Моя необработанная форма

22. ТРУДНОСТИ САМОИДЕНТИФИКАЦИИ

Время тянется медленно, как прямая кишка в брюхе у Гаргантюа. Переваривает, разлагает. Обливает кислотой. Но все никак не кончается. И я и рад бы выбраться из этого вонючего мешка, но не знаю как. Вернее, выход из кишки один, прямой, и он хорошо нам известен, но никто не торопится по нему следовать. Не тороплюсь и я. Мне невыносимо находиться в этом тесном пространстве, но то, что вне его, пугает меня еще больше. Таков удел человеческий. Мы всюду не на своем месте. Везде чужие. Или это только со мной так, а все остальные прекрасно вписываются в навязанную нам с малолетства реальность?

Я раздавал автографы, подписывал книги и параллельно отвечал на вопросы журналистов. Мне запомнились лишь некоторые из них.

– Что для вас литература, язык? – спросила представительница очень популярного глянцевого журнала. Я мог бы вспомнить ее имя, но для этого нужно хорошенько порыться в памяти. А мне лень. С этой полной женщиной без лица мы встречались не раз, и пару раз, на каких-то богемных вечеринках, между нами случалось что-то, отдаленно напоминающее секс. Грязная история, не хочу к ней возвращаться. От этих воспоминаний у меня возникли позывы к рвоте, но я усилием воли их подавил и даже попытался улыбнуться толстухе.

– Нам дана восхитительная возможность постигать мир через литературу, через язык. Логос – это, если так можно выразиться, нить Ариадны в лабиринте мироздания. Прошу прощения за высокопарный слог. Возможно, Логос – единственное, что может помочь нам выбраться из этого лабиринта. Моей нитью Ариадны, безусловно, является русский Логос. Не знаю, будет ли это понятно, но в жизни моей были минуты такого отчаяния, в котором приходило болезненное осознание того, что у меня нет ничего, ровным счетом ничего, кроме русского языка. И это спасало и давало силы жить дальше. Не знаю, понятно ли я говорю?

– Очень даже понятно. И вдогонку еще один вопрос. Вы сами на него натолкнули. В чем, на ваш взгляд, разница между европейским и русским романом?

– Разница между европейским и русским мироощущением приблизительно такая же, как между линейной и обратной перспективой в живописи. Европейская культура рождает «хитроумного Одиссея», который открывает новые горизонты даже в мифологическом пространстве, русская культура – это образ Раскольникова, который, сидя в тесной каморке, разворачивает просторы мысли внутри себя самого. Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись. Так, кажется?

– Какую книгу вы рекомендовали бы нашим читателям? – спросил следующий журналист. – Какую-то одну книгу из мировой классики, которая могла бы стать ключом к пониманию вашего творчества?

Вопрос показался неожиданным, и мне даже захотелось найти в толпе того, кто его задал. Но сколько я ни водил глазами по лицам с оттопыренными улыбками, найти задавшего вопрос мне так и не удалось. Пришлось, как это обычно бывает, отвечать в пустое пространство:

– Наверное, это «Метаморфозы, или Золотой Осел», один из ранних, если не первый европейский роман, написанный Апулеем во втором веке нашей эры. В нем рассказывается о веселых и полных драматизма приключениях человека, оказавшегося силой колдовства в теле осла. При этом герой сохраняет разум, но ничего не может поделать со своей животной оболочкой. Роман, вне всякого сомнения, инициационный, так как и сам Апулей был жрецом, приверженцем культа Исиды. И герой романа, встречая в финале богиню Исиду, вновь обретает человеческий облик. История профана, которого судьба не ведет, но влачит, очень актуальна в наше профанное время. Этот роман обо всех нас. Правда, в отличие от протагониста «Метаморфоз», современный человек чувствует себя в своей животной оболочке вполне комфортно, нисколько ей не сопротивляется, скорее наоборот. Консумация стала нормой, и надежды на метаморфозу современного человека, кажется, уже нет. Разве что книги все еще способны что-то менять в нас. Рекомендую вашим читателям роман Апулея – увлекательное и назидательное произведение, раскрывающее перед нами природу человека как такового, не только античного, но и современного.

