Закат империи

Глава 6. «ТАЙНАЯ ЖИЗНЬ ОДНОГО»

— Смелее, братья, смелее! Разбейте постамент этого проклятого языческого идола. А ты, брат Клемент, приготовь свой могучий молот, чтобы расколоть его на части, когда он наконец рухнет. — Высокий и худощавый пожилой монах стоял у подножия прекрасной античной статуи бога Аполлона и, нетерпеливо притопывая ногой, резким и крикливым тоном отдавал команды. У него было красивое, резко очерченное лицо, длинная, но всё ещё чёрная борода и ястребиный взгляд, который из всего многообразия человеческих чувств, казалось, мог выражать только чувство гнева. Одет он был в такую же поношенную и подпоясанную обрывком верёвки рясу, как и другие монахи, суетившиеся со своими кувалдами и ломами у мраморного постамента. Однако один только горделивый жест указующего перста, одно только бесспорное право гневаться на неумелость других четырёх братьев выдавали отца-настоятеля нового аббатства, которое возводилось в местечке Монтекассино неподалёку от Неаполиса, на месте старинной, лежащей в развалинах римской усадьбы. Наружные стены строили крестьяне из окрестных деревень, сами привозя для этого гигантские камни на своих повозках, запряжённых быками, а храм и кельи возводили монахи, используя для этого остатки некогда роскошной виллы.

Увидев, как неуклюжие удары молотов не раскалывают, а лишь крошат когда-то белоснежный, а ныне пожелтевший мрамор, отец Бенедикт Нурсийский, прославленный суровостью своих обетов отшельник из Субианских гор, распалился ещё больше.

— О неумелые воители Господа! — возопил он, вздымая вверх худые жилистые руки. — Зачем же вы портите мрамор, предназначенный для оратории святого Иоанна, которая будет стоять на этом месте? Вам нужно всего лишь уничтожить изображение этого нечестивца, когда-то почитавшегося духовными слепцами за бога, а не превращать его статую в пыль!

— Постамент слишком прочно врос в землю, — робко пожаловался один из монахов — невысокий, длинноволосый, с испуганно бегающими глазами. — Будет намного лучше, если брат Клемент просто перебьёт ноги этому идолу и свалит его.

Брат Клемент — огромный и тучный монах с тупым выражением смуглого некрасивого лица, на котором выделялись толстые вывернутые губы, молча кивнул и выразительно помахал большим молотом, держа его чёрными волосатыми руками.

— Сейчас время собирать, а не разбрасывать камни, брат Валент, — проворно возразил отец Бенедикт. — Так что мрамор этого постамента нам всё равно будет необходим для постройки оратории. Но если у вас не хватает сил справиться самостоятельно, то я сейчас пришлю к вам поселян. А вы шока сотворите молитву, дабы Господь даровал вам сил.

Он повернулся и быстро направился в тот конец усадьбы, откуда раздавались голоса крестьян. Однако на полпути ему повстречался какой-то невысокий худой юноша в бедной одежде с небольшой котомкой за плечами, который до этого сидел возле старой туи, но, заметив отца-настоятеля, поспешно поднялся с земли.

— Мир вам, отец Бенедикт, — робко сказал он, опускаясь на одно колено.

— Мир и тебе, отрок! — немного смягчив свой резкий голос, отозвался монах. — Что скажешь?

— Я бы хотел стать послушником в вашем аббатстве...

— Оно принадлежит не мне, но Господу!

— Да-да, конечно, — забормотал юноша. — Позвольте мне стать одной из овец вашего стада.

— Не моего, но Господа! Встань с колен. — Отец Бенедикт вперил в своего собеседника ястребиный взгляд. — А знаешь ли ты, какая суровая жизнь во имя вечного спасения тебя здесь ожидает? Аббатство станет твоим единственным домом, пребывать в котором ты будешь обязан до конца дней своих. Послушание и воздержание, обязательный труд и молитва, которую ты будешь возносить к Христу семь раз в день...

— Ради вечного спасения я готов на всё, — поспешно перебил юноша, вскидывая робкие глаза на священника и тут же опуская их долу.

— Ну, хорошо, ступай к братьям, — вдруг спокойно сказал отец Бенедикт, — они укажут тебе кельи послушников.

— Благословите, святой отец.

— Бла... А это что такое? — Настоятель осёкся, и его уже поднятая было для благословения рука гневно указала на какой-то свиток, торчавший из котомки.

— Это? — Юноша скинул котомку и развязал её. — Это книги, наставления по геометрии, арифметике...

