Они все исчезали, как только Мелисса переступала через порог, и возвращались за ней точно к концу сеанса. Их пунктуальность и стремление не встречаться со мной глазами говорили о том, что Датчи проводил с ними соответствующую работу. Те несколько раз, когда Датчи приезжал сам, он оказывался наиболее ловким из всех и сбегал, даже не заходя в приемную. Он так и не выполнил мою просьбу о сборе данных. Мне следовало бы возмутиться.


Но с течением времени это волновало меня все меньше и меньше.


Потому что Мелиссе, похоже, становилось лучше. Без него. Без них всех. Через десять недель после начала лечения это был совершенно другой ребенок — не отягощенный никаким бременем, заметно более спокойный; она перестала мять руки и ходить туда-сюда по комнате. Позволяла себе улыбаться. Расслаблялась во время игры. Смеялась моим шуткам из репертуара начальной школы. Вела себя как обычный ребенок. И хотя она по-прежнему не хотела говорить о своих страхах — и вообще ни о чем существенном, — ее рисунки стали менее неистовыми, а мужчины с мешками стали постепенно исчезать. На каменных фасадах домов, которые теперь стояли абсолютно прямо, стали возникать, словно раскрывающиеся почки, окна и двери.


Рисунки, которые она все дарила и дарила мне с гордостью.


Что это, прогресс? Или здесь просто семилетний ребенок, надевающий веселую маску, чтобы сделать приятное своему доктору?


Если бы я знал, как она ведет себя за стенами моего кабинета, то мог бы правильно оценить ситуацию. Но те, кто мог бы рассказать мне об этом, бегали от меня, как от чумы.


Даже Айлин Уэгнер куда-то пропала. Я звонил несколько раз к ней в офис и разговаривал с ее телефонисткой, хотя звонил именно в рабочее время. Видимо, не очень хорошо идут дела. Она, наверно, работает где-то еще, чтобы сводить концы с концами.


Я позвонил в отдел медперсонала Западной педиатрической клиники, чтобы узнать, не работает ли она где-нибудь еще, но у них ничего другого не значилось. Я опять позвонил к ней в офис, просил передать ей, чтобы она мне перезвонила, но ничего не дождался.


Это было странно, если учесть, с каким рвением она устраивала ко мне Мелиссу, но странным было вообще все связанное с этим делом, так что я уже привык.


Памятуя то, что говорила мне Айлин о бурно протекающей у Мелиссы школьной фобии, я узнал у девочки, как называется ее школа, нашел в телефонном справочнике номер телефона и позвонил туда. Назвавшись лечащим врачом Мелиссы и не уточняя профиля, когда секретарша машинально сочла меня педиатром, я сказал, что хотел бы поговорить с учительницей Мелиссы; некая миссис Вера Адлер подтвердила, что девочка действительно пропустила много занятий в начале полугодия, но с тех пор ее посещаемость стала безупречной, а общение со сверстниками явно улучшилось.


— А до этого у нее были проблемы с общением, миссис Адлер?


— Нет, я бы так не сказала. Я хочу сказать, доктор, что с ней вообще никаких проблем не было. Но она была довольно замкнутым ребенком, какая-то застенчивая, что ли. Пребывала в своем собственном мире. Теперь же она больше общается с другими детьми. Она что, болела тогда, доктор?


— Ничего особенного, обычное недомогание, — сказал я. — Я просто хотел справиться, как у нее дела сейчас.


— Ну, у нее все хорошо. Мы в самом деле начинали уже беспокоиться, когда она так много пропускала, но теперь все очень хорошо. Это приятная, очень умная девочка. Мы так рады, что у нее все устроилось…


Я поблагодарил ее и положил трубку, чувствуя себя ободренным. Мысленно послал к черту этих взрослых и продолжал делать свое дело.


На четвертом месяце лечения Мелисса вела себя в кабинете так, как если бы это был ее второй дом. Входила неторопливо, с улыбкой, и сразу устремлялась к столу для рисования. Она знала здесь каждый уголок, замечала, если какая-то книга стояла не на своем обычном месте, и незамедлительно водворяла ее обратно. Она все восстанавливала. У нее была необычайная способность видеть детали, и это согласовывалось с той перцептуальной чувствительностью, которую описывал Датчи.


Ребенок, чувства которого работают на полную мощность. Для нее жизнь никогда не станет скучной. Но сможет ли она когда-нибудь быть спокойной?


В начале пятого месяца она объявила, что готова снова разговаривать. Сообщила мне, что хочет работать вместе, одной командой, — так, как я предлагал в самом начале.


— Хорошо. С чего бы ты хотела начать?


— С темноты.


Я засучил рукава, готовый собрать воедино все до последней крупицы мудрости, накопленной за всю предшествующую жизнь. Сначала я научил ее распознавать физические признаки, сигнализирующие о наступлении состояния тревожного беспокойства, — что она чувствует, когда приходит этот беспричинный страх. Потом я обучил ее глубокому расслаблению, которое переходило в настоящий гипноз из-за того, что она очень легко перемещалась в мир воображаемого. Она научилась самогипнозу за один-единственный сеанс, могла впадать в транс за считанные секунды. Я показал ей сигналы, которые она могла подавать с помощью пальцев, пока находилась в трансе, и наконец начал процесс ее возвращения к нормальному психическому состоянию.


Усадив ее в кресло, я велел ей закрыть глаза и представить себе, что она сидит в темноте. В темной комнате. Увидев, как напрягается ее тело и как она сигнализирует поднятым указательным пальцем, я отвел напряжение внушением глубокого покоя и благополучия. Когда она опять расслабилась, я заставил ее вернуться в темную комнату. Мы повторяли это снова и снова, пока не добились, чтобы она выдерживала пребывание в этой воображаемой темноте. Примерно через неделю она научилась справляться с образом темноты и была готова встретиться с реальным противником.


Задергивая в кабинете шторы, я с помощью подсоединенного к выключателю реостата стал приучать ее к постепенному уменьшению освещенности. Растягивая время, в течение которого она сидела в частичной темноте, при признаках напряжения внушая необходимость расслабиться еще глубже.


Одиннадцать сеансов спустя я уже мог полностью задергивать светонепроницаемые шторы, погружая нас обоих в полную темноту. Отсчитывая вслух секунды и прислушиваясь к звуку ее дыхания, я был готов прийти на помощь при малейшем намеке на задержку или учащение, предотвратить сколько-нибудь длительное состояние тревоги и страха.


Каждый успех я вознаграждал щедрой похвалой и небольшими подарками в виде дешевых пластмассовых игрушек, которые закупал в большом количестве в мелочном магазинчике. Они приводили ее в восторг.


К концу месяца она уже могла сидеть в полной темноте — которая даже меня самого выводила иногда из равновесия, — на протяжении всего сеанса, совершенно не напрягаясь и болтая о школьных делах.


Наконец она превратилась в ночное существо не хуже летучей мыши. Я сказал, что нам, наверно, уже пора заняться ее сном. Она улыбнулась и согласилась.


