Моя необработанная форма

34. ВНУТРИУТРОБНЫЙ ПЕРИОД

Если так, по-честному, спросить себя: «На что я растратил свою жизнь?» – я не найду, что ответить. Было у меня много любовниц, красивых и не очень, умных и не очень, они менялись часто, почти каждый день, была и настоящая любовь, и, как это обычно бывает, мучительная, неудачная. Были дети, была потеря ребенка, были книги, написанные мною, но все это прошло мимо, не оставив на сердце никаких отметин. И теперь я смотрю на свое прошлое, как на вытянувшуюся от закатных лучей тень, которая очень скоро исчезнет вместе с заходящим солнцем. Наступит мрак, и в этом мраке ничто мне не напомнит обо мне самом. Моя жизнь останется, как странный морок, лишь на страницах книг, которые никто читать не будет, кроме разве что редких безумцев, осмелившихся заглянуть в бездны человеческого отчаяния.

Первые литературные опусы я аккуратно упаковывал в конверты и собственноручно относил на почту. Я был так глуп, что ждал ответа каждый день. Но никто, разумеется, не отвечал. Конверты эти никогда не возвращались, не получал я и отзывов из редакций. Вернее, я получил рецензию только один раз, но этого мне хватило надолго. И по сей день мне иногда кажется, что я когда-нибудь найду у себя (теперь уже в электронном почтовом ящике) сообщение от того строгого критика и все иллюзии относительно моей популярности и многотысячных тиражей моих книг развеются прахом. В полученном письме содержалось всего лишь несколько абзацев, но вежливыми в нем были только первые и последние строки: «Здравствуйте, уважаемый автор!» и «С наилучшими пожеланиями, рецензент такой-то (к сожалению, фамилию я не запомнил)». Все, что было помещено между этих двумя формальными фразами, для меня стало настоящим кошмаром. Неизвестный критик признавался, что с трудом осилил мои «творения» (это слово он издевательски взял в кавычки и подчеркнул), тонкими оскорбительными метафорами критик передал свои ощущения от прочитанного и в заключение с закамуфлированным злорадством советовал мне поискать себя на каком-нибудь другом поприще. Письмо это я, естественно, сжег, и на вопросы родителей, что написал мне столичный рецензент, самозабвенно соврал, что произведения мои ему очень понравились и он требует, чтобы я серьезно задумался о карьере литератора. Родители мне, конечно же, не верили, так как с такой несчастной физиономией, какая была у меня в тот момент, хвастаться успехами было затруднительно. К тому же две неопровержимые улики явно свидетельствовали против меня: первая – это загадочное исчезновение письма, второе, самое главное – отсутствие моих текстов в журнале. Против таких убийственных аргументов мне было трудно что-либо возразить. Родители не пощадили моего самолюбия. Я постарался побыстрее замять эту историю, но какой шрам она оставила в моей душе, знаю только я один. Больше я сочинения свои никуда не посылал и писал, что называется, в ящик. Этот «внутриутробный» период продлился много горьких лет.

Сейчас, когда я оглядываю эту расфуфыренную публику, облепившую меня со всех сторон, слышу псевдоинтеллектуальные речи, нюхаю парфюм элитных проституток, покупаю их продажную любовь и раздаю автографы фанатам, единственное чувство, которое мною овладевает, – рвотные позывы. Причем я испытываю отвращение не только к этим людишкам, заложившим душу дьяволу, но и к самому себе, уступившему свое сердце все тому же скупщику краденого. Мне противно вспоминать, что когда-то и я был никому не известным, начинающим щелкопером, бегал из одного издательства в другое и всячески заискивал перед сраными редакторами. Господи, сколько ничтожеств вытерло об меня ноги! Не хочется в это верить, но это было. Это правда.

Стоп. Но почему я так явственно помню этот период прозябания и совершенно не способен вспомнить то счастливое время, когда тонкая грань безвестности была пройдена и я стал литературной звездой? Ведь сегодня это неоспоримо, если, конечно, я не брежу и вся эта толпа фриков мне не снится. Такой возможности я тоже не исключаю, ведь я ни в чем не уверен, реальность лишь фикция, а реальность моего сознания – фикция вдвойне. Может быть, в моем эксцентричном поведении проявляются те комплексы, что нажил я в годы своего писательского небытия?! Вечная тема – молодой провинциал в поисках денег. Тут уж не до гордости. Все, что описано Кнутом Гамсуном в романе «Голод», мне хорошо знакомо. А именно этот самый голод. Собачьих костей я, конечно, не ел, как герой «Голода», но унижения и зависимости от разных людишек вкусил досыта.

