Закат империи

Глава 28. ПОСЛЕДНИЙ ФИЛОСОФ

— «Те дураки и глупцы, которые плачут о мёртвых. Юности вянет цветок, надо бы плакать о ней!» — задумчиво бормотал Кассиодор, прохаживаясь по залу. С озабоченностью и довольно необычной на его лице жалостью он посматривал на Амалабергу, глаза которой имели отсутствующее выражение.

— Я не плачу, — едва слышно сказала она побелевшими губами. — Я не умею плакать...

— И очень жаль! — внезапно взорвавшись, выкрикнул магистр оффиций. — Своим упрямством и удивительной, просто-таки нечеловеческой бесчувственностью ты добьёшься несчастий и на свою и на мою голову!

— Ах, если бы я могла это сделать! — Только теперь в её голосе блеснул проблеск выражения.

— О да, я знаю, что ты ходила к королю. И что же? Чего ты хотела добиться — моей головы? Или головы своего отца? Откуда такая неистовая жажда мести, ведь те, кто повинен в отравлении этого юноши, давно мертвы?.. А вчера по моему личному приказу в одном из тёмных переулков как последнюю собаку закололи Опилиона.

Это была ложь, хотя если бы Амалаберга высказала такое желание, Кассиодор ни минуты бы не колебался, прежде чем отдать подобное приказание. Однако она в этот момент подумала совсем о другом.

— Но живы те, по чьему приказу это было сделано!

— Значит, ты, подслушав наш разговор с твоим отцом, хочешь погубить нас обоих? Его — отравить на нашем свадебном пиру? А меня заколоть кинжалом в супружеской спальне? Ну, ответь же наконец внятно: ты этого хочешь, да?

Если бы в этот момент кто-то ещё, кроме Амалаберги, увидел магистра оффиций, то был бы весьма поражён его искренней взволнованностью, покрасневшим лицом и дрожащим голосом. Куда девался надменный придворный, который даже в присутствии короля ухитрялся иметь самый непринуждённый вид!

— Нет, — вдруг ответила Амалаберга, неподвижно сидевшая в кресле перед яростно прохаживавшимся Кассиодором. — Теперь я этого уже не хочу...

— Чего же ты хочешь?

— Ни-че-го...

— Такого не может быть! Пока мы живём — мы желаем. Прошу тебя, выскажи мне хотя бы одно, пусть даже самое невозможное желание!

И тут она с таким невероятно спокойным выражением взглянула на него, что прежде, чем он услышал её ответ и схватился за голову, он уже и сам прочитал желание Амалаберги в её прекрасных глазах:

— Умереть...

Никогда раньше Кассиодор не думал, что способен испытывать подобные чувства и совершать подобные поступки — он упал перед ней на колени и поднёс её руку к губам. Амалаберга вырвала у него руку и встала, причём сделала и то, и другое с полнейшим равнодушием, но так непреклонно, что он не посмел её удерживать. Стыдясь своей слабости, магистр оффиций тоже встал, отвернулся от готской принцессы и снова зашагал по атрию, смотря себе под ноги и яростно стискивая руки. Всю жизнь он умело добивался своих целей — и вот первый раз натолкнулся на то, что был не в силах преодолеть! И кто бы сказал ему, что этой непреодолимой вещью на свете окажется женское настроение! Не далее чем завтра в присутствии самого Теодориха должна была состояться их свадьба, и вот его невеста ведёт себя с ним бездушнее, чем труп. Ни разу за всё время их разговора в голосе или глазах Амалаберги не промелькнуло чего-то такого, тёплого и человеческого, что позволяло бы ему питать хотя бы самые ничтожные надежды. И теперь Кассиодор, коварный и хитроумный политик и самый влиятельный министр своего короля, бесился от сознания собственной беспомощности перед равнодушием в глазах этой непреклонной любовницы погибшего римского мальчишки. Что было причиной его волнений? Любовь? Упрямство? Уязвлённое самолюбие? Или то самое свойство характера, о котором он говорил Феодоре, — способность пылать от холода и холодеть от жара? Сейчас он не знал этого, да и трудно разобраться в своих чувствах, когда глаза заволакивает пелена страсти, а зубы стискивает ярость бессилия.

Чего он хотел от Амалаберги? Признания в любви, ласки, покорности? Но всего этого надо было добиваться, и добиваться собственной любовью и лаской. А он же всего лишь получил разрешение на брак с ней у её отца и готского короля... Все эти размышления не успокаивали Кассиодора, и он продолжал взволнованно вышагивать по залу, боясь смотреть в сторону Амалаберги. А она молчала и тоже не смотрела в его сторону, и когда он заметил это, бросив взгляд исподлобья, то снова не выдержал и яростно подбежал к ней.