Мне особенно не терпелось приступить к этой части работы, так как это был мой конек. Когда-то мне довелось заниматься несколькими детьми, страдавшими хроническими ночными страхами. Я был буквально потрясен той степенью разлада, которую они вносили в состояние детей и жизнь семьи. Но никто из психологов или психиатров, работавших в больнице, не знал, как лечить такое расстройство. Официально принятым для этих случаев считалось лечение транквилизаторами и седативными препаратами, воздействие которых на детский организм было непредсказуемым.


Я отправился в библиотеку больницы, покопался в ссылках на источники, обнаружил массу теоретических сведений и ничего о лечении. С чувством разочарования я довольно долго сидел и думал, и под конец решил испробовать кое-что необычное: кондиционирование с использованием условных рефлексов. Голая бихевиоральная терапия. Вознаграждать детей в тех случаях, когда они не испытывают страхов, и смотреть, что будет происходить.


Простенько, почти примитивно. С точки зрения теории смысла в этом не было. О чем и не преминуло сообщить мне мое больничное начальство, попыхивая трубками. Как можно сознательно управлять бессознательным поведением — процессом пробуждения от чрезвычайно глубокого сна? Чего можно добиться произвольным кондиционированием в случаях фиксированного отклонения от нормы?


Но недавно стали появляться данные исследований, которые указывали на то, что сознательно управлять функциями организма можно в большей степени, чем это представляли себе до сих пор: пациенты учились повышать и понижать температуру кожи, артериальное давление, даже притуплять сильную боль. На практической конференции по психиатрии я просил разрешения попытаться декондиционировать ночные страхи, аргументируя свою просьбу тем, что от этого никто ничего не терял. Было много покачиваний головами и расхолаживающих слов, но согласие все-таки дали.


И это сработало. У всех моих больных наступило стойкое улучшение. Старшие врачи начали применять мою методику в лечении своих больных и получили такие же результаты. Главный психолог сказал мне, чтобы я описал ее в статье для научного журнала, указав его в качестве соавтора. Я послал статью в редакцию, преодолел скептицизм рецензентов с помощью колонок цифр и статистических тестов, и статья была напечатана. В течение года другие психотерапевты начали подтверждать полученные мной данные. Ко мне стали поступать просьбы об оттисках статьи, пошли телефонные звонки из самых разных стран, меня приглашали читать лекции.


Я как раз читал одну из таких лекций в тот день, когда ко мне подошла Айлин Уэгнер. Это была лекция, которая привела меня к Мелиссе.


И вот теперь Мелисса была готова к тому, чтобы ее лечением занимался эксперт. Но здесь была одна проблема: методика — моя методика — работала только во взаимодействии с семьей. Необходимо было, чтобы кто-то вел точные наблюдения за течением сна пациента или пациентки, как в данном случае.


В пятницу вечером я ухватил Датчи за рукав, не дав ему возможности сбежать. Покорившись судьбе, он спросил:


— Что вы хотите, доктор?


Я вручил ему блокнот разлинованной бумаги и два остро заточенных карандаша и, напустив на себя вид заправского профессора, изложил ему свои требования. Перед тем как лечь спать, Мелисса должна практиковаться в расслаблении. Он не должен ни о чем просить или напоминать — это будет на ее совести. Его задача состоит в том, чтобы отмечать случаи ночных страхов и их частоту. За ночь, проведенную без страхов, на следующее утро полагается выдать девочке приз в виде одной из безделушек, которые она так любит. Ночи со страхами не должны вообще никак комментироваться.


— Но, доктор, — сказал он. — У нее их нет.


— Нет чего?


— Страхов. Вот уже несколько недель, как она спит совершенно спокойно. И постель остается сухой.


Я взглянул в сторону Мелиссы. Она пряталась за спиной Датчи. Выглядывала лишь половина мордашки. Но и этого было достаточно, чтобы увидеть на ней улыбку.


Улыбку чистой радости. Она наслаждалась своей тайной, словно любимым лакомством.


Это было понятно. В обстановке, в которой она росла, секреты и тайны были расхожей монетой.


— Перемена в ней действительно… разительная, — говорил в это время Датчи. — Именно поэтому я и не считал необходимым…


Я сказал:


— Я очень горжусь тобой, Мелисса.


— А я горжусь вами, доктор Делавэр, — сказала она, с трудом сдерживая смех. — Мы — отличная команда.


Она выздоравливала быстрее, чем это могла объяснить наука. Она буквально перепрыгивала через мои клинические игровые планы.


Вылечивала сама себя.


«Это волшебство, — сказал как-то один из моих более мудрых наставников. — Иногда они выздоравливают, а ты не можешь объяснить причину. Выздоравливают прежде, чем ты успеваешь хотя бы начать делать то, что тебе представляется чертовски умным и необыкновенно научным. Не пытайся сопротивляться. Просто списывай это на волшебство. Такое объяснение ничуть не хуже любого другого».


Из-за нее я чувствовал себя волшебником.


Мы так и не приступили к обсуждению ни одной из тем, исследование которых казалось мне обязательным: смерть, увечье, одиночество. Микокси с кислотой.


Несмотря на частоту наших сеансов, ее история болезни была тоненькой — очень мало приходилось туда записывать. Мне в голову начала закрадываться мысль, что я функционирую просто как высокооплачиваемая приходящая няня, но я говорил себе, что есть профессии и похуже. И, оказавшись перед лавиной трудных случаев, усиливавшейся с каждым месяцем по мере того, как развивалась моя практика, я был рад этой возможности просто посидеть и почувствовать себя волшебником три дня в неделю, по сорок пять минут в день.


Через восемь месяцев она сообщила мне, что все ее страхи исчезли. Рискуя навлечь на себя ее гнев, я предложил сократить проводимое вместе время до двух сеансов в неделю. Она согласилась с такой готовностью, что я понял: она сама уже думала об этом.


Тем не менее я ожидал, что будет какой-то откат, когда она полностью осознает потерю и попытается претендовать на большее время и внимание. Но этого так и не произошло, и к концу года число сеансов сократилось до одного в неделю. Характер сеансов тоже изменился. Стал более непринужденным, менее формальным. Много игры, никакого драматизма.


Лечение завершается само собой. Полный успех. Я подумал, что Айлин Уэгнер будет наверняка рада узнать об этом, сделал еще одну попытку дозвониться до нее и получил записанный на пленку ответ, что номер отключен. Позвонил в больницу и узнал, что она закрыла свою практику, уволилась из штата и уехала, не оставив адреса, по которому следует пересылать корреспонденцию.


Странно. Но это не моя забота. И если придется писать одним отчетом меньше, то я нисколько не буду об этом сокрушаться.


Такой сложный был случай, а оказался в конце на удивление простым.


Пациент и врач вместе уничтожают демонов.


Что тут можно добавить?


Чеки из банка «Ферст фидьюшиери траст» продолжали приходить, каждый раз с трехзначной цифрой.


Прошла неделя, когда у нее был день рождения, ей исполнилось девять лет. Она явилась ко мне с подарком. Для нее у меня подарка не было — я давно решил никогда ничего не покупать своим пациентам. Но ее это явно не волновало; она вся светилась от удовольствия, которое ей доставил акт дарения.


