Закат империи

Глава 17. НЕСЧАСТЬЕ

— Ты обратил внимание на то, как странно он держит руки? — спросил Боэций своего тестя Симмаха, воспользовавшись небольшой суматохой перед началом совместного заседания сената и суда священного консистория, когда присутствующие рассаживались по своим местам, ожидая прибытия короля.

— О да! — тяжело вздохнул Симмах, бросая соболезнующий взгляд туда, где в окружении готской стражи одиноко томился бледный изнурённый Альбин. — Они, наверное, пытали его калёным железом или вздёргивали на дыбу.

— Нет! — вздрогнул первый министр. — Я не верю, король бы этого не допустил, ведь он считает себя христианином!

— А остаётся варваром. Впрочем, если они прибегли к пыткам, то это верный признак того, что у них не хватает доказательств и они пытаются восполнить эту нехватку признаниями самого обвиняемого, — рассудительным тоном заметил принцепс сената. — Поэтому будем внимательны, Северин Аниций, будем внимательны!

Они разошлись по своим местам, поскольку Теодорих, сопровождаемый небольшой свитой, в которой выделялся гигант Конигаст, уже входил в зал через широко распахнутые двери нижнего яруса, украшенные огромными бронзовыми ручками в виде львиных лап. Всего в зале имелось три больших яруса, устроенных полукругом, почти как в здании театра. Только внизу вместо сцены находился небольшой подиум для курульного кресла[43] принцепса сената. Каждый из ярусов заполняли складные стулья, на которых восседали сенаторы, причём те из них, которым дозволялось выступать благодаря большому стажу или занимаемой должности, сидели в нижнем ярусе по обе стороны от подиума; средний ярус принадлежал священникам, а верхний отводился для тех, кто имел только одно право — принимать участие в голосовании.

Поскольку это заседание сената проводилось совместно с судом священного консистория и королём, в зале было возведено ещё два подиума: один в непосредственной близости от входа — для Теодориха, второй в нише высокого стрельчатого окна — для суда, состоявшего из двенадцати священников высшего ранга — шести католических кардиналов и шести арианских епископов. Именно напротив этого подиума в окружении стражи и должен был стоять обвиняемый.

При появлении короля все присутствующие встали и снова опустились на свои места лишь после того, как Теодорих подал к этому знак. Остались стоять на ногах лишь те, кто составлял королевскую свиту, — рядом с королевским подиумом не было ни единого стула. Боэций, который обычно занимал место в нижнем ярусе, ближайшее к подиуму принцепса, на этот раз решил изменить своей привычке и тоже подошёл к Теодориху, встав по другую сторону от Кассиодора, Тригвиллы и Конигаста. Король ответил на приветствие своего первого министра, не разжимая губ, лёгким наклоном головы.

Судебное заседание началось с того, что перед собравшимися выступил королевский референдарий Киприан и в очередной раз повторил все свои обвинения против Альбина. Сенатор выслушал своего обвинителя, гордо вскинув голову, и на вопрос председателя суда, чью должность обычно исполнял сам папа и которая на этот раз была поручена Эннодию, решительно заявил:

— Вины своей не признаю, поскольку всё сказанное королевским референдарием от первого до последнего слова является клеветой. Я не писал императору Юстину и не посылал к нему никаких гонцов.

Боэций вспомнил их разговор, когда Альбин предлагал ему сделать именно то, в чём его сейчас обвиняют. Как жаль, что он не может поговорить с ним наедине и выяснить, насколько истинными являются эти обвинения! В любом случае сейчас они с Симмахом находятся в сложном положении: как защищать их общего друга, не зная подлинных поступков Альбина, но зная, что обвинения по сути своей полностью соответствуют его внутренним убеждениям! Ведь опальный сенатор всегда мечтал возродить Римскую империю под эгидой Константинополя, а именно это и вменялось ему в вину под видом государственной измены, а также он был очень невысокого мнения о Теодорихе, не раз называя его варваром и мерзавцем, то есть подпадал и под второй пункт обвинения в «оскорблении величества». «Кто полон мыслей суетно-заносчивых, того накажет собственный язык»[44]. «Что делать и на чём строить свою речь в защиту Альбина?» — размышлял Боэций. В такой ситуации осталось только отрицать подлинность самих писем, тем более, что эту подлинность свидетельствовал не гонец, а три отъявленных негодяя, в продажности которых можно было не сомневаться.