— Всё уже кончено, понимаешь ты, кончено! — завопил он, удивляясь про себя тому, что кто-то может не понимать столь очевидных вещей: прошлого не воротишь и никого не воскресишь, а потому и нечего об этом жалеть!

— Да, — словно угадав его мысли, вдруг ответила Амалаберга, — но и прощать ничего нельзя!

— Так убей же меня, ибо я позаботился о смерти этого римского юноши! Убей меня... или прости! Ведь я сделал это потому, что хотел стать твоим мужем!

Кассиодор окончательно потерял самообладание и, подскочив к девушке, с силой схватил её за плечи и повернул к себе. Сначала он хотел просто поцеловать её плотно стиснутые губы, но, заметив выражение её глаз, мгновенно отпустил.

— Ты станешь им., прямо сейчас... Хочешь этого?

Меньше всего он ожидал подобного вопроса, поэтому попытался снова поймать выражение её глаз и, когда ему это не удалось, растерянно кивнул.

— Что... ты имеешь в виду?

— Проводи меня в свою спальню.

И вот только теперь она посмотрела ему прямо в глаза и протянула руку, на которой блестело золотое кольцо со скорпионом. Словно зачарованный этим взглядом, он медленно подошёл к ней и уже хотел было коснуться протянутой руки, как вдруг услышал какой-то шум. Лишь потом, спустя какое-то время, Кассиодор понял, что его жизнь спас неожиданный гонец, который, задыхаясь, вбежал в зал, преследуемый разъярённым номенклатором, и, с ходу упав на колени, завопил, протягивая свиток:

— Прости, господин, но мне наказывали доставить это тебе как можно скорее!

— Кто? — машинально спросил Кассиодор, протягивая руку за свитком.

— Королевский референдарий Киприан, который сейчас находится в Тичине.

«Боэций!» — мелькнуло в сознании Кассиодора, и он растерянно обернулся в сторону Амалаберги Опустив руку и понурив голову, она пошла, но пошла не к выходу, а в сторону внутренних покоев его веронского дворца. Двигалась она столь странно, а руки держала так, словно вот-вот могла упасть и хотела за что-нибудь уцепиться чтобы удержаться на ногах. Магистр оффиций двинулся было за ней, но услышал умоляющий возглас гонца и, оставаясь на ногах, распечатал письмо.

Амалаберга прошла в спальню, усмехнулась, отметив, как её приготовили к первой брачной ночи, и, не раздеваясь, легла на постель Невыносимое отвращение к жизни давило ей грудь, а полная апатия душила всякие желания, даже желание мстить. Она задумчиво поднесла руку к лицу и посмотрела на своё кольцо. Несколько минут назад она незаметно повернула головку скорпиона таким образом, чтобы он выставил наружу своё крохотное, но смертельное жало, в котором содержался мгновенный яд. Кассиодора спасло чудо... Теперь ей было уже всё равно. Что даст ей смерть этого человека? Чего она вообще ждёт? Всё было кончено ещё там, на арене, когда она упала в обморок при виде отрубленной головы Виринала. Когда её привели в чувство, первым же образом, возникшим в её сознании, был образ обезглавленного трупа возлюбленного. Амалаберга тогда же решила уйти из жизни. И лишь одна жажда мести удержала её в тот момент от такого шага. Кассиодор... Неужели этот человек, говоря о своей любви, унижаясь и вставая перед ней на колени, не понимал, насколько же он омерзителен?

Лучшей местью ему будет не смерть, а лишение всех надежд. Он так ждёт завтрашней свадьбы! Амалаберга тяжело вздохнула и с силой разорвала свою столу, обнажив левую грудь. Какое-то время она задумчиво любовалась её идеальной формой, обводя тонкими пальцами вокруг крупного алого соска. Корнелий хотел сделать себе чашу, которая бы полностью соответствовала форме её груди... При этой мысли глаза Амалаберги наполнились слезами. Как мало она успела в этой жизни, как мало увидела и испытала, а ведь ей всего двадцать лет! Заплакав, она прикрыла веки, чувствуя, как горячие слёзы медленно омывают её щёки. Она вдруг представила себе, как обнажённый Корнелий наклоняется над ней и нежно целует в губы, и, стараясь подольше удержать в памяти вкус его уверенного поцелуя, подняла руку с кольцом и уколола себя в обнажённую грудь.

Тем временем Кассиодор торопливо читал письмо:

«Киприан приветствует достопочтенного магистра оффиций. Я счёл необходимым сообщить тебе первому ту новость, которая способна вызвать некоторую смуту в нашем королевстве. Впрочем, будем надеяться, что всё обойдётся тихо, тем более если ты примешь необходимые меры предосторожности. Надеюсь я также и на то, что мой гонец опередит гонца Тригвиллы, поэтому ты узнаешь всё именно так, как оно было на самом деле, а не так, как может рассказать тебе управитель королевского дворца.