Подарок был такой большой, что сама она донести его не смогла бы. Сабино внес его ко мне в офис.


Это была огромная корзина, наполненная завернутыми в тонкую бумагу фруктами, сырами, пробными бутылочками вина, банками и баночками икры, копченых устриц и форели, пасты из каштанов, консервированных фруктов и компотов из магазина деликатесов в Пасадене.


Внутри корзины была карточка:


ДОКТОРУ ДЕЛАВЭРУ С ЛЮБОВЬЮ ОТ МЕЛИССЫ Д.


На обратной стороне был нарисован дом. Самый лучший из всех нарисованных ею за время нашего знакомства — тщательно отретушированный, со множеством окон и дверей.


— Это замечательный подарок, Мелисса. Большое тебе спасибо.


— Пожалуйста. — Это было сказано с улыбкой, но ее глаза наполнились слезами.


— В чем дело, малышка?


— Я хочу…


Она отвернулась к одному из книжных шкафов и обхватила себя руками.


— Что ты хочешь сказать, Мелисса?


— Я хочу… Может, уже пора… и больше не надо…


Голос ее прервался, она замолчала. Пожала плечами. Помяла руки.


— Ты хочешь сказать, что больше не надо сеансов?


Она быстро закивала.


— Ничего плохого в этом нет, Мелисса. Ты поработала замечательно. Я действительно тобой горжусь. Так что если ты хочешь попробовать обойтись своими силами, я вполне тебя понимаю и считаю, что это здорово. И не беспокойся — я всегда готов тебе помочь, если будет нужно.


Она резко повернулась ко мне лицом.


— Мне уже девять лет, доктор Делавэр. Я думаю, что уже могу сама со всем справляться.


— Я тоже думаю, что можешь. И не бойся меня обидеть.


Она заплакала.


Я подошел к ней, прижал ее к себе. Она горько плакала, положив голову мне на грудь.


— Я знаю, это тяжело, — сказал я. — Ты беспокоишься, как бы не обидеть меня. Наверно, ты уже давно из-за этого переживаешь.


Непросохшие кивки.


— Я рад за тебя, Мелисса. Рад тому, что тебе не безразлично, что я чувствую. Но не волнуйся, со мной будет все в порядке. Конечно, мне будет не хватать тебя, но я всегда буду о тебе думать. И то, что ты перестанешь приходить на регулярные сеансы, еще не значит, что мы не можем поддерживать контакт. Например, по телефону. Или будем переписываться. Можешь и просто так зайти повидаться со мной, даже когда тебя ничто не беспокоит. Просто зайти поздороваться.


— А другие пациенты так делают?


— Конечно.


— А как их зовут?


Сказано с озорной улыбкой.


Мы оба засмеялись.


Я сказал:


— Самое важное для меня, Мелисса, это как здорово все у тебя получилось. Как ты взялась за свои страхи и справилась с ними. Я просто поражен.


— Я правда чувствую, что справлюсь.


— Уверен в этом.


— Да, я справлюсь, — повторила она, глядя на огромную корзину. — Вы когда-нибудь ели ореховую пасту? Она какая-то необычная, у нее вкус совсем не как у печеных каштанов…


На следующей неделе я позвонил ей. Подошел Датчи. Я спросил, как у нее дела. Он сказал:


— Очень, очень хорошо, доктор. Сейчас я вам ее позову. — Я не был уверен, но мне показалось, что он разговаривал дружелюбным тоном.


Когда Мелисса взяла трубку, она говорила со мной вежливо, но отстраненно. Сказала, что у нее все нормально и что позвонит, если ей понадобится прийти ко мне. Она так и не позвонила.


Я звонил еще пару раз. Голос ее звучал неспокойно, и она торопилась закончить разговор.


Несколько недель спустя я приводил в порядок свою бухгалтерию, дошел до ее листа и обнаружил, что мне переплатили авансом за десять сеансов, которых я не провел. Я выписал чек и отослал его в Сан-Лабрадор. На следующий день посыльный принес мне в офис конверт. Внутри оказался мой чек, аккуратно разорванный на три части, и лист надушенной бумаги.


Дорогой доктор Делавэр, я очень Вам благодарна.


Искренне Ваша,


Джина Дикинсон


Все тот же изящный почерк, каким она писала мне два года назад, обещая поддерживать со мной контакт.


Я выписал еще один чек на точно такую же сумму, на имя Западного педиатрического фонда игрушек, спустился в фойе и отправил его. Я понимал, что делаю это не только для детей, которые получат игрушки, но и для себя тоже, и говорил себе, что не имею никакого права думать, будто совершаю благородный поступок.


Потом я поднялся на лифте снова к себе в кабинет и приготовился к приему следующего пациента.

6


Был уже час ночи, когда я убрал историю болезни на место. Воспоминания — дело утомительное, и усталость охватила меня. Я доковылял до постели, погрузился в беспокойный сон, неплохо справился с пробуждением в семь часов и отправился под душ. Через несколько минут после того, как я кончил одеваться, в дверь позвонили. Я пошел открывать.


На террасе стоял Майло — руки в карманах, желтая спортивная рубашка с двумя широкими горизонтальными полосами зеленого цвета, светло-коричневые хлопчатобумажные брюки и баскетбольные кеды, которые когда-то были белыми. Его черные волосы были отпущены длиннее, чем мне приходилось их когда-либо видеть, — передняя прядь полностью закрывала лоб, а баки спускались почти до уровня нижней челюсти. Его неровное, в оспинах лицо местами поросло трехдневной щетиной, а зеленые глаза казались потускневшими — их обычный поразительно яркий оттенок поблек до цвета очень старой травы.


Он сказал:


— Хорошо, что теперь ты, по крайней мере, запираешь дверь. А плохо, что открываешь ее, не проверив, кого там черт принес.


— Откуда тебе известно, что я не проверил?


— Интервал между последним звуком шагов и поворотом замка. Детективные способности. — Он постучал себя по виску и направился прямо на кухню.


— Доброе утро, сыщик. Досуг тебе на пользу.


Он что-то буркнул, не останавливаясь.


Я спросил:


— Что случилось?


— А должно что-то случиться? — крикнул он в ответ, уже заглядывая в холодильник.


Еще один чисто случайный визит. В последнее время эти визиты участились.


Очередная хандра.


Прошла половина срока назначенного ему наказания — шесть месяцев отстранения от службы без сохранения содержания. Наказать его сильнее этого управление не могло — следующей мерой было бы уже увольнение. Начальство надеялось, что гражданская жизнь придется ему по вкусу и он не вернется. Но начальство тешило себя иллюзиями.


Он покрутился, поискал, нашел ржаной хлеб, паштет и молоко, достал нож и тарелку и занялся приготовлением завтрака.


— Ну, чего ты уставился? — спросил он. — Никогда не видел мужика на кухне, что ли?


Я пошел одеваться. Когда я вернулся, он стоял у кухонной стойки, ел поджаренный хлеб, намазывая его паштетом, и запивал молоком прямо из пакета. Он располнел — его живот арбузом вырисовывался под нейлоновой рубашкой.