— Немедленно сожги их в ближайшем очаге! — яростно загремел настоятель. — Как только у тебя хватило наглости и неразумия брать их с собой, словно ты направлялся в обычную римскую школу!

Юноша потрясённо посмотрел в его гневные глаза и растерянно опустил руки.

— Но ведь это же... это же... Я хотел учиться наукам, чтобы... я думал...

— Настоящему христианину нужна только одна наука — наука служения Господу! Всё остальное — тлен и суета. Молиться и трудиться — и это всё, что необходимо, дабы пред тобой растворились сверкающие врата рая. А теперь ступай прочь, ибо я вижу, как в тебе ещё сидит бесовской соблазн, которым так одержимы миряне.

Отец Бенедикт говорил столь быстро и горячо, что его тонкие бледные губы брызгали слюной во все стороны, попадая и на испуганное лицо юноши. Однако тот стоял, смиренно опустив руки, боясь отодвинуться или утереться. Услышав слова настоятеля, он зарыдал и вновь опустился на колени.

— Простите меня, святой отец. Мне некуда идти, поэтому я умоляю вас, позвольте мне остаться. Я сожгу свитки, сделаю это прямо сейчас...

— Как? — снова возопил священник. — Так ты пришёл сюда лишь потому, что искал пристанища, а не желая послужить Господу? Вон!

Со стороны построек, в которых находились временные жилища монахов, прибежала тоненькая стройная девушка с распущенными чёрными волосами. Она хотела было подойти к отцу Бенедикту, но, увидев эту бурную сцену, в нерешительности остановилась немного поодаль. С другой стороны, оттуда, где возводились ворота аббатства, приблизился пожилой монах и тоже остановился, испуганный видом разъярённого отца-настоятеля.

Буря продолжалась недолго. Отец Бенедикт с силой вырвал руку, которую пытался поцеловать рыдающий юноша, и снова жестом велел ему уходить. Несчастный медленно поднялся с колен и, шатаясь, побрёл прочь, а девушка, проводив его сожалеющим взглядом, робко выступила вперёд. При виде её нежного миловидного лица отец Бенедикт сурово нахмурился. Месяц назад она явилась в аббатство вместе со своей тяжело больной матерью, которая то и дело впадала в тяжёлый бред безумия, и он вынужден был согласиться дать им кров. Однако старый отшельник достаточно хорошо знал людей, а в своё время и сам испытал ту дьявольскую силу соблазна, которая таится даже в самом смиренном женском взоре, особенно, если он принадлежит столь привлекательной юной особе. И перед этой силой порой были готовы отступить самые страстные проповеди, и эта чудовищная сила способна была разрушить самые благие начинания! Нет, он не мог допустить, чтобы создаваемая им святая обитель превратилась в гнездо разврата, и пусть даже эта Беатриса будет целомудренна, как сама Дева Мария, он не позволит ей остаться здесь дольше, чем того потребует состояние её матери!

А Беатриса и раньше замечала на себе суровые взоры настоятеля, хотя и не понимала, чем они могут быть вызваны. Страшась быть изгнанной подобно этому бедному юноше, она упорно смотрела в землю, боясь столкнуться с огненным взором священника.

— С чем ты пришла, дочь моя? — не слишком приветливо произнёс он.

— Моей матери стаю совсем плохо, и она хочет исповедаться вам.

— Хорошо, я иду к ней...

Однако тут же к нему приблизился старый монах.

— А ты что хочешь поведать, брат Фотий?

— К воротам аббатства подъехала роскошная колесница, в которой находится сам первый министр королевства, — испуганно округлив глаза, забормотал монах. — Он говорит, что хочет побеседовать с тобой по очень важному делу.

Отец Бенедикт задумался, а затем сухо кивнул Беатрисе.

— Передай своей матери, пусть ждёт меня и уповает на Господа. Пойдём, брат Фотий.

Оба монаха прошли мимо девушки и скрылись за деревьями. Беатриса несколько мгновений смотрела им вслед, а затем побежала назад.

Совершить это путешествие в две тысячи стадий Боэция побудила необходимость найти яркого проповедника для предстоящего диспута. Не ожидая от диспута ничего хорошего, Боэций долго колебался, пытаясь представить себе различные варианты, к которым может привести победа как той, так и другой стороны. Если верх одержит католический проповедник, то это может разъярить короля остготов и подтолкнёт его к карательным мерам против католицизма. Теодорих был достаточно мудрым правителем, чтобы не понять, в какое волнение он может привести всё своё королевство, особенно если подавляющее большинство его подданных-католиков будут уверены в том, что защищают истинно правильное вероучение. Ну а что произойдёт, если победит арианин? Успокоит ли это Теодориха настолько, что он откажется от всякой мысли преследовать католичество? Но ведь поражение способно не только нанести сильный удар по чувствам верующих, но и привести их в волнение, которое неизвестно, чем закончится...