Ты сам понимаешь, что речь пойдёт о Северине Аниции, который уже семь месяцев содержался в городской тюрьме Тичина, ожидая окончательного решения своей участи от нашего великого короля. Я сопровождал Тригвиллу в его поездке в Рим, но на обратном пути он вдруг изъявил желание заехать в Тичин и посмотреть, «как поживает бывший магистр оффиций». Я пытался отговорить его, но он пьянствовал чуть ли не на каждом постоялом дворе, так что не внял бы голосу самого Господа Бога.

Мы приехали в Тичин поздно вечером, и, когда я ушёл спать, Тригвилла ещё был на ногах и пьян; когда проснулся — уже на ногах и опять-таки пьян. В тюрьму мы направились в сопровождении двух его слуг, сам он едва передвигался. Северин Аниций был в добром здравии, если только можно сохранить доброе здравие, просидев столько времени в камере, находящейся практически под землёй.

Дальше я вынужден перейти к самому печальному, поэтому надеюсь, что ты простишь меня, если мой рассказ будет краток. Управителю королевского дворца так явно не понравилось спокойное, я бы даже сказал, какое-то просветлённое настроение нашего знаменитого философа, что он приказал своим слугам подвергнуть его страшной пытке. Вокруг головы несчастного Северина Аниция обмотали грубую толстую верёвку из тех, которые используют крестьяне, привязанную к палке, после чего начали закручивать эту палку так, что верёвка стала натягиваться. Сдавливая голову Боэция, она причиняла несчастному такую адскую боль, что глаза у него буквально вылезали из орбит, и я готов поклясться, что слышал, как трещит его череп. Крики Северина Аниция разрывали мне уши, и я, хотя и никогда не относил себя к числу особо чувствительных людей, всё же не выдержал и в какой-то момент выскочил за дверь камеры. Вернулся я обратно лишь тогда, когда эти крики сменились стонами и звуками ударов.

Тригвилла и оба его слуги избивали окровавленного узника палками с такой силой, что вскоре он потерял сознание и перестал стонать. Я пытался остановить это побоище, но ты и сам знаешь нравы наших союзников — готов: стоит им вкусить крови, как их уже ничто не остановит. Наконец, когда Тригвилла устал, я сумел подойти к Северину Аницию. Он был мёртв. Когда наступила смерть, я сказать не берусь, но то, что причиной её явились побои, сомнений не вызывает.

Оставив тело узника в камере, мы с управителем королевского дворца вышли из тюрьмы. Вскоре нам предстоит тронуться дальше, так что это письмо я пишу за несколько часов до отъезда. Кстати, тайком от Тригвиллы я всё-таки успел распорядиться о похоронах бедного узника.

Надеюсь, что Господь Бог примет его душу с миром».

Опустив руку с письмом, Кассиодор вдруг почувствовал, как на лбу его выступил холодный пот. Машинальным движением руки он отослал гонца и тяжело опустился в кресло, на котором всего несколько минут назад сидела Амалаберга. Какая страшная смерть — и в этом повинен именно он, Кассиодор! А ведь он обещал Симмаху избавить бывшего магистра оффиций от пыток, да и сам не хотел бы видеть того, как готы глумятся над поверженным римлянином. Найдёт ли он оправдание у потомства, да и существует ли какое-то оправдание для его дел?! Или единственным вердиктом ему будет «виновен»? В чём смысл любого политического торжества, если заведомо невиновного человека ожидает столь подлая смерть, от которой волосы встают дыбом? Последний философ великой античной культуры забит до смерти палкой пьяного варвара!

Кассиодор очнулся от задумчивости только тогда, когда внезапно вспомнил об Амалаберге. Подойдя к столу, он налил себе полную чашу вина, хотя всегда отличался умеренностью, выпил и нетвёрдыми шагами направился в свою спальню.

Когда на крик, бессмысленный и отчаянный крик своего господина в спальню прибежали рабы, они застали такую сцену, что долго не решались прервать своего оцепенелого молчания. На постели лежала невероятно красивая Амалаберга, у которой были открыты глаза и обнажена левая грудь. В этих глазах застыло такое выражение, которое бывает у человека, достигшего после долгих усилий блаженного успокоения. Зато магистр оффиций — крупный, сильный и уверенный в себе мужчина отчаянно стонал, стоя на коленях перед ложем и цепляясь руками за покрывало. И его серые затуманенные слезами глаза неотрывно смотрели на мёртвую готскую принцессу.