Моя необработанная форма

49. МЫ В МОРГЕ

Надо мной склонился один из стрелявших в меня полицейских, разжал мои окоченевшие пальцы и вытащил из руки пистолет. «Мертв!» – констатировал он, на пару секунд задержав взгляд на моем лице. «Вызывай бригаду! – к нему подошел второй коп, постарше, и тоже уставился на меня, как на морское чудовище, выползшее на берег из темных морских недр. – Я служу в полиции восемнадцать лет, но это мой первый серийный убийца. Всякого я насмотрелся – и психопаты были, и маньяки, и профессиональные мафиози, и убийцы, но этот гнус отличился, нечего сказать!» Тот, что был моложе, положил мой пистолет в целлофановый пакет, запломбировал его и закурил: «Да, мелкий человечек, офисный планктон, а сколько бед причинил… Кто бы мог угадать в этом тщедушном ничтожестве кровавого душегуба?!» Мне было трудно поверить, что речь идет обо мне. Почему полицейские называют меня офисным планктоном? Это что, оборот речи такой или какой-то их паскудный сленг? Неужели они не узнают, кто перед ними лежит?! Чемпион мира по боксу или, по крайней мере, всемирно известный писатель, а не уличный бродяга или сбитая машиной собака! Ведь не может быть так, чтобы они не узнавали меня! Даже если боксу эти тупицы предпочитают футбол, а литературе – телевизор, все равно лицо мое так часто появлялось в газетах и на телевизионных экранах, что не узнать меня просто невозможно! Как могли эти два придурка подстрелить меня? Бред! Наваждение! Дурной сон!

Но с кем приключилась эта безобразная история, если я, по мнению полицейских, топчущихся сейчас вокруг моего трупа, был никаким не боксером, а зачуханным офисным работником, психопатом, сошедшим с катушек? Кто я, мать вашу?! Нет сил подняться, иначе я бы смог доказать им, что я чемпион, а не корпоративная тварь, застреленная двумя недоумками из полиции. Чем дальше, тем страшнее, мои мучения, наверное, не кончатся никогда! Наконец меня сфотографировали, упаковали в темный мешок и куда-то понесли. Вероятно, в морг – или куда обычно несут мертвяков полицейские? На вскрытие к патологоанатомам, в лабораторию? Все самое веселое, чувствую, только начинается.

Но то, что я узнал о себе дальше, было много хуже того, что могла бы принести смерть. Из разговоров полицейских, из допросов служащих, в офисе которых я устроил стрельбу, я понял, что много лет выдавал себя не за того, кем являлся на самом деле. Мне все время казалось, что я знаменитый боксер, придуманный гениальным писателем, хотя на самом деле я служил блохой, пешкой в гигантской корпорации. Роль моя была так ничтожна, что мое имя не могли вспомнить даже те люди, чьи рабочие места находились рядом с моим и кто видел меня перед собой по восемь часов на протяжении нескольких лет. Толстяк, которого я пристрелил в офисе, помыкал мною, это был шеф нашего небольшого отдела, но вел он себя как Великий инквизитор. По крайней мере, по отношению ко мне. Последним его «геройством» было то, что он отнял у меня старую фотографию, на которой я был изображен в возрасте пяти-шести лет вместе с матерью. Ту самую, где я держу в руках ракушку и слушаю гул моря. «Ты слышишь, о чем шумит море?!» – спросила меня мать и приложила ракушку к моему уху. Из морской раковины в ушную втекал тихий убаюкивающий гул, но о чем шумело море, разобрать я не мог. «Я тебя люблю», – наконец послышалось мне из морского гула, но была ли это шутка матери или море и вправду заговорило со мной – это навсегда останется тайной. Наконец-то я вспомнил эту историю из далекого детства. Единственное мгновение в моей жизни, когда я, возможно, был счастлив. Толстяк скомкал снимок и бросил его в мусорную корзину, все это сопровождалось руганью и решением о моем увольнении. Наверное, от этого мой мозг и переклинило, и я больше не в состоянии был вести двойную жизнь. Во мне проснулся хищник, он искал крови. И он напился кровью!

Как через мутную пелену, стали видны эпизоды, стертые из моей памяти. Я плакал, собирая куски разорванной фотографии, пытался склеить их скотчем, но ничего не выходило. Мозаика складывалась всегда не так, чтобы можно было что-то узнать на изображении. Так и моя расколотая личность больше не могла собраться в пазлы, и выходило всегда одно лишь уродство. Все смеялись надо мной (или мне это только казалось), на меня смотрели, как на циркового урода, рожденного только для того, чтобы потешать почтенную публику. Но чудовище вышло из клетки, сорвало с себя цепи, и ничто уже не могло его остановить на пути преступлений. Я распрощался с миром людей, к которым, кажется, никогда и не принадлежал. Отыскав в сыром подвале негатив пленки, с которой был сделан уничтоженный снимок, я и им распорядился неумело, поместил пленку под кран, и посеревшие пятна изображений смыло водой. Значит, так тому и быть! Все против меня, и я не связан никакими правилами и моральными рамками, нормы нет, и я сам решаю, как мне теперь распорядиться своей судьбой. А раз так, то пусть все сдохнут вместе со мной!

