Закат империи

Глава 14. ЧЁРНАЯ ПАНТЕРА

Прочитав письма, которые были найдены у гонца и доставлены Кассиодору рабом Тригвиллы, начальник королевской канцелярии погрузился в глубокие размышления. Конечно же, в этих посланиях не было ничего компрометирующего первого министра, да на это было бы странно рассчитывать. В первом из своих писем Боэций сообщал Иоанну I о недавних событиях и, в частности, описывал состоявшийся диспут; во втором — давал папе подробные инструкции, как вести себя и что говорить византийскому императору, чтобы побудить его к отмене своего злополучного эдикта о преследовании ариан. Среди этих советов было и пожелание отказываться от излишне торжественных церемоний, которые Юстин мог устраивать в честь своего гостя, а также ни в коем случае не вести разговоры о возможном восстановлении империи под эгидой Константинополя и даже об объединении двух церквей — западной и восточной.

Возможно, что в этих письмах за самыми общими фразами и советами содержалось и что-то иное, понятное лишь тому, кто их отправлял и кто должен был получить, — в эти коварные и неустойчивые времена язык условностей и тонких намёков достиг своего подлинного совершенства. Существовал и другой, маловероятный вариант — гонцу поручили передать тайное сообщение на словах. В любом случае предъявлять эти письма Теодориху не было никакого смысла. Однако Кассиодор строил совсем иные планы и уже составлял в уме совсем другие письма...

Любую политическую комбинацию он любил просчитывать на несколько шагов вперёд, что в данном случае, зная врождённое благородство соперника, было совсем несложно сделать. Грубый подлог и обвинение самого магистра оффиций в тайных и предательских сношениях с Константинополем здесь явно не годились: Теодорих всё ещё доверял своему первому министру, а потому обязательно провёл бы самое тщательное расследование любых и уж тем более столь суровых обвинений в адрес Боэция. Разоблачение же подлога грозило крахом самому Кассиодору. Поэтому следовало действовать намного тоньше и обвинить для начала не самого Северина Аниция Боэция, а кого-нибудь из его ближайших единомышленников, который был бы весьма неприятен королю и в предательские замыслы которого он бы с лёгкостью поверил. Найти такого человека было совсем несложно — сенатор Альбин давно вызывал гнев Теодориха своей исконно римской надменностью и — по доносам соглядатаев — многочисленными высказываниями о восстановлении Римской империи.

Следующий шаг было несложно угадать: Боэций непременно вступится за своего сподвижника, особенно если будет абсолютно уверен в его невиновности. А как можно в этом сомневаться, если у твоего гонца вдруг будут найдены совсем другие письма?.. А потом, когда уже начнётся расследование, суд священной консистории, можно будет распространить это обвинение и на второе лицо в государстве. Как это сделать и каким именно предлогом воспользоваться — вот об этом и думал сейчас Кассиодор, лёжа в собственном тепидарии[38] и наслаждаясь массажем и растираниями, которые проделывали над его белым мускулистым телом хорошо обученные бальнеаторы[39]. К тому моменту, когда он, бодрый и энергичный, вышел из элеотезия[40], решение было готово — следует поговорить с Кирпом. Если этот раб начал предавать своего Боэция, то теперь уже не сможет остановиться и вынужден будет идти до конца — своего собственного или своего господина.

Кассиодор немедленно разослал слуг, которые должны были найти и доставить ему этого сирийца, если он находится сейчас где-то в городе. Когда ему доложили, что раб найден и ждёт позволения войти, Кассиодор уже находился в своём кабинете.

— Введи его, — приказал он своему номенклатору, а сам отложил пергамент, содержавший проект королевского эдикта об очередных подарках готским воинам. Эти ежегодные подарки назывались donativa и вручались как в случае войны, так и в случае мира.

Ждать пришлось недолго, и вскоре Кирп уже стоял перед ним, почтительно согнувшись в поклоне и устремив на Кассиодора свой пронзительный взгляд. Какое-то время они молча изучали друг друга, при этом Кассиодор смотрел открыто и внимательно, а Кирп — исподлобья и выжидательно.

— Так, значит, это ты решил предать своего господина и сыграть роль нового Иуды? — наконец спросил начальник королевской канцелярии, рассчитывая одним этим вопросом смутить своего собеседника.

— Но ведь без помощи Иуды Иисус Христос не смог бы искупить наши грехи и совершить чудо Воскресения! — мгновенно отозвался Кирп.

