Моя необработанная форма

13. Я – ЧУЖОЙ

Начались мои вспышки агрессии еще в детстве. В школьном возрасте. Во мне что-то раскололось, треснуло и никогда уже больше не склеивалось воедино. А произошло это вот как. Мы отмечали у нас дома мой день рождения. Родители разрешили мне пригласить друзей, и я позвал несколько человек со двора, мальчишек и девчонок. Мне было лет шесть-семь, не больше. Все шло хорошо, было даже весело. Мы что-то пели, резвились, играли в считалочку, ели сладкое, танцевали, и я был по-настоящему счастлив. Не помню, чтобы мне когда-нибудь еще было так хорошо. Именно в тот день и был сделан снимок на берегу моря, где я стою рядом с мамой, держа в руке ракушку.

Наверное, это был самый счастливый день в моей жизни, но закончился он очень печально. После того, что произошло на том празднике, я никогда больше не осмеливался быть счастливым и давать волю своим светлым чувствам. Была среди нас девочка, наша ровесница, миловидная рыжая девчонка, имени которой я теперь и не вспомню. Меня тянуло к ней как магнитом. Во всех наших играх я старался быть с ней в одной команде, чтобы держать ее за руку, прикасаться к ней, чувствовать ее сладкое дыхание и заглядывать в ее зеленые глаза. Наверное, это невинное чувство было сродни первой влюбленности.

В какой-то момент я почувствовал что-то странное. Наверное, я впервые ощутил, что не соответствую ни среде, ни ситуации, в которой нахожусь. И хотя дети собрались тут из-за меня, я был, так сказать, виновником торжества, но внезапно я почувствовал, что не имею ко всему происходящему ни малейшего отношения. Я – чужой. Я словно провалился в странный сон и увидел себя со стороны. Пугающий взгляд из зазеркалья. Или это не я увидел себя, а кто-то другой, исполненный недобрых намерений, стал следить за мной изнутри меня самого, будто из расколотого зеркала. Мое настроение резко изменилось, мне захотелось, чтобы все ребята ушли. Мальчишка, похожий на меня, сидел в компании веселящихся сверстников, и ему было очень одиноко: приглядевшись, я узнал в нем себя. Так вот впервые произошло расщепление моего сознания. Ко мне подошла рыжая девчонка, моя дворовая подруга. Села рядом и положила мне руку на колено. «Тебе грустно?» – спросила меня добрая девочка. И в этот момент мне захотелось схватить со стола нож, которым мы только что разрезали праздничный торт, и полоснуть ее по лицу. Мне захотелось проткнуть ее зеленые глаза. Но сама эта мысль так меня напугала, она была так внезапна и непривычна для меня, что я дернулся, отбросил руку девочки с колена и стремительно выбежал вон из комнаты. Больше я к людям не возвращался.

14. МЫ – ОБИТАТЕЛИ БРЕДА!

А между тем народу все прибавлялось и прибавлялось. Это были все такие же эстетствующие прощелыги, лощеные франты, по большей части антипатичной наружности, так сказать – бомонд. Вместо лиц над смокингами мужчин и декольтированными платьями женщин покачивались улыбающиеся посмертные маски, из отверстий которых иногда выходили неприятные звуки. Режущий ухо смех сломавшихся кукол или мертвенные сентенции радиоголосов. Никакого смысла не было ни в смехе, ни в речах этих снующих между столиками манекенов. Глазки людей жадно зыркали во все стороны, так, будто все они кого-то выискивают в толпе, но никак не могут найти. Я, признаться, не сразу сообразил, что все эти люди, оказывается, ищут меня. В эту минуту я, неожиданно для себя самого, обрадовался близости Годжаева. По крайней мере, доктор мне служит ширмой, за ним можно укрыться от еще более назойливых и нежеланных встреч. Я глубже вжался в темный угол, где мы стояли вместе с говорливым психиатром, и, чтобы отвлечь его, обратился к нему с вопросом.

– Так вы находите мои книги занимательными? – Я произнес первое, что пришло в голову, но тут словоохотливый говорун накинулся на меня с таким пылом, будто именно этого вопроса он от меня и ожидал.

– «Занимательными»? Это неверное слово! Разве можно считать занимательным то, от чего ты не в состоянии дистанцироваться? То, что полностью тебя поглощает? Занимательность – это, так сказать, энергия преодоления разрыва между объектом и субъектом. Но в случае с вашими романами, мой друг, такой дистанции у читателей просто не возникает. Да вы и сами это прекрасно понимаете, нечего прикидываться! Мы полностью подчиняемся вашей авторской суггестии и обнаруживаем себя в странном, пугающем мире, прежде для нас недоступном, который во время чтения романа и даже после него становится естественной средой нашего обитания. Это трудно описать словами, ведь я не наделен таким мощным литературным даром, каким обладаете вы, маэстро. Мне привычнее иметь дело с людьми, заблудившимися внутри своего собственного лабиринта, но только тогда, когда их помешательство становится уже проблемой для окружающих. Вы – другой случай. Вы – мистагог. Поэт. Вы, как Вергилий, ведете нас вниз по винтовой лестнице ада. Все ниже и ниже, к самому дну. Тут непонятно, я ли заблудился внутри вашего романа или вы сами заблудились внутри своих фантасмагорий? Или это заблудился во вселенной весь мир, помните, «сотканный из той же материи, что и наши сны»? Или как там это звучит у Шекспира, в «Буре»? Нами кто-то бредит, и я не думаю, что такие персонажи, как мы с вами, могут быть персонажами чьего-либо сладкого сновидения! Мы – обитатели бреда! Социального и метафизического! Что вы на это скажете?

– Да-да, доктор, вы совершенно правы! – ответил я Годжаеву, хотя и не понимал, о чем это он разглагольствует. Да я его и не слушал, по правде сказать, я почему-то начинал нервничать, и трескотня психиатра звучала раздражающим фоном. Тот уловил мою неуверенность, прозвучавшую в голосе, и снова улыбнулся, оголяя, как выяснилось, не в полном составе присутствующие у него во рту зубы. От этой странноватой улыбки у меня перехватило дыхание. Чтобы как-то скрыть свою растерянность, я сделал еще несколько глотков. Поперхнулся, откашлялся. Снова отпил. Вина почти не оставалось, от чего воронка бокала, как мне показалось, вздулась и стала нереально глубокой. Из нее доносился пугающий гул. Я заглянул на дно бокала, чтобы убедиться, что внутри не осталось ни одной капельки полусухого, и меня втянуло в эту холодную, звенящую, утончавшуюся где-то очень далеко бездну.