Вскоре три этих негодяя предстали перед судом и торжественно поклялись на святом распятии, что письма являются подлинными. Причём один из свидетелей, Гаудеиций, разгорячившись и желая отличиться, заявил даже о том, что видел, как сенатор писал эти письма. Потом Теодорих вопросительно посмотрел на Боэция, который прекрасно понял этот взгляд, ведь ради своего выступления он и был вызван из Равенны, именно его свидетельство и должно было уравновесить свидетельства Василия, Опилиона и Гауденция. Но зачем король так стремился привлечь к этому делу своего первого министра? Ради соблюдения объективности или для каких-то иных целей?

Боэций встал и произнёс весьма краткую и не слишком энергичную речь, в которой для начала напомнил присутствующим о прошлых преступлениях нынешних свидетелей:

— А среди этих преступлений есть даже отказ повиноваться твоей королевской воле! — заметил он Теодориху.

Затем он упомянул о том, что такой прямолинейный и честный человек, как сенатор Альбин, уже в силу своего характера имеет множество врагов, которые рады воспользоваться любым предлогом, чтобы лишить его репутации, а то и жизни.

— А ведь тот же Василий является должником сенатора! — не забыл вставить Боэций.

Закончил он указанием на бессмысленность самих предложений, содержавшихся в перехваченных посланиях:

— Из Константинополя доходят известия о том, что император Юстин уже настолько стар и выжил из ума, что вряд ли даже поймёт, о чём идёт речь, если ему прочитать хотя бы одно из этих писем.

— Последнее возражение является несущественным для обвинения, — тут же заметил председатель суда Эннодий, а Киприан что-то пробормотал о том, что, хотя император действительно стар, всеми делами империи теперь заправляет его честолюбивый племянник Юстиниан, который настроен весьма воинственно.

— Ну, хорошо, — сказал Теодорих, когда лёгкая перепалка, возникшая по окончании речи Боэция, смолкла, — можно согласиться со всеми твоими доводами, но берёшься ли ты утверждать, что Альбин никогда и не замышлял ничего подобного?

Магистр оффиций ждал подобного вопроса и очень боялся его услышать. Вопрос этот прозвучал слишком рано: с момента начала заседания прошло не более получаса, но вместе с этим вопросом наступил самый критический момент, от которого может зависеть судьба не только сенатора Альбина, но и многих других людей, в том числе и самого Боэция.

— Согласись, о мудрейший король, — осторожно начал он, глядя прямо в глаза Теодориху, — что ты требуешь от меня такого всезнания, которое под стать только Господу Богу. Разве могу я утверждать или отрицать что-то о том, что думал или не думал сенатор Альбин? Нам не дано знать мысли нашего ближнего, ведь даже свои чувства мы научились умело скрывать...

— Возражение уклончивое, — заметил Теодорих. — Альбин был одним из твоих друзей, а кому же, как не друзьям, поверяются самые тайные мысли?

Боэций глубоко вздохнул и решился на отчаянный шаг.

— Перед всеми присутствующими в этом зале я могу поклясться на распятии, что никогда и нигде не слышал от сенатора Альбина оскорбительных речей в адрес нашего короля и не был сведущ о его преступных замыслах в отношении нашего государства! Более того, я хочу заявить, что если бы донос на сенатора Альбина был истинен, тогда виновным можно было бы считать не только его, но и сенат, его главу Симмаха и меня как магистра оффиций!

Ряды сената зашумели, а судьи стали растерянно переглядываться, поворачиваясь к Теодориху, словно пытаясь по выражению его мрачного лица понять свои дальнейшие действия. Альбин побледнел, а Симмах чуть-чуть улыбнулся Боэцию. Тот смотрел в сторону своего тестя, поэтому и не заметил того, с каким выражением переглянулись Киприан и Кассиодор. «Вот теперь он угодил в ловушку, — подумал последний. — Всё произошло именно так, как я и рассчитывал». И он сделал знак Киприану, на что тот ответил утвердительным кивком.

— Хорошо, — снова согласился Теодорих, — подайте ему распятие.

В какой-то момент Боэцию показалось, что победа близка, поэтому он достаточно легко принёс ту клятву, которая была наполовину заведомым лжесвидетельством, но зато спасала его друга. Альбин знал об уважении, с которым Боэций относился к королю готов, и действительно в его присутствии не позволял себе оскорбительных выпадов в адрес Теодориха. Ну а преступные замыслы сенатора должны были остаться на его совести...