Кассиодору понравился этот неожиданный ответ, и он одобрительно усмехнулся.

— Так ты оправдываешь предательство?

— Только как средство дать возможность засиять истинной добродетели!

— Хорошее оправдание, позволяющее всегда находиться в ладах со своей совестью!

— О, господин, не каждый может позволить себе содержать такую благочестивую и дорогостоящую особу, которая именуется совестью, не говоря уже о том, что, когда начинают говорить страсти, совесть скромно удаляется...

— Ты обуян страстями? — удивился Кассиодор. — И что это — вино, женщины, игра, деньги?

— О нет! — проворно возразил Кирп. — Это эликсир бессмертия, господин.

— Бессмертия? — ещё больше удивился Кассиодор. — Это ты, раб, мечтаешь о бессмертии? О вечном рабстве?

— Ты меня неправильно понял, господин, — почтительно возразил Кирп. — Я имел в виду бессмертие души, а в ином мире нет деления на души рабов и господ.

— Но ведь души и так бессмертны, — увлечённо заговорил Кассиодор, изумляясь про себя этому странному разговору. — И никакой эликсир для этого не требуется! Все мы после смерти предстанем перед Отцом Небесным и будем осуждены им на вечное блаженство или вечные муки. Так говорит Библия, и всякие сомнения в этом кощунственны.

— Однако ты и сам в этом сомневаешься, господин, — проницательно заметил Кирп, иронично блеснув глазами.

— А ты наглец! — вдруг сказал Кассиодор. — С чего ты взял, что я сомневаюсь в одном из главных догматов христианства?

— Да потому, что все эти догматы рассчитаны на тех, для кого вера дороже разума. А ты, господин, слишком умён, и тебе хочется иметь доказательства, которые не противоречили бы разуму, а подкреплялись им!

Кассиодор только покачал головой и прикрыл глаза рукой. Поразительно, но ведь он действительно занимался поиском таких доказательств и даже написал небольшой трактат «О душе», в котором пытался ответить на главный вопрос: что есть душа? Если она является нематериальной разумной субстанцией, то может существовать и после смерти материального тела, поскольку любая субстанция самодостаточна и не нуждается для своего существования ни в какой другой, кроме разве что главной «сверхсубстанции» — Боге. Но если душа — это всего лишь иная форма телесности, способ жизнедеятельности тела, то она так же неизбежно погибает вместе с телом, как зрение — способ жизнедеятельности глаза — погибает вместе с ним. Пытаясь обосновать предположение о субстанциальной сущности души, Кассиодор исходил из следующего предположения: душа, без сомнения, причастна к познанию интеллигибельных[41] сущностей вроде истин математики и метафизики, которые вечны и неизменны, а потому должна быть в чём-то им подобна. То есть если своим разумом мы можем постигать вечные и неизменные истины, существующие в этом мире, например, истины геометрии, то и сам разум должен обладать какими-то свойствами вечности и неизменности.

Однако после этого рассуждения сразу возникало множество сложнейших вопросов. Если дело лишь в вечности разума, подчинённого строгим логическим законам, которые обязательны для всех, то каким образом и в чём душа одного человека отличается от души другого? Как сам Господь в день Страшного суда сможет отличить душу Кассиодора от души Боэция, если они мыслили об одних и тех же вещах по одним и тем же правилам логики? Если же душа — это не только логический разум, но и эмоции, чувства, память, опыт, то как могут все эти психологические свойства претендовать на вечность, если были вызваны временными явлениями вроде сегодняшнего вкусного обеда? Более того, они различны у одного и того же человека в разные периоды его жизни, значит, изменяются со временем, а всё временное тленно. Получался странный парадокс — если душа субстанциальна, то вечным в ней может быть только разум, законы которого едины для всех и который поэтому делает души неотличимыми друг от друга. Память же и эмоции, которыми действительно различаются души людей, вечными быть не могут, поскольку порождены временными явлениями и непрестанно изменяются в течение всей человеческой жизни. Есть, правда, главная эмоция, достойная вечности, — любовь, но снова возникает тот же вопрос: как наши души смогут отличаться друг от друга? Неужели лишь по степени любви?