— Ты очень занят сегодня? — спросил он. — Я подумал, может, смотаемся на ранчо и погоняем в гольф?


— Не знал, что ты играешь в гольф.


— Я и не играю. Но нужно же иметь какое-то хобби, верно?


— Извини, сегодня утром у меня работа.


— Да? Значит, мне уйти?


— Нет, работа не с пациентами. Я кое-что пишу.


— А, — сказал он, пренебрежительно махнув рукой. — Я имел в виду настоящую работу.


— Для меня эта работа настоящая.


— Что, все та же старая песня — блокировки-провалы-сдвиги-по-фазе?


Я кивнул.


— Хочешь, я сделаю это вместо тебя? — сказал он.


— Что сделаешь?


— Напишу твой доклад.


— Валяй.


— Нет, я серьезно. Настрочить что-то всегда было для меня раз плюнуть. Недаром я дошел до магистра — видит Бог, это лишь часть того академического дерьма, которым меня пичкали. Моя проза не отличалась большой оригинальностью, но была… добротной, хотя чуточку скучноватой. Говоря словами моего тогдашнего университетского наставника.


Он с хрустом откусил кусок поджаренного хлеба. Крошки посыпались ему на грудь рубашки. Он не сделал ни малейшей попытки стряхнуть их.


Я сказал:


— Спасибо, Майло, но я пока не созрел для того, чтобы иметь «негра». — Я пошел варить кофе.


— Ты-чего-это? — спросил он с набитым ртом. — Не доверяешь мне?


— Это научная писанина. Материал для журнала по психологии.


— Ну и что?


— А то, что речь идет о сухих цифрах и фактах. Может, страниц сто такого текста.


— Велика важность, — сказал он. — Не страшнее, чем основной протокол убийства. — Коркой хлеба он стал отстукивать у себя на пальце. — Римское один: резюме преступления. Римское два: изложение событий в хронологической последовательности. Римское три: информация о жертве преступления. Римское…


— Я тебя понял.


Он сунул корку в рот.


— Ключом к отличному написанию отчетов является изгнание из них всякого пыла, до последней капли. Используй добавочную — с «горкой» — порцию избыточно заумных тавтологических плеоназмов, чтобы сделать отчет умопомрачительно скучным. И тогда твои начальники, которым положено все это читать, быстренько выдохнутся, начнут перескакивать с пятого на десятое и тогда, может быть, не заметят, как ты, развив бурную деятельность с момента обнаружения трупа, так ни черта и не раскрыл. А теперь скажи мне, так ли это отличается от того, что делаешь ты?


Я рассмеялся.


— До сих пор я полагал, что ищу истину. Спасибо, что поправил.


— Не за что. Это моя работа.


— Кстати, о работе. Есть что-нибудь новенькое?


Он посмотрел на меня долгим, мрачным взглядом.


— Опять все то же. Конторские жокеи с улыбающимися рожами. На этот раз притащили психоаналитика из управления.


— Я думал, ты отказался консультироваться.


— Они обошли мой отказ, назвав это проявлением стресса. Условия наказания — читайте мелкий шрифт.


Он покачал головой.


— Все эти типы с сальными рожами разговаривали со мной ну исключительно тихо и медленно, как с маразматиком. Справлялись о моей адаптации. Об уровне стресса. Делились своей озабоченностью. Ты когда-нибудь замечал, как люди, которые говорят, что чем-то делятся, в действительности никогда этого не делают? Они также весьма заботливо дали мне понять, что все мои медицинские счета оплачивало управление — которое, стало быть, получало копии всех моих лабораторных анализов, — и что там высказывалось определенное беспокойство по поводу уровня моего холестерина, триглицеридов и чего-то там еще, и действительно ли я чувствую себя в силах вернуться к активной службе.


Он помрачнел.


— Как тебе нравятся эти деятели, а? Я в ответ тоже им улыбнулся и сказал, не забавно ли, что и мой стрессовый уровень и мои триглицериды были всем до лампочки, когда я мотался на задания.


— Ну и как они отреагировали на этот перл?


— Новой порцией улыбочек, потом таким жирным молчанием, в котором можно было жарить картошку, как во фритюре. Здорово действует на нервы. Наверняка эта задница, психоаналитик, предупредил их — не обижаться. Но таково военное мышление: уничтожить индивидуума.


Он посмотрел на пакет с молоком и сказал:


— А, с низким содержанием жира. Это хорошо. Да здравствуют триглицериды.


Я налил в кофеварку воды, засыпал в воронку несколько ложек кофе «Кениан».


— Одного у этих задниц не отнимешь, — сказал он. — Они становятся все напористее. На этот раз они пошли в открытую и заговорили о пенсии. О долларах и центах. С фактическими выкладками, откуда видно, как много получается всего, если прибавить проценты, которые я мог бы получить в случае удачного помещения денег. О том, как славно можно прожить на то, что мне полагается за четырнадцать лет. Когда я не распустил слюни и не схватил наживку, они отбросили морковку и взяли палку, и пошли намеки, что вопрос о пенсии отнюдь не является однозначно решенным, учитывая обстоятельства. И все такое прочее. Что правильный выбор момента имеет существенное значение. И тому подобное.


Он принялся за следующий кусок хлеба.


Я сказал:


— И чем же все кончилось?


— Я дал им повякать еще немного, потом встал, сказал, что у меня неотложная встреча, и ушел.


— Ну, — заметил я, — если ты все-таки решишь уволиться, то дипломатический корпус всегда к твоим услугам.


— Ты что, — сказал он, — я этим сыт вот докуда. — Он чиркнул пальцем по горлу. — Ну, отстранили на полгода, ладно. Ну, отобрали пушку, и значок, и зарплату, черт с вами. Но дайте мне отбыть срок в мире и покое, отвяжитесь с вашей хреновой заботой. Со всей этой фальшивой чувствительностью.


Он вернулся к еде.


— Конечно, на лучшее я, наверно, не могу рассчитывать, при таких обстоятельствах. — Он усмехнулся.


— «Отлично» с плюсом по результатам тестирования на контакт с реальностью, Майло.


Он сказал:


— Оскорбление действием старшего по званию. — Он еще шире улыбнулся. — Неплохо звучит, а?


— Ты забыл самую забойную часть. На ТВ.


Все еще улыбаясь, он хотел выпить молока, но улыбка мешала, и он опустил пакет.


— Какого черта, ведь мы живем в век средств массовой информации, верно? Шеф получает по морде, когда выпендривается перед репортерами. Я отвалил им парочку таких смачных звуковых кусочков, что век будут помнить.


— Это уж точно. А в каком состоянии Фриск?


— Говорят, что его пикантный носик зажил довольно хорошо. Новые зубы выглядят почти так же, как старые, — просто удивительно, какие чудеса творит сегодня восстановительная хирургия, а? Но все же его внешний вид чуточку изменится. Будет меньше Тома Селлека и больше… Карла Мальдена. А это совсем неплохо для старшего офицера, верно? Такой подпорченный вид, который предполагает мудрость и опыт.