Чем только мне не пришлось заниматься, прежде чем я продал первую книгу. Это был мрачный период. Длился он несколько лет. Я ничего не делал, только пил. Были и наркотики, но к ним я, к счастью, не пристрастился. Это были годы саморазрушения. Мне хотелось покончить с собой как можно скорее. Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что я доживу не только до тридцати, но и почти что до сорока, я бы, наверное, рассмеялся. Рассмешить меня в те годы могло лишь что-то связанное со смертью. Не хочется вспоминать то время, хотя полнее я никогда не жил. Я ничего не писал, в моей пишущей машинке, под крышкой, поселились мыши. И это не литературный образ, а буквальное описание ситуации. Когда я это увидел, я захлопнул крышку, и все мыши остались под ней. Тогда я начал бить по клавишам букв, и это был настоящий расстрел. Буквы острыми молоточками ранили грызунов, те пищали, бились о крышку, скреблись, но выбраться не могли. И я не прекращал это избиение до тех пор, пока из-под крышки пишущей машинки не потекла бесцветная мышиная кровь. Только это меня остановило. Писк смолк – наверное, все мыши были перебиты. Тогда я сгреб машинку в мешок и, не поднимая крышки, выбросил ее вместе со всем содержимым на помойку. Затем собрал все написанное за несколько лет мучительных литературных мастурбаций, свалил ворох бумаги в одну кучу и поджег. Сейчас я об этом жалею, так как и в том мусоре текстов, вероятно, можно было бы найти что-нибудь стоящее, но тогда этот огонь стал поистине очистительным.

Я смотрел на него и плакал, и от слез на душе становилось немного легче. Ради чего я угробил несколько лет своей жизни, по десять-двенадцать часов просиживая за машинкой?! Что хотел я выразить этим безумным и бесплодным напором?! Ведь я был еще слишком молод и никакого жизненного опыта не приобрел. Неужели это страх смерти заставлял меня сутками просиживать за пишущей машинкой, фанатично записывать бредовые фантазии, дикие мысли? Или это были всего лишь постыднейшие приступы графомании, в которой я не смел себе признаться? Наверное, и то и другое.

Но некоторые истории того периода остались в моей памяти навсегда. Например, рассказ о боксере, которого бандиты заставляют проигрывать титульный поединок, и он становится перед выбором: сохранить свое достоинство или жизнь? Это был триллер, в котором много насилия и жестокости, но дописать я его не смог, забросил на полпути. Потом была душераздирающая пьеса о любви двух заключенных в концентрационном лагере: когда надзиратели узнали об их отношениях, то после долгих зверств мужчине было разрешено узаконить связь с возлюбленной, правда ценой ампутации его половых органов. Ему надо было сделать выбор. Чувство или физическая близость в аду? Герой решается на ампутацию. Пьеса эта была написана в духе футурологической антиутопии, в которой наше общество представало в виде глобальной фашистской зоны, поделенной на слуг и господ. Та социальная модель, которую я описал, будучи подростком, в наши дни стала очевидной. Мы живем в феодальном обществе, движущемся в сторону первобытно-общинного строя. Генетические мутации вернут реальности циклопов, хоббитов и драконов. В сознании людей произойдет квантовый скачок, и мир иллюзий вытеснит и без того иллюзорный внешний мир. Фашизм станет нормой, и, как в доисторическом мире, мы вернемся на деревья, начнем здороваться носами и будем охотиться за скальпами наших врагов.

В этот период у меня начались серьезные психологические проблемы. Моя нервная система вконец расшаталась. Я начал углубленно изучать психологию, но я изучал ее не как психиатр, а как пациент. Мне было интересно все, что связано с измененными состояниями сознания, с расширением психики и метафизическими прорывами. Разумеется, без наркотиков тут не обошлось, но злоупотреблял я ими только в самом начале своих экспериментов над собой. Однажды я понял, что стою перед выбором: либо я окончательно покидаю этот мир, либо останавливаюсь и меняю образ жизни. Чисто инстинктивно, как дикий зверь в лесу выбирает нужную траву, когда голоден или болен, я выбрал второе и остался жить. К тому времени я уже легко, без путеводителей, ориентировался в низовых уровнях человеческой психики, и тварь во мне выбрала жизнь. Наверное, нам надо иногда доверять своему внутреннему животному, оно лишено рефлексии и абсолютно витально. Разум же часто заводит нас черт знает куда, опускает на самое дно, туда, куда ни одно животное не стало бы спускаться. Так вот парадоксально мы устроены: разум нас разрушает, а внутренний зверь борется за жизнь! И тогда я вспомнил о недописанном романе про боксера-убийцу и за очень короткое время, просиживая за работой все ночи, закончил эту историю. Мне пришлось уйти в этот материал с головой, и в какой-то момент я почувствовал, что я и есть тот серийный убийца, что охотится за падшими женщинами. Так родился мой мистер Хайд, мое «второе я», мое альтер эго, чемпион мира по боксу в сверхтяжелом весе Лейба (Голем) Гервиц. Эта маска срослась с моим лицом так, что не оторвешь!