Подняв голову и заметив взгляд Кассиодора, магистр оффиций поневоле насторожился. Начальник королевской канцелярии имел самый отсутствующий вид, словно всё происходящее его совсем не касалось.

— Разреши, о великий король, задать мне ещё один вопрос? — вдруг каким-то плачущим голосом взмолился Киприан. — Один вопрос — и дело можно будет считать решённым!

— Задавай, — разрешил Теодорих.

— Известен ли нашему почтенному первому министру, — заговорил Киприан, обращаясь к Боэцию, но не отходя при этом от трона Теодориха дальше, чем на три метра, словно трусливая собака, которая хочет тявкнуть и тут же укрыться за спиной хозяина, — свободнорождённый римский гражданин по имени Павлиан?

Ужасная догадка зловещей молнией сверкнула в мозгу первого министра. До сих пор он считал, что всё происходящее является результатом или навета, или неосторожного поведения самого сенатора, который всегда отличался решительностью, порой необдуманной, и который вполне мог отправить гонца в Константинополь без ведома своих единомышленников Боэция и Симмаха. Но этот вопрос Киприана... Неужели этот гонец, якобы убитый при задержании на границе, — Павлиан? И вот сейчас его выведут из заднего помещения и предъявят суду. Но тогда почему речь идёт о письмах Альбина к Юстину, а не о письмах Боэция к папе Иоанну I?

На этот раз в зале воцарилась полная тишина. Все почувствовали какую-то зловещую подоплёку, содержавшуюся в этом простом с виду вопросе, и затихли. Боэций напряжённо и лихорадочно обдумывал свой ответ. Сказать, что неизвестен? Но для опровержения этой лжи достаточно опросить его домашних рабов. Подтвердить, что известен? Но тогда его спросят, посылал ли он его в Константинополь?

— Да... — с большим трудом выговорил он. — Некоторое время назад я выкупил этого человека у его прежнего хозяина — судовладельца Арулена, который обвинял его в краже жеребца. Этот Павлиан какое-то время служил у меня конюхом, но затем исчез, и с тех пор я его больше не видел. Я решил, что он сбежал от меня так же, как сбегал постоянно от своего первого хозяина...

По залу прошелестел лёгкий вздох, все стали переглядываться и переговариваться. Многие лихорадочно вытирали вспотевшие лбы.

— Тогда, о великодушный король, — снова заговорил Киприан и, к величайшему ужасу Боэция, вдруг извлёк из своей тоги какие-то заляпанные бурой засохшей кровью свитки, в которых он мгновенно узнал свои письма к Иоанну, — позволь мне задать ещё один вопрос благородному Северину Аницию.

— Задавай, — кивнул Теодорих, так же, как и все остальные, заинтригованный видом этих свитков.

— Почему у этого сбежавшего конюха, кроме писем сенатора Альбина к императору Юстину, были обнаружены и письма магистра оффиций к папе Иоанну I, которого ты сам, достославный король, направил в Константинополь? Я надеюсь, что наш благородный первый министр не будет отрицать, что эти письма написаны его рукой и не являются поддельными?

Это был сильный удар и нанёс его, конечно же, не Киприан, талантливый, хотя и трусливый исполнитель, а начальник королевской канцелярии, который теперь, как и все остальные, пристально смотрел на Боэция и ожидал ответа, тая усмешку в уголках холодных серых глаз. Но что было отвечать на этот раз? Сказать, что не знает, откуда у Павлиана взялись его письма, и этим вызвать всеобщее недоверие? Рассказать всю правду? Но кто теперь поверит в то, что письма Альбина являются подложными, если у того же самого гонца оказались подлинные письма самого Боэция? Да, Кассиодор недаром славился своим тонким умом — задумать и довести до конца такую тонкую комбинацию мог только человек поистине незаурядный! Но чего он добивается? Гибели Боэция? Унижения сената? Гибели последних истинных римлян?

Киприан не вытерпел и, так и не дождавшись ответа первого министра, радостно выпалил в зал свою собственную версию:

— Северин Аниций молчит потому, что он сам участвовал в этом заговоре! Сговорившись с сенатором Альбином, они дали своему гонцу и те, и другие письма: одни, которые написал первый министр, — для отвода глаз, другие, написанные сенатором, — для передачи императору Юстину! Я обвиняю Боэция в причастности к заговору сенатора Альбина и в государственной измене!