— Он уже приступил к исполнению обязанностей?


— Не-е-т. Видимо, у нашего Кенни уровень стресса все еще довольно высок, уж он-то не откажется от длительного отдыха для восстановления сил. Но потом он вернется, обязательно. Его отфутболят наверх, где он сможет портачить на более высоком уровне и приносить вред систематически.


— Но он — зять заместителя начальника полиции, Майло. Это просто везенье, что тебя вообще оставили на службе.


Он отстранил пакет с молоком и пристально посмотрел на меня.


— Думаешь, если бы они могли выпереть меня, то не сделали бы этого? Они знают, что счет не в их пользу, поэтому-то и ищут подходы.


Он шлепнул своей большой рукой по столу.


— Этот гад использовал меня в качестве наживки, черт бы его побрал. Адвокат, с которым Рик заставил меня поговорить, сказал, что у меня есть основания возбудить крупный гражданский иск, что я мог бы отдать материальчик газетам и месяцами поддерживать к нему интерес. Такое пришлось бы ему по вкусу, этому сутяге. Он на этом деле сорвал бы немалый куш. Рик тоже хотел, чтобы я так поступил. Из принципа. Но я отказался, потому что дело совсем не в том, чтобы дать возможность шайке крючкотворов лет десять препираться из-за юридических тонкостей. Здесь все надо было решать один на один. Телевидение было для меня дополнительной гарантией — пара миллионов свидетелей, чтобы никто не мог сказать, что все было не так, а иначе. Вот почему я стукнул его после того, как он сказал, какой я великий герой, и объявил мне благодарность. Так что никто теперь не может сказать «зелен виноград». Управление у меня в долгу, Алекс. Они должны быть мне благодарны за то, что я всего-навсего подпортил ему рожу. И если у Фриска котелок варит, то он тоже будет мне благодарен — постарается не попадаться мне на глаза. Никогда. И в гробу я видал его семейные связи. Ему еще повезло, что я не выдрал у него внутренности и не запустил ими в телекамеру.


Его глаза прояснились, а лицо покраснело. Со свесившимися на лоб волосами и толстыми губами, он смахивал на рассерженную гориллу.


Я зааплодировал.


Он немного привстал, уставился на меня и вдруг засмеялся.


— Да, нет ничего лучше дозы адреналина, чтобы день показался прекрасным. Так ты действительно не хочешь сыграть в гольф?


— Извини. Мне правда надо закончить работу над докладом, а в полдень у меня пациент. И, честно говоря, гонять мячи по зеленой лужайке не соответствует моим представлениям об отдыхе, Майло.


— Знаю, знаю, — подхватил он. — Не улучшает кислородный обмен. Держу пари, что уж твои-то триглицериды — просто конфетка.


Я пожал плечами. Кофе был готов. Я налил две чашки и одну дал ему.


— Ну, — сказал я, — а что ты еще делаешь, как проводишь время?


Он сделал широкий жест рукой и заговорил с нарочитым ирландским провинциальным акцентом:


— О, просто великолепно, парень. Вышивка, папье-маше, выпиливание, вязание крючком. Маленькие шхунки и яхточки из палочек от мороженого, всякие безделушки — там целый чудесный мир ремесел, который только и ждет, чтобы ты начал его исследовать. — Он отпил кофе. — Дерьмово. Хуже, чем канцелярская работа. Сначала я думал заняться садоводством — побыть немного на солнышке, подвигаться — назад к земле, к своим корням, да славится Ирландия.


— Собирался выращивать картошку?


Он хмыкнул.


— Собирался выращивать все, что смогу и что сможет у меня расти. Да вот загвоздка: в прошлом году Рик приволок этого дизайнера ландшафтов и переделал весь участок под все эти юго-западные хреновины — кактусы, суккуленты, грунтовое покрытие низкой влагоемкости. Чтобы сократить потребление воды, жить экологически разумно. Так и не удалось мне стать фермером. Ну ладно, черт с ним, думал повозиться в доме — починить все, что требует починки. Раньше я был рукастый — когда получал азы строительства в колледже, научился всем специальностям. А когда жил один, то все абсолютно делал сам — чинил водопроводные трубы, электропроводку и что там еще было нужно. Домовладелец обожал меня. Но с этим планом тоже получилась загвоздка — чинить оказалось нечего. Я слишком мало бывал дома, чтобы врубиться, и, попилив меня с год или около того, Рик в конце концов позаботился обо всем сам. Нашел мастера на все руки — парень с Фиджи, его бывший пациент. Тот порезался мотопилой, чуть не остался без нескольких пальцев. Рик зашил его, спас ему пальцы и тем заслужил вечную благодарность. Парень работает у нас почти за так, приходит в любое время дня и ночи. Так что, пока он осторожен с пилой, мои услуги не требуются. Вот такие дела. Что же остается? Ходить за покупками? Готовить? Рик мотается между травмпунктом и Независимой клиникой, дома никогда не ест, так что я хватаю, что под руку попадет, и напихиваюсь. Иногда хожу в городской тир в Калвер-Сити и стреляю. Дважды переслушал свою коллекцию пластинок и прочитал больше плохих книг, чем хотелось бы думать.


— А добровольческой работой ты не пробовал заняться?


Он зажал уши ладонями и сморщился. Когда он отвел руки, я спросил:


— Что с тобой?


— Я это уже слышал. Каждый день, от этого альтруиста, доктора Сильвермана. Группа борьбы со спидом Независимой клиники, бездомные дети, миссия Скид-Роу и так далее. Найди какое-нибудь дело, Майло, и держись за него. Но вся штука в том, что я чувствую дьявольскую злость. Сжат, как пружина. И не дай Бог, если кто-то скажет мне худое слово — быстренько поцелуется с тротуаром. Это… ощущение, будто внутри у меня все горит, — иногда я просыпаюсь с ним, иногда оно просто накатывает внезапно, и не говори мне, что это посттравматический стрессовый синдром, потому что от названия легче не становится. Со мной уже такое было — после войны, и я знаю, что только время выцедит это из меня. А пока я не хочу общаться со слишком большим числом людей, особенно обремененных тяжкими несчастьями. У меня нет к ним сочувствия. Кончится тем, что я посоветую им подобрать сопли и привести жизнь в порядок, черт возьми!


— Время лечит, — сказал я, — но ход времени можно ускорить.


Он посмотрел на меня так, словно не верил своим ушам.


— Как? Ты даешь рекомендации?


— Бывают вещи и похуже.


Он ударил себя в грудь обеими руками.


— Ладно, вот он я. Давай, рекомендуй.


Я молчал.


— Правильно, — сказал он и посмотрел на стенные часы. — Ну, я пошел. Буду стучать по маленьким белым мячикам и думать, что это не мячики, а нечто другое.


Он стал выкатываться из кухни. Я вытянул перед ним руку, и он остановился.


— Как насчет ужина? — спросил я. — Сегодня. Я должен освободиться около семи.


Он сказал:


— Благотворительные обеды — прерогатива суповых кухонь.