В любом случае вступало в действие слишком много тех факторов, которые с трудом поддаются учёту; любой исход мог вызвать массовые беспорядки и даже кровопролитие. Понимая всё это, Боэций собрал в своём доме единомышленников — Симмаха, Альбина и Иоанна I, который уже готовился к отъезду в Константинополь во главе делегации из четырёх влиятельных сенаторов. Все обменялись мнениями, и наступило глубокое задумчивое молчание. Альбин колебался, полагая, что не стоит особенно упорствовать и что победа арианского священника может быть даже полезна в целях сохранения гражданского мира. Симмах, как всегда, был абсолютно непоколебим: надо поступать в соответствии с законами чести и благородства, а потому победить должна истинная вера. Иоанн I соглашался с этим, но соглашался с теми оговорками, что при некоторых политических обстоятельствах необходимо проявлять известную долю гибкости, а потому, если диспут закончится безрезультатно, то это и будет лучшим исходом.

— Ну а что касается истинной веры, — добавил он, — то сам Господь позаботится о том, чтобы она воссияла в заблуждающихся сердцах. Ведь истина — это нектар, питающий преданные ей умы.

Боэций долго колебался, поскольку он признавал лишь убедительность логических доводов и нынешние политические обязанности, требовавшие максимальной дипломатичности, висели на нём тяжким грузом.

— Странное дело, — наконец заговорил он, — но мы, веруя в правоту своего учения, спорим о том, скрывать ли нам его истинность от других? Разве можно скрыть истину под каким бы то ни было обличьем? Ведь если истина приятна, то это не истина, а лесть; если истина отвратительна, то это не истина, а клевета; и лишь когда она поражает в самое сердце своей властной неумолимостью, то это — истина. Оставим же наши споры и подумаем о достойном проповеднике.

И вот тогда-то папа Иоанн и предложил Бенедикта Нурсийского. Боэций слышал об основателе нового монашеского ордена, но никогда с ним не встречался, поэтому поверил на слово Иоанну, уверявшему в ярких достоинствах данной кандидатуры.

— Его ещё предстоит уговорить, — в конце своей речи заявил он. — Бенедикт — человек непредсказуемый и, издай я хоть буллу, обязывающую его явиться на диспут, вполне может оказать неповиновение.

И вот теперь, прибыв на строительство нового аббатства, Боэций с нетерпением ожидал встречи со знаменитым отшельником. Когда он наконец увидел двух монахов, идущих к нему, то сразу и без труда, по одному только цепкому, сверкающему взору тут же узнал Бенедикта.

— Приветствую тебя, святой отец! — первым произнёс Боэций.

— Благослови тебя Господь, благородный Аниций, — сдержанно отозвался Бенедикт. — Брат Фотий сказал, что ты оказал мне честь и приехал побеседовать... Извини, что не могу пригласить тебя в свою келью, это слишком неподобающее место для столь знатного патриция. Но мы можем прогуляться по саду, хотя он, увы, всё ещё дик и запущен...

Пока монах говорил, Боэций внимательно следил за выражением лица Бенедикта и за интонацией его голоса. Нотки иронии, но при этом удивительная для отшельника учтивость.

— Прекрасная мысль, — заметил он, когда священник умолк. — И хотя важно не где, а с кем беседуешь, прогулка по саду, без сомнения, украсит наш разговор.

Бенедикт отступил в сторону и, движением руки отослав брата Фотия, повёл Боэция в сад. Когда-то эти выложенные мраморными плитами и обсаженные с обеих сторон миртами и кипарисами аллеи вели к бронзовым фонтанам, изображавшим играющих фавнов, когда-то здесь стояли каменные скамьи и росли роскошные кусты роз, аккуратно подстригавшиеся рабами... Но теперь сквозь плиты дорожек бурно пробивалась трава, фонтаны и скамьи были давно разбиты, деревья срублены, а кустарники разрослись настолько, что во время прогулки их ветви приходилось отводить руками.

После нескольких ничего не значащих слов Боэций рассказал о цели своего приезда. Бенедикт внимательно слушал, изредка бросая на него цепкие взоры.