– Почему вы пишете так редко? Что это, маркетинговый ход или творческий кризис? – прозвучал следующий вопрос.

– Конечно же, это кризис. Всегда – кризис. Для меня движение мысли – это путешествие. Но куда мне двигаться? О чем думать? В этом вся загвоздка. Вроде бы я хочу о чем-то написать и даже имею для этого некоторые литературные амбиции, но вот проблема: о чем писать-то? Про что писать? Про кого? Это всегда самое сложное. Если появляются готовые сюжеты, то я не имею терпения их развить в полноценный рассказ или роман. Для этого я недостаточно терпелив. Если же есть желание писать (вот как в случае с этой книгой), то я не знаю, о чем следует поведать миру. А без сюжета и без мысли, которую хочешь выразить, пустая писанина смахивает на графоманию. Графоманом, говорят, быть стыдно. Оттого я и пишу так редко.

– Дмитрий Мережковский как-то заметил, что всякий художник всегда рисует лишь себя самого. Что бы он ни рисовал, рисует всегда лишь себя самого. Так и каждый писатель, вероятно: о чем бы он ни писал, всегда пишет лишь о себе самом. Вы с этим согласны? – голос спрашивающего показался мне знакомым. Да, это был доктор Годжаев. Он затесался в толпу, чтобы задать свой вопрос. Доктор вызывающе улыбался и не сводил с меня глаз.

– Да, пожалуй, – ответил я, чтобы прервать возникшую паузу. – О чем же еще нам писать? Только о себе!

Не помню, сколько автографов я раздал, на сколько вопросов успел ответить и как долго продолжалась вся эта утомительная церемония. Что я писал на книгах, этого тоже не помню. Возможно, матерные слова. Все, что лезло в голову. Но это не важно. Теперь я был в центре внимания, и весь гламурный паноптикум теснился вокруг меня. Если бы эти сущности обладали лицами и были людьми, то можно было бы, наверное, сказать, что люди вокруг меня улыбаются. Но от их улыбок меня выворачивало. Я-то знал, что это не люди, а сущности, и под кожаными масками лиц, если их поковырять, можно найти известку, металлические крепления и проржавленные пружины. Механизмы. Это были не люди, а механизмы, замаскированные под людей. Что за фарс? В каком еще безумном балагане мне предстоит участвовать? Процедура раздачи автографов так меня утомила, что пальцы, сжимавшие авторучку, переставали слушаться, превратились в деревянные штыри, которыми стало трудно шевелить. Безумная мысль мелькнула в голове: а что, если и я вдруг – не человек, а такая же машина, как и все здесь присутствующие? Мне захотелось пробить авторучкой внешнюю сторону своей ладони, чтобы увидеть кровь и убедиться, что я не механизированная сущность, как все эти люди, а человек! Но, к счастью, сделать это я не успел. Перед собой я увидел расплывшееся в улыбке лицо (или что там у него было?) все того же Годжаева, и это меня (видимо, уже по привычке) отрезвило.

– Подпишите, маэстро, – произнес доктор и подсунул мне томик.

Впервые я задумался, что же мне ему написать, так как это единственный человек (человек?), с которым я как-то (когда?) был знаком и к которому у меня успело сложиться личностное отношение. Отказать Годжаеву было невозможно.

«Доброму доктору от пациента!» – нацарапал я на фронтисписе, и взгляд мой скользнул по черно-белой фотографии, под которой я оставил росчерк. На фотографии был изображен уже виденный мною ранее мужчина средних лет, но теперь с тяжелым, отсутствующим взглядом и взъерошенной шевелюрой. Это же фото я видел в газете, валявшейся среди мусора в квартале убитой мною проститутки. Должно быть, это был я. И тут я вспомнил все.