— Обаяния в тебе хоть отбавляй, — сказал я и опустил руку.


— Неужели ты сегодня не идешь на свидание?


— Не иду.


— А Линда?


— Линда все еще в Техасе.


— Вот как! Разве она не должна была вернуться на-прошлой неделе?


— Должна была. Но ей пришлось остаться. Ее отец…


— Что, сердце?


Я кивнул.


— Ему стало хуже. Настолько, что она осталась там на неопределенный срок.


— Печально это слышать. Будешь с ней говорить, передай от меня привет. Скажи, я надеюсь, что он поправится. — Его гнев уступил место сочувствию. Я не был уверен, что это к лучшему.


— Ладно, передам, — сказал я. — Желаю тебе весело провести время на ранчо.


Он шагнул и остановился.


— Ладно. Тебе тоже приходится не сладко. Прости.


— У меня все хорошо, Майло. И это предложение никакая не благотворительность. Бог знает почему, но я подумал, что вместе поужинать было бы неплохо. Двое парней болтают разную чепуху, задираются по-дружески и все такое, ну, как в рекламе пива.


— Да, — сказал он. — Ужин. Ладно. Поесть-то я всегда готов. — Он похлопал себя по животу. — И если к сегодняшнему вечеру ты еще не закончишь свою писанину, приноси с собой черновик. Дядя Майло внесет мудрые редакторские коррективы.


— Отлично, — сказал я, — а пока суд да дело, почему бы тебе не подумать о каком-нибудь настоящем хобби?

7


После его ухода я сел писать. Без какой-либо видимой причины дело пошло как никогда гладко, и быстро наступил полдень, возвещаемый вторым за сегодня звонком в дверь.


На этот раз я заглянул в глазок. То, что смотрело на меня оттуда, было лицом незнакомки, но не совсем: остатки черт девчушки, которую я когда-то знал, сливались с лицом на фотографии из газетной вырезки двадцатилетней давности. Я вдруг понял, что в момент нападения ее мать была лишь немногим старше, чем сейчас Мелисса.


Я открыл дверь и сказал:


— Здравствуй, Мелисса.


Она от неожиданности вздрогнула, потом улыбнулась.


— Доктор Делавэр! Вы совсем не изменились.


Мы пожали друг другу руки.


— Входи.


Она вошла в дом и остановилась, сложив руки перед собой.


Трансформация девочки в женщину была почти завершена, и то, что получилось, свидетельствовало о плавном изяществе процесса. У нее были скулы манекенщицы под безупречно гладкой, слегка загорелой кожей. Ее волосы потемнели, стали каштановыми с отдельными выгоревшими на солнце прядками и свисали, совершенно прямые и блестящие, до самого пояса. Вместо прямой челки теперь был боковой пробор и зачес. Под естественно изогнутыми бровями светились огромные, широко расставленные серо-зеленые глаза. Юная Грейс Келли.


Грейс Келли в миниатюре. Она была ростом едва больше метра пятидесяти, с тонюсенькой талией и мелкими костями. Серьги в виде больших золотых колец украшали каждое похожее на раковинку ухо. В руках она держала небольшую кожаную сумочку. На ней была синяя блузка с застежкой донизу, джинсовая юбка чуть выше колен и темно-бордовые мокасины на босу ногу.


Я провел ее в жилую комнату и пригласил сесть. Она села, скрестила ноги в щиколотках, обхватила колени руками и осмотрелась.


— У вас очень хорошо дома, доктор Делавэр.


Я подумал о том, какое впечатление могли произвести на нее мои полторы сотни квадратных метров красной древесины и стекла на самом деле. В замке, где она росла, были, вероятно, комнаты побольше всего моего дома. Поблагодарив ее, я тоже сел и сказал:


— Рад видеть тебя, Мелисса.


— И я рада видеть вас, доктор Делавэр. И большое спасибо, что согласились так быстро встретиться со мной.


— Не стоит благодарности. Трудно было меня найти?


— Нет. Я воспользовалась томасовским справочником — совсем недавно узнала о его существовании. Он потрясающий.


— Да, верно.


— Просто удивительно, как много информации может уместиться в одной книге, правда?


— Правда.


— Я раньше никогда не бывала в этих каньонах. Здесь действительно красиво.


Улыбка. Застенчивая, но не растерянная. Такая, как надо. Настоящая молодая леди. Может, это все рассчитано на меня, и в компании друзей она превращается в нечто хихикающее и дурно воспитанное?


Она ходит гулять по улицам?


У нее есть друзья?


До меня вдруг дошло, что эти девять лет сделали ее совершенно мне незнакомой.


Придется начинать с нуля.


Я улыбнулся в ответ и, стараясь не слишком явно это показывать, стал изучать ее.


Держится прямо, может быть, чуть скованно. Это понятно, учитывая все обстоятельства. Но никаких явных признаков тревоги. Руки, которыми она обхватила колени, оставались неподвижными. Никакой «лепки теста», никаких следов опрелости кожи на пальцах.


Я сказал:


— Давненько же мы не виделись.


— Девять лет, — уточнила она. — Почти невероятно, правда?


— Правда. Я не жду от тебя полного отчета за все эти девять лет, мне просто любопытно знать, что ты поделывала.


— Ну, что обычно, — сказала она, пожимая плечами. — Училась в школе, в основном.


Она наклонилась вперед, выпрямила руки и еще крепче обняла колени. Плоская прядь волос скользнула ей на один глаз. Она отбросила ее и снова обвела глазами комнату.


Я сказал:


— Поздравляю с окончанием школы.


— Спасибо. Меня приняли в Гарвард.


— Потрясающе. Тогда поздравляю вдвойне.


— Я удивилась, что они меня приняли.


— А я больше чем уверен, что они ни секунды не сомневались.


— Очень мило с вашей стороны так говорить, доктор Делавэр, но я думаю, что мне просто повезло.


Я поинтересовался:


— Круглые «отлично» или около того?


Снова застенчивая улыбка. Руки остались на коленях.


— Кроме спортивной подготовки.


— Ай, какой стыд, юная леди!


Улыбка стала шире, но для ее поддержания явно требовались усилия. Она продолжала осматривать комнату, словно надеялась что-то найти.


Я спросил:


— Так когда ты едешь в Бостон?


— Не знаю… Я должна им сообщить в течение двух недель, приеду или нет. Так что надо, наверное, решать.


— Иными словами, ты думаешь не ехать?


Она облизнула губы, кивнула и посмотрела прямо мне в глаза.


— Об этом… об этой проблеме я и хотела с вами поговорить.


— Ехать или не ехать в Гарвард?


— О том, какие последствия может иметь мой отъезд в Гарвард. Для мамы. — Она опять облизнула губы, кашлянула и начала чуть заметно раскачиваться. Потом расцепила руки, подобрала с кофейного столика хрустальное пресс-папье и, прищурившись, стала смотреть сквозь него. Наблюдать, как преломляются в нем припудренные золотой пылью лучи южного света, льющиеся в окна комнаты.


Я спросил:


— Что же, мама против твоего отъезда?