— Ты славишься своим красноречием, так попробуй же убедить еретиков в их заблуждениях и наполнить радостью сердца истинно верующих! — закончил свою речь первый министр.

Бенедикт задумчиво покачал головой.

— Давно известно, что труднее всего доказать самое очевидное и опровергнуть самое нелепейшее. Всё это суета сует, ибо мудрейшим сказано: «Всё из праха и всё возвратится в прах».

— А как же «пасите овец моих»? — удивлённо спросил Боэций, ожидавший, что Бенедикт непременно согласится на его предложение.

— Неужели по дороге сюда ты не видел, какое количество страждущих устремляется в эту обитель? — Бенедикт сделал паузу, а потом задал ещё один, довольно неожиданный вопрос: — А почему ты сам, как истинный христианин и мудрый философ, не хочешь принять участие в защите истин нашего догмата?

Боэций задумчиво отломил ветвь кустарника и отмахнулся ею от осы. Что было отвечать? — Что христианство ещё не стало его внутренним убеждением? Что мудрость языческих философов Платона и Аристотеля он почитает наравне, а то, пожалуй, и больше, чем мудрость Библии?

— Признаюсь тебе искренно, святой отец, — наконец сказал он, — но я ещё недостаточно твёрд в вере и мне не хватает чувства сопричастности к Христу.

— Да уж, — словно бы довольный таким ответом, выдохнул Бенедикт, — а ведь чувства и их святилище — сердце для истинной веры самое главное. Если идеи ещё могут за себя как-то постоять, то чувства были бы совершенно беззащитны, не опирайся они на могучую веру. А знаешь ли ты, почему человек бывает нетвёрд в ней?

— Думаю, что знаю, но хотел бы услышать и твой ответ.

— Прежде скажи, что ты думаешь.

— Все сомнения проистекают из отношения к смерти, точнее говоря, из противоречивости этого отношения, — словно бы размышляя сам с собой, заговорил Боэций. — Почему люди рыдают и убиваются при виде смерти близкого человека, хотя, казалось бы, должны радоваться при мысли о том, что он на пороге в рай? Зачем и откуда эта странная жалость к недолговечному и бренному телу, к его потере, ведь душа приобщается к вечной жизни и вечному блаженству? Это равносильно ситуации, в которой человек оплакивает потерю обола[20], получая в наследство миллион сестерциев. Согласись, что это странно! Ты можешь сказать, что не каждый уверен в том, что будет принят в рай, что многим угрожают адские муки, но опять-таки странно оплакивать то, что ещё не случилось, и уж тем более странно для родственников чересчур горевать, ещё не зная посмертной участи своего усопшего. Судьба души неизвестна, но судьба тела — могила, вот она, перед глазами, в неё даже не надо верить, поскольку каждый и так знает: «всё из праха и всё возвратится в прах»! Короче, покуда в одном нам ещё предстоит убедиться, в другом же мы убеждаемся постоянно! И как же такому противоречию не породить шаткости веры?

— А ты веришь в бессмертие души? — вдруг быстро спросил Бенедикт.

И вновь Боэций задумался и не смог сразу ответить. Да, он уже давно осознал, что в отличие от древних философов ему не хватает их языческого спокойствия перед лицом вечного круговорота природы, что его волнует посмертная судьба души, точнее — того человеческого «Я», которое подобно крохотному огоньку свечи в тёмной, грозной, продуваемой всеми космическими ветрами Вселенной. И он мучился оттого, что не находил ответа, пребывая как бы на стыке двух мировоззрений — стоического презрения к смерти и лучезарной надежды на бессмертие.

— Стараюсь поверить, отец Бенедикт. И для этого пытаюсь постичь самую суть божественной истины, выраженной в догмате Троицы...

— Но эта истина непознаваема! Скудный человеческий разум не в силах постичь то, во что заповедано верить!

— Может быть и так, — задумчиво согласился Боэций, — но прежде надо испытать все силы и возможности разума, а лишь потом склониться перед Непознаваемым.

— Вот о таких тщеславных мудрецах и сказано Екклезиастом: «От многой мудрости много скорби, и умножающий знание умножает печаль», — наставительно заметил отец Бенедикт. — И потому одна только вера способна избавить от скорби, к которой приводит неуёмная гордыня разума... Я не буду участвовать в этом диспуте, поскольку истинная вера приходит к человеку не через врата разума, а через сердце. И никакими софизмами и силлогизмами нельзя убедить человека в том, во что он не хочет верить.