Вернувшись в Равенну, Максимиан не решился направиться в городской дом своего отца, боясь встретить кого-нибудь из знакомых и тем самым обнаружить своё возвращение. Вместо этого он остановился на загородной вилле, где зимой было совсем мало слуг и где он мог жить, не опасаясь того, что его найдут. На следующий день он послал в дом Боэция раба с запиской для Беатрисы и теперь нетерпеливо прохаживался по опустевшему зимнему саду, ожидая или ответного послания, или приезда самой девушки. Настроение у него было тревожное — он думал о предстоящем суде над отцом и грозящей всему его семейству конфискации имущества. Будущее представлялось ему мрачным фоном, и единственным светлым пятном на нём была его любовь к Беатрисе. Но сохранила ли она к нему прежние чувства? Женское сердце так переменчиво, а после неудачи с Амалабергой он невольно засомневался в собственном обаянии.

Замёрзнув, Максимиан прошёл в дом и, расхаживая по полутёмным, гулким залам, попытался сочинять стихи.

Дальше этого двустишия дело не пошло, и Максимиан, надев ещё одну тунику, снова вышел во двор. Когда вдалеке показалась крытая колесница, он разволновался так, что даже вспотел. Гонец бы вернулся верхом, значит, это ехала Беатриса! Быстрым шагом он пошёл, почти побежал ей навстречу и, когда колесница остановилась, с невыразимой радостью увидел, как из неё выглянуло милое, но чем-то опечаленное лицо.

— Драгоценная моя!

— Максимиан!

Он помог ей сойти на землю и, не удержавшись, тут же обнял и нежно расцеловал. На этот раз она не отстранилась, а спокойно приняла его возбуждённые ласки.

— Я так ждал и так боялся, что ты не приедешь!

— А я так боялась, что не смогу этого сделать!

— Почему?

Забыв обо всём, они медленно пошли по каменным плитам садовой аллеи. Максимиан держал её за руку, смотрел в синие глаза и чувствовал, что его волнение всё более усиливается, а вместе с ним усиливается и его способность к решительным поступкам. Беатриса, склонив голову, тихим голосом рассказывала ему о том, как после отъезда Боэция резко осложнилась её жизнь в его доме. Рустициана отняла обеих рабынь, которых предоставил в распоряжение своей дочери её муж, и приказала всем домашним слугам обращаться с Беатрисой как с равной. Она не смогла бы приехать к Максимиану, если бы старший сын Боэция не отдал ей свою колесницу.

— За что она тебя ненавидит? — сердито пробормотал Максимиан. — За то, что ты не её дочь?

— О нет, — грустно усмехнулась девушка. — За то, что я дочь её мужа.

— Ну тогда послушай меня внимательно! — охваченный тем самым порывом чувств, который бывает только внезапным и который способен перевернуть жизнь любого человека, заговорил поэт. — Я люблю тебя и хотел бы видеть тебя своей женой...

Её милые глаза удивлённо блеснули. Максимиан заметил это и поспешно сжал её руку.

— Подожди, позволь мне договорить до конца. В самом скором времени я могу лишиться и своего отца, и своего имущества. Более того, именно сегодня я должен был вступить в брак с Амалабергой, но, как видишь, нахожусь сейчас рядом с тобой, поэтому могу навлечь на себя гнев короля. Я не знаю, что меня ждёт, так что я просто не должен, не имею права делать тебе сейчас предложение. Но в такие смутные времена приходится жить одним днём, а я всего лишь поэт, который безумно любит тебя, Беатриса. Не знаю, что мне делать! — Последние слова он произнёс с таким отчаянием, что на этот раз она сама пожала ему руку. Почувствовав это, Максимиан вскинул на неё глаза и вдруг увидел, что она улыбается.

— Моя бедная мать тоже была поэтом, Максимиан...

— И что?

— И она научила меня больше всего на свете ценить именно любовь! Я стану твоей женой в любую минуту и там, где ты этого захочешь.