— Нет, она… говорит, что хочет, чтобы я ехала. Она совершенно не возражала — напротив, всячески одобряла. Она говорит, что правда хочет, чтобы я ехала.


— Но ты все равно беспокоишься за нее.


Она положила пресс-папье на место, сдвинулась на самый краешек кресла и подняла руки ладонями кверху.


— Я не уверена, выдержит ли она это, доктор Делавэр.


— Разлуку с тобой?


— Да. Она… Это… — Она пожала плечами и вдруг стала ломать руки. И это огорчило меня больше, чем должно было.


Я спросил:


— Она все еще… Ее состояние не улучшилось? Я имею в виду ее страхи.


— Нет, все остается по-прежнему. Эта агорафобия. Но чувствует она себя лучше. Благодаря лечению. Я в конце концов смогла убедить ее пройти курс лечения, и это помогло.


— Прекрасно.


— Да. Это хорошо.


— Но ты не знаешь, достаточно ли помогло ей лечение, чтобы перенести предстоящую разлуку с тобой.


— Я не знаю, то есть как я могу быть уверена? — Она покачала головой выражением такой усталости, что показалась очень старой. Потом опустила голову и открыла сумочку. Покопавшись в ней, извлекла оттуда газетную вырезку и протянула мне.


Февраль прошлого года. Материал из колонки «Стили жизни» был озаглавлен: «НОВАЯ НАДЕЖДА ДЛЯ СТРАДАЮЩИХ СТРАХАМИ: СУПРУЖЕСКАЯ ПАРА ВРАЧЕЙ ПРОТИВ ИЗНУРИТЕЛЬНЫХ ФОБИЙ».


Она снова взяла пресс-папье и стала вертеть его в руках. Я стал читать дальше.


В статье рассказывалось о Лео Гэбни, практикующем в Пасадене психологе-клиницисте, который ранее работал в Гарвардском университете, и его жене, психиатре Урсуле Каннингэм-Гэбни, выпускнице и бывшей сотруднице этого почтенного заведения. На сопровождавшей статью фотографии оба врача сидели бок о бок за столом, разговаривая с сидящей напротив пациенткой. Был виден лишь ее затылок. Рот Гэбни был открыт, он что-то говорил. Его жена, казалось, искоса наблюдала за ним. На лицах у обоих было выражение крайней серьезности. Подпись под фотографией гласила: ДОКТОРА ЛЕО И УРСУЛА ГЭБНИ ОБЪЕДИНЯЮТ СВОИ СПОСОБНОСТИ ДЛЯ ИНТЕНСИВНОЙ РАБОТЫ С «МЭРИ», КОТОРАЯ СТРАДАЕТ ЖЕСТОЧАЙШЕЙ АГОРАФОБИЕЙ. Последнее слово было обведено красным.


Я стал рассматривать фотографию. Я знал, кто такой Лео Гэбни, читал все, что он публиковал, но никогда с ним не встречался лично. Судя по фотографии, ему было лет шестьдесят или около того, у него была пышная седая шевелюра, узкие плечи, темные, полуприкрытые веками глаза за стеклами очков в массивной черной оправе и круглое, некрупное лицо. На нем были белая рубашка и темный галстук, рукава закатаны до локтей. Руки тонкие и худые, почти как у женщины. В моем воображении он рисовался как нечто более гераклоподобное.


Его жена была брюнетка, красивая, с несколько строгими чертами; в Голливуде ей предложили бы сыграть роль угнетенной старой девы, созревшей для пробуждения чувств. Она была в чем-то вязаном, в накинутой на одно плечо пестрой шотландской шали. Короткие волосы с перманентной завивкой красиво обрамляли ее лицо. Очки на цепочке висели у нее на шее. Она была так молода, что могла бы приходиться Лео Гэбни дочерью.


Я поднял глаза. Мелисса все еще вертела в руках хрусталь. Делала вид, что не может оторваться от игры света на гранях.


Защита с помощью безделушки.


Я совсем забыл об этой конкретной безделушке. Антикварная вещь, французская. Истинная находка, извлеченная с задних полок малюсенького сувенирного магазинчика в Левкадии. Мы с Робин… Защита в виде амнезии.


Я вновь обратился к чтению. Статья была написана в смущенно-хвалебном тоне пресс-релиза, претендующим на журналистское звучание. В ней подробно излагался передовой опыт Гэбни в области исследования и лечения расстройств, восходящих к беспричинному страху. Упоминались его «выдающийся успех в лечении солдат корейской войны от боевой психической травмы и стрессов, когда клиническая психология как наука была еще в пеленках, его передовые исследования душевных расстройств и состояний человека» и отслеживалась его карьера в Гарвардском университете на протяжении трех десятилетий по изучению животных и человека. Тридцать лет плодовитого научного писательства.


Об Урсуле Каннингэм-Гэбни говорилось как о бывшей студентке ее мужа и обладательнице двух докторских степеней — по психологии и медицине.


«Мы шутим, — сказал ее муж, — что она представляет собой парадокс».


Супруги Гэбни были штатными сотрудниками медицинского факультета Гарвардского университета, а два года назад переехали в Южную Калифорнию и основали Клинику Гэбни. Лео Гэбни объяснил их переезд «поисками менее напряженного стиля жизни, а также представившейся возможностью привнести в частный сектор наше объединенное богатство исследовательского и клинического опыта».


Далее он перешел к описанию духа взаимодействия, который характерен для подхода Гэбни:


«Медицинская подготовка моей жены особенно полезна при обнаружении физических расстройств, таких, как гипертиреоз, которые дают симптомы, сходные с симптомами расстройств на базе беспричинного страха. Она также обладает уникальной возможностью оценить и назначить некоторые из более эффективных седативных препаратов, которые сейчас появились».


«Несколько этих новых препаратов кажутся перспективными, — сказала в дополнение Урсула Каннингэм-Гэбни, — но ни один из них не является достаточным сам по себе. Многие врачи склонны рассматривать применение лекарств в качестве волшебной палочки и выписывают их, не давая себе труда тщательно сопоставить стоимость этих препаратов с их эффективностью. Наши исследования ясно показали, что наиболее эффективным лечением в случаях изнурительных расстройств на почве беспричинного страха является сочетание поведения и тщательно контролируемого приема лекарств».


«К сожалению, — добавил ее муж, — обычный психолог несведущ в лекарствах, а если и знает что-то, то не в состоянии назначить подходящее. Обычный же психиатр недостаточно подготовлен или совсем не подготовлен в области бихевиоральной терапии.


Лео Гэбни утверждает, что это привело к пререканию между специалистами и неудовлетворительному лечению многих больных, страдающих тяжелейшими расстройствами, такими, как агорафобия — патологическая боязнь открытых пространств.


Больные агорафобией нуждаются в комплексном лечении, которое было бы в то же время и творческим. Мы не ограничиваемся работой в кабинете. Идем к больным домой, на рабочее место — всюду, куда зовет нас реальная жизнь».


Здесь опять обведены красным слова «агорафобия» и «домой»


Остальная часть статьи состояла из историй болезни пациентов, настоящие имена которых были изменены. Эту часть я пропустил.