— Жаль, — со вздохом сказал Боэций, сознавая, что отец Бенедикт во многом прав. Но стоит ли объяснять, что этот диспут — событие не столько духовное, сколько политическое и что он был навязан ему его политическими противниками? Ведь это ещё сильнее оттолкнёт старого отшельника...

Он поднял голову и с удивлением увидел перед собой запыхавшуюся девушку с нежными заплаканными глазами. Ему почудилось, что эти голубые глаза он уже где-то видел... Она порывисто склонилась перед монахом и дрожащим голосом забормотала:

— Святой отец, моей матери совсем плохо... Она умирает... Пожалуйста, умоляю вас, поторопитесь к ней...

— Я иду, — кивнул отец Бенедикт и повернулся к Боэцию. — Прощай, благородный Аниций и да благословит...

— Могу я пойти с тобой и повидать эту женщину? — неожиданно спросил первый министр.

Монах удивлённо сверкнул глазами.

— Но я не могу позволить тебе присутствовать при её исповеди!

— Я и не прошу тебя об этом. Я лишь взгляну на неё и тут же уйду.

— Хорошо, хотя мне и непонятна твоя просьба. — Отец Бенедикт кивнул Беатрисе и быстро пошёл вперёд.

Боэций и Беатриса последовали за ним, причём министр задумчиво кусал губы и изредка бросал на взволнованную и дрожащую девушку внимательные взгляды. Ему очень хотелось задать ей только один вопрос, но он видел, в каком она состоянии, и потому сдержался. Неужели?.. Нет, это слишком невероятно, ведь прошло уже столько времени...

Через несколько минут все трое приблизились к небольшому полуразрушенному строению, в котором когда-то содержались рабы, принадлежавшие хозяину этого поместья. Отец Бенедикт и Беатриса тут же вошли внутрь, а Боэций, чуть помедлив и глубоко вздохнув, последовал за ними. Сначала он ничего не увидел, поскольку внутри было темно и лишь сверху, просачиваясь сквозь дырявую крышу, лилась тонкая струйка дневного света, отбрасывая причудливые тени на чёрные закопчённые стены. Под одной из этих стен неподалёку от очага находилась грубая подстилка, на которой лежала женщина. Она бредила, выкрикивая бессмысленные фразы и отчаянно мотая головой. Её хриплый, пронзительный голос мгновенно заставил Боэция содрогнуться. Он поспешно приблизился и опустился перед ней на колени. Монах и Беатриса с изумлением смотрели, как первый министр отвёл седые грязные пряди волос, закрывавшие её лицо, и вдруг негромко вскрикнул:

— Элпис!

Да, это была она, его первая возлюбленная, лукавая и непредсказуемая Элпис, чьи горячие бесстыдные поцелуи когда-то доводили его до безумия. В этой грязной, безумной и вонючей старухе сохранились только глаза — всё те же синие глаза да ещё слегка хрипловатый голос. Боэций почувствовал, как что-то сдавило ему горло. Вот оно — время, бороздящее кожу морщинами и превращающее любое из самых прекрасных творений в кучу смердящего праха. Вот она — смерть, скалящаяся беззубым ртом и потрясающая седыми космами волос.

И тут произошло какое-то чудо. Беатриса опустилась рядом с Боэцием и надрывно воскликнула:

— Мама!

Элпис перестала мотать головой, посмотрела на неё, затем перевела взгляд на Боэция, и вдруг в её мутных глазах промелькнуло такое выражение, словно она узнала обоих. На её жилистой шее судорожно задёргался кадык, а в углах губ показались пузырьки слюны. Она что-то пыталась сказать, но ей не хватало дыхания и вместо слов изо рта вырвался какой-то зловещий клёкот. Боэций и Беатриса буквально перестали дышать, с трепетом ожидая, что будет дальше. Отец Бенедикт, сложив руки перед собой, тихо молился. Элпис побагровела от напряжения и, устремив на своего бывшего возлюбленного тот самый узнаваемый взгляд, в котором, как показалось Боэцию, сквозила даже какая-то насмешка, вдруг хрипло, но отчётливо произнесла:

И указала ему на Беатрису. Девушка недоумённо вскинула глаза на Боэция, а он резко поднялся и вышел из кельи. Сердце его бешено билось. У него есть дочь! Несколько минут он взволнованно ходил взад-вперёд перед входом, пытаясь разобраться в собственных чувствах. Из глубины кельи донёсся отчаянный крик Беатрисы, и он понял, что для его бывшей возлюбленной наступило вечное успокоение. Но каким образом двадцать лет назад она сумела предвидеть его появление у своего смертного одра?