Впрочем, может быть, душа — это всего лишь наши мысли и эмоции, всё то, что мы подразумеваем под словом «Я»? Однако это самое «Я» никак не может быть вечным, поскольку «Я» семилетнего ребёнка не тождественно «Я» того же самого человека, когда он достигает семидесятилетнего возраста. Более того, оно может быть утрачено ещё при жизни тела — например, после травмы головы или когда человек сходит с ума. Так что же такое душа и как обосновать её субстанциальность, а следовательно, и вечность?

Утомлённый всеми этими проблемами, Кассиодор вспомнил о Кирпе и открыл глаза.

— А что ты говорил об эликсире бессмертия? Любой эликсир лишь укрепляет тело, но не может способствовать его бессмертию!

— Позволь с тобой не согласиться, господин, — проворно возразил Кирп. — Существует множество веществ, укрепляющих не только тело, но и душу. Более того, они придают ей силы выйти за пределы собственного тела и отправиться в путешествие по таким мирам, для рассказа о которых душе потом не хватает слов.

— Ты хочешь сказать, что с помощью подобных чудодейственных веществ можно почувствовать, как душа ещё при жизни покидает своё тело, а потом в него же и возвращается? То есть не просто доказать, но и убедиться в её субстанциальности?

— Ты верно понял мою мысль, господин. Во время этих странствий душа даже может смотреть с вышины на собственное тело, которое в этот момент становится бесчувственным, ничего не ощущает и похоже на труп с бьющимся сердцем.

— И что же это за вещества?

— У них очень сложный состав, господин. Туда входит и печень тритона, и корень мандрагоры, и кровь девственницы, и многое другое, о чём я узнал из древних восточных рукописей.

— Ты или мошенник, или сумасшедший! — гневно воскликнул Кассиодор. — Неужели ты и впрямь думаешь, что я поверю во все эти бредни?

— То же самое говорил мне и мой господин, — почтительно ответил Кирп, отвешивая поклон и всем своим видом изображая раскаяние от того, что осмелился вызвать гнев собеседника. — Однако впоследствии, когда я сумел продемонстрировать ему некоторые из своих чудес, он благосклонно переменил своё мнение.

— Ты хочешь сказать, что занимался магией в доме первого министра? — поспешно спросил Кассиодор.

— И даже в его непосредственном присутствии, — снова склонился Кирп.

Они обменялись быстрыми взглядами, и по лёгкой усмешке, чуть-чуть искривившей уголки губ раба, Кассиодор понял, что тот догадался о его мыслях.

Самым сильным желанием на свете оказалось не желание любви, а желание смерти. Павлиан понял это своим затуманенным от мучений рассудком на обратном пути, когда его, терзаемого дикими болями при каждом малейшем движении, немилосердно трясли, перекинув через луку седла. Стрела пробила правый бок с такой силой, что остриё вышло через живот. Один из наёмников отломил это остриё и вытащил стрелу, но Павлиану казалось, что она всё ещё сидит в нём, и не просто сидит, а раскаляется так, что от её жара его внутренности горят адским пламенем. Это была не просто боль, это были такие муки, что Павлиан непрерывно и со стоном повторял одну и ту же фразу даже тогда, когда впадал в беспамятство: «Убейте меня, убейте меня, убейте меня!».

Гот в чёрном плаще понял, что он не довезёт пленника живым, поэтому в ближайшем городе купил дорожную колесницу и положил туда Павлиана, предварительно заставив местного лекаря сделать ему перевязку.

«Зачем меня мучают, зачем куда-то везут? Что им от меня надо, ведь я всё равно умираю!» — сквозь бред и лихорадку думал иногда Павлиан, и глаза его наполнялись горячими и горькими слезами. Почему же он не сумел уйти от погони? Почему ему так не повезло?! Теперь уже не жениться на Ректе, не завести детей, не купить дом... Он никогда её больше не увидит. О нет, увидит, только на небесах, куда ныне изо всех сил рвалась его истерзанная душа. «Умереть, умереть, как же я хочу умереть!» Ну почему душа так прочно держится в своём теле, почему сознание так отчаянно цепляется за возможность не исчезнуть?

Разумеется, в таком состоянии он потерял представление о пространстве и времени, поэтому никак не осознал того факта, что через четыре дня его привезли обратно в Равенну и поместили в доме Тригвиллы. Когда Павлиан с большим трудом и страшным нежеланием возвращаться в этот жестокосердный мир в очередной раз очнулся, то обнаружил, что лежит на соломе в тёмном подвале и его поливают холодной водой из просмолённого полотняного ведра. Затем кто-то грубо задрал ему голову, раздвинул ножом зубы и стал лить в глотку вино. Когда Павлиан поперхнулся и закашлялся, к его лицу поднесли горящий факел.

