дружбе и выпили по полной чаше неразбавленного фалернского вина. Их клятвы были одобрены нестройным рёвом собравшихся, после чего началась вакханалия, мало чем отличавшаяся от традиционных римских пиров времён упадка империи. Теодорих зорко следил за тем, чтобы его гости не сдерживали себя, предаваясь возлияниям, милостиво улыбался и раздавал подарки. Одоакру он подарил любимую наложницу — стройную семнадцатилетнюю гречанку с красивым смуглым лицом, воплощением невинности благодаря постоянно потупленным глазам, полуприкрытым длинными ресницами.

— Эта девица одарит тебя такими радостями любви, о которых ты и не мечтал, — с плохо скрываемой насмешкой заявил Теодорих своему гостю. — Она родилась на Кипре, а жительницы этого острова издавна славятся своим искусством любви.

Одоакр кивнул, жадно впиваясь взглядом в пышные полуобнажённые груди рабыни. Он почти поверил в добрые намерения своего победителя и не обратил внимания на то, как Теодорих что-то сказал начальнику стражи, поскольку в этот момент жадно поглощал жареную индейку. Но кусок застрял у него в горле — между его лопаток вонзился острый меч. Одоакр вскрикнуть не успел и мешком рухнул набок, изумлённо вращая глазами. Он уже не увидел, как остготы закалывают кинжалами его безоружных приближённых, обагряя их кровью столы и великолепный мраморный пол.

— У любого государства может быть только один император, — донёсся откуда-то сверху голос Теодориха. — Ведь на небе сияет только одно солнце!

К неподвижному, истекающему кровью Одоакру медленно приблизился начальник стражи, держа в руке меч. Однако он не стал закалывать бывшего правителя Западной Римской империи, а просто поставил ему на горло свою могучую толстую ногу и надавил с такой силой, что тот побагровел, выпучил глаза и захлебнулся в густом потоке чёрной крови, хлынувшей у него изо рта.

В этот же день 493 года новой эры, согласно тайному приказу Теодориха, во всех городах Италии были перебиты сторонники Одоакра. На развалинах тысячелетней империи возникло ещё одно недолговечное варварское королевство, которому суждено было просуществовать немногим более шестидесяти лет — срок жизни одного поколения. Константинопольский император Зенон, который в своё время приложил немало дипломатических усилий для того, чтобы бесприютное войско Теодориха вторглось именно в Италию, а не в Византию, признал его королём и наградил титулом патриция.

В год, когда происходили все эти события, будущему первому министру остготского королевства Аницию Манлию Торквату Северину Боэцию исполнилось всего-навсего тринадцать лет.