«Какое чудо — услышать такие слова из уст любимой девушки!» — подумал он и вдруг растерялся, растерялся до такой степени, что лишь слабо улыбался, смотрел на Беатрису и не знал, что говорить дальше. Каким лихорадочным трепетом охвачено сердце, как же он волнуется... но какой невероятной сладостью наполнено это волнение! Нет, только ради тех минут, когда любимые губы говорят «да», и имеет смысл жить, а все остальные дни и ночи — это только прелюдия к подобным мгновениям! От этого внезапно нахлынувшего счастья он ощутил такую слабость, что у него задрожали колени, а на глаза навернулись слёзы. И тут ему пришла в голову неожиданная мысль.

— Здесь имеется домашняя церковь, так что мы можем послать в город за священником и обвенчаться прямо сегодня! Ведь ты согласна?

— Да, Максимиан! — И он понял, что она взволнована не меньше него.

И тогда, переборов волнение и слабость, он заторопился так, словно его ожидал немедленный арест и надо было успеть совершить то, что потом уже, может быть, никогда не удастся. Он послал раба в Равенну за священником, приказал слугам готовить свадебный обед и при этом успел несколько раз повторить Беатрисе, как счастлив и как сильно он её любит. Только раз за всё время этих лихорадочных приготовлений Максимиан, на мгновение помрачнев, вспомнил о судьбе своего отца и о своей так и не состоявшейся свадьбе с Амалабергой.

Прибыл священник, и Максимиан, взяв Беатрису под руку, повёл её в домашнюю церковь, где алтарь был ограждён золочёной решёткой, а голубой свод, поддерживаемый восемью стройными колоннами, расписан сценами из Ветхого завета, изображавшими жизнь Адама и Евы в раю. И священник прочитал католическую молитву, и обвёл их вокруг алтаря, и объявил мужем и женой...

— Кроме того, — продолжал говорить Киприан, — я обвиняю магистра оффиций в святотатстве! У него в доме живёт раб из Сирии по имени Кирп, который не только не верит в учение нашей святой церкви, но своим богопротивным колдовством смущает умы христиан. И Северин Аниций не просто знал об этом, но и сам участвовал в богохульственных опытах своего раба! Этому обвинению имеется несколько свидетелей, которые готовы предстать перед судом и подтвердить каждое моё слово. Сириец Кирп, раскаявшись в содеянном, сейчас находится в моём доме и сам может рассказать о содеянном святотатстве.

— Протестую! — вдруг громко и резко заявил Симмах и обратился к Теодориху: — Великий король, неужели ты позволишь какому-то мерзкому рабу обвинять благородного патриция? Неужели ты доверишься показаниям такого свидетеля?

Теодорих был явно застигнут врасплох этим прямым вопросом и после некоторой паузы, чувствуя враждебное ожидание сената, отрицательно покачал головой:

— Нет, мы не станем выслушивать здесь речи какого-то раба. Но я бы хотел услышать, что скажет в ответ на все эти обвинения мой первый министр.

Боэций в белой тоге с яркой пурпурной полосой, по-прежнему стоял в центре зала, своей неподвижностью и бледностью напоминая прекрасную мраморную статую, одну из тех статуй, которые во времена империи любили возводить богам и героям. Как можно ответить на обвинения в святотатстве и тех «опытах», которые они проводили вместе с Кирпом, не рассказав о собственных философских воззрениях на природу души? А ведь именно этим воззрениям он и искал подтверждение... Но что может понять в этих утончённых философских изысканиях неграмотный король, который даже не читал Библию?

А суть опытов состояла в следующем. Боэций исходил из того, что если душа является субстанцией, которая окончательно покидает разрушенное смертью тело, чтобы продолжить свою вечную жизнь в загробном мире, то почему она не может покидать тело тогда, когда оно ещё полно жизненных сил, а потом возвращаться обратно? Что мешает ей свободно отделяться от тела в соответствии с желаниями своего владельца?

Одного из рабов, погруженного в гипнотическое состояние Кирпом, клали на ложе, над которым была полка, где находились два или три предмета — чаша, светильник или рабочий инструмент этого раба. Если бы душа раба способна была выйти из тела, то после своего пробуждения раб смог бы рассказать о том, какие предметы лежали на полке, которая была прибита к стене почти под самым потолком, так что увидеть эти предметы снизу было практически невозможно. Большинство случаев давало отрицательный результат, а Боэций проводил этот опыт со стариками и молодыми, мужчинами и женщинами. Но вот однажды рабыня по имени Ректа после своего пробуждения сумела абсолютно точно ответить на все заданные ей вопросы. Вдохновлённый этой удачей, Боэций повторил свой опыт, и снова Ректа правильно назвала все предметы, находившиеся на полке, а если там лежало нечто такое, название чего она не знала, то описывала этот предмет по его внешнему виду.