— Очнулся, собака? Можешь говорить?

Павлиан слабо прищурился, пытаясь рассмотреть страшное лицо говорившего, но ничего не увидел, кроме пляшущих языков пламени. «А может, я уже в аду и это тот огонь, на котором поджаривают грешников?» — с внезапным испугом подумал он.

— Ты был послан Боэцием к римскому папе?

«Странно, ведь говорили, что дьявол всезнающ... А он вдруг спрашивает о римском папе. Интересно, сумел бы папа справиться с дьяволом?»

— Почему ты молчишь, пёс?

«Всё-таки непонятно, что у меня сейчас болит — душа или тело? И могут ли они болеть отдельно — тело, когда у него нет души, и душа, когда у неё нет тела? Нет, но ведь если я по-прежнему желаю умереть, значит, я ещё не умер?» — от этой неожиданной мысли Павлиана сначала передёрнуло, и он слегка содрогнулся, но затем успокоился, подумав, что это и к лучшему, ибо со смертью должно наступить облегчение и теперь это будет его главной надеждой. Вино всё-таки подействовало, и боль слегка утихла, так что в глазах Павлиана понемногу появилось осмысленное выражение. Тригвилла, который и задавал вопросы, не преминул это заметить.

— Ага, теперь ты явно пришёл в себя! — торжествующе воскликнул он. — А ну-ка ответь на последний вопрос: тебя посылал Боэций?

— Да... — Это был голос его, Павлиана, но звучал он как-то странно, со стороны, и был абсолютно неузнаваем.

— А что ты должен был передать папе в Константинополе?

— Письма...

— А на словах? — быстро спросил Тригвилла, но Павлиан отрицательно помотал головой — А на словах?

— Ничего...

— Врёшь, римское отродье, врёшь! — Тригвилла с такой яростью ткнул ему факелом в лицо, что едва не поджёг волосы. Но разве боль от этого ожога могла сравниться с той, которая уже столько дней жила в самом Павлиане? От этой мысли он слегка усмехнулся, чем вызвал новый приступ ярости у готского герцога.

— А, так ты издеваешься и не хочешь говорить? Ну тогда, прежде чем сдохнуть, ты увидишь нечто такое, чего не придумают даже в аду! Возьмите его и позовите лекаря!

Павлиана грубо схватили под руки и волоком потащили по ступенькам куда-то наверх. Впрочем, от этих резких движений он слабо вскрикнул и почти сразу же потерял сознание. Снова очнуться его заставило вещество с резким запахом, которое ему сунули под нос и заставили вдыхать. Первым же звуком, который он услышал, ещё не успев открыть глаза, был голодный звериный рык. От этого сильного запаха сознание Павлиана настолько прояснилось, что он по одному рычанию мгновенно узнал пантеру.

Стоило ему открыть глаза, как он обнаружил, что опять находится в подвале, но намного более светлом и просторном по сравнению с тем, в котором он был раньше. Его посадили, прислонив спиной к каменной стене. Прямо напротив Павлиана стояла большая клетка с мощными частыми прутьями, в которой, бешено извивая хвост и злобно поглядывая на людей, металась чёрная пантера.

На мгновение перед Павлианом снова возникло лицо Тригвиллы.

— Я спрашивал о том, что поручалось тебе передать на словах? — медленно и отчётливо произнёс он.

Павлиан замер от страха, видя перед собой не просто пантеру, а собственную смерть. Странно, что он так долго её желал и призывал, но стоило ей принять конкретный облик и он тут же испугался до такой степени, что даже забыл о боли!

— Будешь отвечать?

Ужас парализовал Павлиана, и он, онемев и не в силах совладать с языком, отчаянно помотал головой, пытаясь выразить этим жестом единственную мысль: «Да ничего, ничего я не должен был передать, кроме писем!» Однако Тригвилла понял это по-своему и, выпрямившись, коротко кивнул рабам, стоявшим за его спиной. Один из них схватил Павлиана за руку, вытянул её вперёд и с такой силой перетянул жгутом, что она тут же онемела. В этот момент второй раб резко взмахнул мечом и отрубил руку по локоть. Брызнула кровь, а Павлиан резко вскрикнул и стал проваливаться в беспамятство, как тут под его носом снова оказалось то проклятое ароматическое вещество, которое не позволило его сознанию ускользнуть от бешеных сигналов о диких муках, посылаемых истерзанным телом.