Никому не известно, когда закончится твой персональный кошмар, именуемый жизнью, и при каких обстоятельствах. Казалось бы, чего еще желать, я отомстил всему миру за унижение и боль, которые от этого мира получил. Прикончил несколько гадов и несколько грязных шлюх и наконец сам стал похож на тесто, нашпигованное свинцом. Все, финита ля комедия! Но не тут-то было. Ничто не заканчивалось, странный сон длился и развивал свою чудовищную логику. Я определенно сдох, но то, что можно было бы назвать моим сознанием, продолжало раскручиваться, как кинопленка, оборвавшаяся на бобине проектора и теперь хаотично скрючивающаяся на полу. Мне не хотелось верить, что я влез в чужую шкуру и выдумал себе жизнь, которой никогда не жил. Чтобы убедить себя самого в том, что я никакой не планктон, а реальный боец, собравший все возможные чемпионские титулы. Я измышлял сценки из жизни того самого тяжеловеса. Воображал себя великим писателем. Выходит, так. Но не мог же я все это выдумать, ведь я же не Эдгар Аллан По, подгонявший своих пегасов опиумом, и тем более не Данте, хотя и прошел не один круг ада. Как мог я выдумать, например, эпизод с двумя блядями-трансвеститами, попытавшимися меня поймать на крючок и шантажировать? Такое не придумаешь нарочно!

Бывает так, что жизнь висит на волоске. Со мною это случалось часто, но чаще я подвешивал на волосок чужие жизни. А вот так, чтобы волосок, связывающий с жизнью, оборвался, но само существование при этом осталось, у меня впервые. В том, что меня с двух стволов порешили копы, сомнений нет. Дырок шесть я в себе насчитал, и от каждого пулевого попадания душу из меня вышибало с такой силой, что забыть эти ощущения, думаю, невозможно. Да, пожалуй, это мой первый настоящий нокаут! То, что не смогли сделать мои соперники в ринге, сделали пули полицейских. Меня все-таки завалили! Но что в таком случае продолжает мыслить во мне и регистрировать мое посмертное существование не только при помощи мысли, но и ощущениями, всем комплексом знакомых еще по жизни чувств? Вопрос. Меня никогда не прельщала философия, я был человеком действия, но теперь поневоле задумаешься. Странно. Все очень странно. Я как бы немного со стороны наблюдаю за собою, вернее, за тем, что от меня осталось, и вижу, как над моим трупом колдуют эксперты-криминалисты, из меня вынимают, да, шесть пуль, потом приносят тело в холодное помещение, к другим жмурикам. Здесь, кстати, и те придурки из «Свинюшника», и какие-то женщины, вызывающие во мне возбуждение, несмотря на свою посинелость, изуродованность и неподвижность. Мы в морге.

Молодой санитар ночью, после ухода всех сотрудников, приволакивает к нам в мертвецкую небольшой телевизор и, рассадив всех по местам, дожидается какой-то трансляции. «Черт, вечно мне не везет! – разговаривает он сам с собой, то и дело прикладываясь к бутылке виски. – То на Рождество выпадает моя смена, то на финал чемпионата мира по футболу, теперь вот на титульный бой по боксу! Лейба (Голем) Гервиц дерется с Эфе Ибеабучи!» От его слов мороз идет у меня по коже, хотя тело и без того уже остыло настолько, что между ног или под мышками можно остужать напитки.

Мне становится ясно, о каком бое идет речь. Ведь это же мой поединок, моя защита чемпионского пояса. Я должен встретиться с нигерийцем Эфе Ибеабучи. Но если я тут, среди трупов, продырявлен и искорежен, как старый дуршлаг, то кто тогда выйдет на ринг? Мне было больно посмотреть на себя еще раз, но я сделал это. На стуле сидел дистрофик, кое-как посаженный пьяным сторожем перед телевизором. Смерть не смогла обезобразить эту рожу больше, чем обезобразила ее судьба еще при рождении. Тупое, ничего не выражающее лицо офисного планктона. Мне захотелось засмеяться, но что-то так больно кольнуло в сердце, что смех застрял в горле, и я им подавился, как только такой недотепа, как я, может подавиться мухой, залетевшей в рот. Так, стало быть, это правда, и я никакой не чемпион и не писатель, а самый заурядный маньяк и насильник, все эти годы я жил в сумрачной зоне своего больного рассудка и вот только сейчас, распрощавшись с жизнью, осознаю, кто я есть на самом деле. Это ужасно. Такой поворот предугадать было невозможно. Все оказалось намного хуже того, что можно было ожидать от этой долбаной жизни, к которой у меня и раньше не было доверия. «Эй, начинается!» – встрепенулся вдруг молодой санитар и достал из кармана пульт от телевизора. Пощелкал кнопками, и в мертвецкой, оставляя гулкое эхо, зазвучал голос из телевизора. Я очень хорошо знал этот баритон, сомнений быть не могло – очередной клон Майкла Баффета. Он тоже нашел свое место во вселенском паноптикуме моего угасающего сознания. Начался бой, к которому я так долго готовился, так много думал, но который проводит, как выяснилось, совершенно другой человек. Все равно я болею за чемпиона. Вперед, чемпион! Накостыляй этому нигерийцу! Итак, первый раунд. Бой начинается. Гонг.