Что было в этих опытах святотатственного? Напротив, они даже служили подтверждением библейских представлений о природе души. Но как объяснить это судьям и враждебно настроенному королю? Тем более что фанатичные священники могли бы тут же обвинить Боэция в недостатке веры и сомнениях, недостойных истинного христианина...

— Всё, что сказал Киприан, является ложью! — глубоко вздохнув, заявил Боэций. — Всё, кроме одного. Я действительно писал папе Иоанну I, надеясь, что он сможет убедить императора Юстина отменить эдикт о запрете арианского вероучения. Об этом и только об этом можно прочесть в моих письмах. И я готов снова и снова присягать на распятии, что никогда не замышлял государственной измены, а обвинения в святотатстве являются откровенным вздором. Никакой философ не может быть святотатцем, ибо служит высшему, что только есть на свете, — Истине!

— И ты можешь поклясться в том, что никогда не вёл разговоров с обвиняемым Альбином о свержении власти нашего короля с помощью византийских войск? — вдруг вкрадчиво поинтересовался Тригвилла.

Боэций слегка вздрогнул. Проклятый Кирп! Зачем он так доверял ему, позволяя свободно ходить по всему дому, ведь восточные люди всегда отличались вероломством! Надо было держать его на цепи, как собаку!

— Нет, никогда, — ответил он, отчётливо сознавая, что в такой ситуации возможно лишь полное отрицание всех обвинений. Любая правда мгновенно погубит и Альбина, и его самого.

— И никогда не называл готов варварами, которые недостойны не только управлять римлянами, но даже жить с ними на одной земле?

— Нет.

— Это ложь, благородный король! — услышав ответ Боэция, мгновенно возопил Тригвилла. — Ты помнишь, что именно по просьбе первого министра сам отдал руку моей дочери сыну сенатора Альбина? И вот сегодня должна была состояться свадьба, моя дочь готова пойти под венец, но где же жених? Он скрылся, и скрылся по совету первого министра, с которым встречался в день его прибытия в Верону! Сын Альбина пренебрёг моей дочерью, не желая брать в жёны готскую девушку! Пусть Северин Аниций скажет, что это не так и что он не давал сыну сенатора Альбина советов о том, как избежать этой свадьбы!

«Это конец, — устало подумал Боэций. — Я не могу защищаться, снова и снова отрицая истину, которая так искусно переплетена с ложью. Это конец...» Из сотен устремлённых на него глаз он видел лишь взгляд Кассиодора, но не мог понять того странного выражения, с которым смотрел на него начальник королевской канцелярии. Боэций постарался вложить в свой ответ всё то презрение, которое он испытывал к торжествующему сопернику, и небрежно пожал плечами:

— Я могу повторить лишь то, что уже говорил. Я никогда не замышлял государственной измены, благородный король, и никогда не утверждал ничего подобного тому, что приписывают мне мои обвинители...

— Я тебе не верю! — Теодорих встал и, указав на Боэция, обратился к начальнику своей стражи Конигасту: — Арестуй его!

Царившую в зале тишину мгновенно прервал общий вздох, похожий на стон, после чего раздался нестройный гул голосов. Некоторые сенаторы, громко протестуя, вскочили со своих мест; Симмах тоже поднялся с кресла и направился к королю, но был остановлен двумя готскими стражниками; Эннодий побледнел и схватился за сердце. И среди всеобщего шума Конигаст, зловеще улыбаясь, приблизился к Боэцию и положил ему руку на плечо.

— Ты арестован, предатель.

Боэций брезгливо стряхнул его руку и печально улыбнулся. Сколько раз на заседаниях королевского совета он обличал этого самого Конигаста во взяточничестве и казнокрадстве! Однажды тот даже похитил драгоценности Амаласунты, дочери Теодориха и своей любовницы, но король не захотел и слушать никаких обвинений. И вот теперь именно он назвал его предателем. Достойный конец фарса!

Уже уходя и словно прощаясь, Боэций последний раз обвёл глазами ряды сенаторов и судей священного консистория. Потом он взглянул на короля и вдруг вспомнил цитату из самой философской книги Библии — книги Екклезиаста: «И то ещё я увидел под солнцем — место праведного, а там нечестивый. Место суда — а там нечестье».