А раб, который отсёк руку Павлиана, помахал ею у него перед лицом, заливая его собственной кровью, а затем размахнулся и швырнул её пантере, угодив между прутьев клетки. Волосы Павлиана встали дыбом, глаза полезли из орбит. Он дико захрипел и задёргался, не в силах вынести этого чудовищного зрелища — пантера, высунув алый язык, сначала слизала кровь, сочившуюся из обрубка, а затем, довольно урча, схватила его посередине и принялась грызть, придерживая лапами.

— Так что ты должен был передать на словах? — снова спросил Тригвилла. — Если ты ответишь на этот вопрос, то тебя прикончат сразу, если будешь молчать, то увидишь, как эта кошечка съест и вторую руку, а затем и ноги. Ну?

— А-а-а!! — из последних сил стонал Павлиан, и в его безумных, залитых слезами глазах плясали блики пламени.

— Ты хочешь сказать, что замучил его до смерти? — бешено вопрошал Кассиодор, узнав о смерти гонца. Тригвилла равнодушно пожал плечами.

— Он всё равно бы сдох. Мой лекарь сказал, что после таких ран не выживают. Я пытался добиться от него признания об устном поручении, которое ему наверняка дал первый министр. Однако этот упрямец так ничего и не сказал, поэтому мне пришлось скормить его своей пантере. Это милое животное осталось очень довольно...

— Это ты — животное, причём самое дикое и страшное изо всех, которые только существуют! — не выдержав нервного напряжения, закричал Кассиодор, большими шагами расхаживая по своему атрию. «И такой варвар ещё считает себя христианином!» — добавил он про себя.

— А ты — изнеженная баба, которая боится вида крови, — презрительно отозвался Тригвилла. — Зачем тебе был нужен этот олух? Ведь на тех письмах, что он вёз, всё равно никакого обвинения не построишь.

— А кто подтвердит подлинность тех писем, на которых будет строиться обвинение? — выпив вина и чуть успокоившись, язвительно поинтересовался Кассиодор. — Ты, управляющий королевского дворца, или я — начальник королевской канцелярии? У нас в руках был свидетель, которого видело множество людей. Даже если бы он сам ничего не сказал, за него бы это сделали другие, видевшие его в доме Боэция. А что теперь?

— Теперь этого свидетеля переваривает моя пантера, — грубо сострил Тригвилла и тоже потянулся за вином.

Кассиодор поморщился, и тут вдруг ему пришла в голову одна мысль, которая настолько поразила его, что он застыл от изумления. Ведь это он, истинный римлянин, пытается верно служить готам, думая, что с точки зрения исторической перспективы поступает правильно. Но какой перспективой может обладать королевство, высшими сановниками которого являются такие отъявленные и кровожадные мерзавцы, как Тригвилла? Неужели умный и утончённый Боэций может ошибаться в чём-то таком, в чём является правой эта вонючая скотина? И каким же мерзавцем в глазах потомства становится он, Кассиодор, помогая неграмотному дикарю в борьбе против такого же, как и он сам, образованного и благородного римлянина!

Ещё раз с плохо скрываемым отвращением он взглянул на самодовольного Тригвиллу, развалившегося на ложе, и почувствовал подступающую к горлу тошноту. Ради чего он всё это делает? Ради чего стремится погубить представителей прославленных римских родов? Неужели эти варвары хоть когда-нибудь смогут стать достойными преемниками римлян? Кассиодор отчаянно потёр виски, пытаясь разобраться в нахлынувших мыслях. Однако — и если в этом сразу не признаться самому себе, то всё остальное самокопание становится бессмысленным — за всеми этими мыслями находилось одно невысказанное и не сформулированное в словах чувство, которое побеждало любую интеллектуальную брезгливость. Власть — это высшая сила, а потому её обладатель всегда будет оправдан историей. А Кассиодору сильнее чего бы то ни было хотелось именно такой власти. Лишь добившись её, он непременно вспомнит о добродетели и благородстве, чтобы проповедовать их с высот своего трона...

— Так что будем делать дальше? — спросил Тригвилла, явно утомлённый затянувшимся молчанием.

— Искать трёх лжесвидетелей, — очнувшись от задумчивости, коротко ответил Кассиодор.