— Я прочел.


Мелисса положила пресс-папье.


— Вы о них слышали?


— Слышал о Лео Гэбни. Он весьма известен — ему принадлежит масса очень важных исследований.


Я протянул ей вырезку. Она взяла ее и положила обратно в сумочку.


— Когда я это увидела, — сказала она, — мне показалось, что это как раз для мамы. Я уже занималась поисками чего-нибудь подходящего. Знаете, мы ведь начали разговаривать, мама и я. О том, что ей надо что-то делать с этим… с ее проблемой. И представьте, проговорили несколько лет. Я начала заводить этот разговор в пятнадцать лет, когда стала достаточно большой, чтобы понимать, как это сказывается на ней. То есть я всегда понимала, что она… не такая, как все. Но когда вырастаешь с кем-то, знаешь лишь этот образ жизни и не имеешь понятия ни о каком другом, то поведение этого человека уже не кажется тебе странным.


— Это так, — согласился я.


— Но по мере того как я становилась старше, читала больше книг по психологии и больше узнавала о людях, я начала понимать, как ей, должно быть, трудно и что она по-настоящему страдает. И если я люблю ее, то мой долг — помочь. Поэтому я стала заговаривать с ней об этом. Сначала она не хотела обсуждать свои проблемы со мной, старалась перевести разговор на другое. Потом стала настаивать, что с ней все в порядке, а мне лучше просто заниматься своими делами. Но я продолжала гнуть свое — небольшими дозами. Например, когда мне случалось сделать что-то хорошее — получить по-настоящему хорошую оценку или принести домой какую-то школьную награду, — я заводила такой разговор. Давала ей понять, что заслуживаю серьезного к себе отношения. И в конце концов она стала по-настоящему разговаривать. О том, как ей трудно, как тяжело чувствовать себя ущербной матерью, о том, что ей всегда хотелось быть такой, как все другие матери, но каждый раз, как она пыталась выйти, ее охватывал страх. И не просто в психологическом плане. Настоящие, физические приступы. Когда невозможно дышать. Когда такое чувство, будто сейчас умрешь. Как от этого ей кажется, будто она в ловушке, как это заставляет ее чувствовать себя беспомощной и ненужной и винить себя за неспособность заботиться обо мне.


Она снова обхватила колени, покачалась, посмотрела на пресс-папье, потом опять на меня.


— Она заплакала, а я сказала ей, что это просто смешно. Что она потрясающая мать. Она сказала, что знает, что это не так, но что все равно из меня получился чудесный человек. Вопреки ей, а не благодаря. Мне было больно это слышать, и я заревела. Мы с ней обнялись. Она все повторяла и повторяла, как ей жаль, что все так получилось, и как она рада, что я настолько лучше, чем она. Что у меня будет хорошая жизнь, что я выберусь отсюда и увижу то, чего она никогда не видела, и буду делать то, чего она никогда не делала.


Она остановилась, втянула сквозь зубы воздух.


Я сказал:


— Должно быть, тебе было очень тяжело. Слышать такое. Видеть, как ей больно.


— Да, — выдохнула она и разразилась слезами.


Я вытянул из коробки бумажную косметическую салфетку, дал ей и подождал, пока она успокоится.


— Я сказала ей, — заговорила она, шмыгая носом, — что я вовсе не лучше нее, ни с какой стороны. Что я вышла в мир только потому, что получила помощь. От вас. Потому, что она беспокоилась обо мне и позаботилась, чтобы мне помогли.


Я будто снова слышал детский голос, записанный на пленку с телефона службы психологической помощи. Вспомнил надушенные письма-отписки, свои оставшиеся без ответа телефонные звонки.


— …Что люблю ее и хочу, чтобы ей тоже помогли. Она согласилась, что нуждается в помощи, но, по ее мнению, лечение ей уже не поможет, да и никто, наверное, не сможет ей помочь. Потом она еще сильнее заплакала и сказала, что боится врачей — знает, что это глупо и по-детски, но не может преодолеть свой страх. Что ни разу даже не поговорила с вами по телефону. Что я на самом деле вылечилась вопреки ей. Потому что я сильная, а она слабая. Я сказала ей, что сила — это не то, что просто есть у человека. Это то, чему он может научиться. Что она тоже по-своему сильная. Пережив то, что ей пришлось пережить, она осталась прекрасным, добрым человеком — она правда такой человек, доктор Делавэр! И даже если она никогда не выходила из дому и не делала того, что делали другие матери, я не сердилась на нее. Потому что она была лучше всех других матерей. Тоньше, добрее.


Я молча кивнул.


Она продолжала:


— Она чувствует себя такой виноватой, но на самом деле держалась со мной замечательно. Терпеливо. Никогда не раздражалась. Ни разу не повысила голос. Когда я была маленькая и не могла спать — до того, как вы меня вылечили, — она прижимала меня к себе, и целовала, и говорила мне снова и снова, что я чудесная и красивая, самая лучшая девочка на свете, и что будущее — это мое «золотое яблоко». Даже когда я не давала ей спать всю ночь. Даже когда я писалась в постель и портила ее постельное белье, она все равно прижимала меня к себе. На мокрых простынях. И говорила, что любит меня, что все будет хорошо. Вот какой она человек, и я хотела помочь ей — хоть немного отплатить за ее доброту.


Она уткнулась в бумажную салфетку. Та превратилась в мокрый комок, и я дал ей другую.


Через некоторое время она вытерла глаза и взглянула на меня.


— Наконец после многих месяцев разговоров, после того, как мы обе выплакались досуха, я добилась ее согласия на то, что если я найду подходящего врача, то она попробует. Врача, который будет приходить к ней домой. Прошло впустую еще какое-то время, так как я не знала, где найти такого врача. Я позвонила по нескольким телефонам, но те, кто перезвонил мне, сказали, что не посещают пациентов на дому. У меня было такое чувство, будто они не принимали меня всерьез из-за возраста. Я даже думала позвонить вам.


— Почему же не позвонила?


— Не знаю. Наверное, постеснялась. Глупо, правда?


— Ничуть.


— Как бы там ни было, тогда я и натолкнулась на эту статью. И мне показалось, что это именно то, что надо. Я позвонила к ним в клинику и поговорила с ней, с женой. Она сказала да, они могут помочь, но я не могу договариваться о лечении за другого человека. Пациенты должны звонить им сами и обо всем договариваться. Они настаивают на этом, принимают только тех пациентов, у кого есть сильное желание, стимул. Она говорила так, словно речь идет о поступлении в колледж — будто у них тонны заявлений, а принять могут лишь несколько человек. Ну, я поговорила с мамой, сказала, что нашла врача, дала ей номер телефона и велела позвонить. Она по-настоящему испугалась — начался один из ее приступов.


— Как это выглядит?


— Она бледнеет, хватается за грудь и начинает дышать очень сильно и часто. Хватает ртом воздух, словно никак не может вдохнуть. Иногда теряет сознание.


— Довольно жуткая картина.


— Да, наверно, — согласилась она. — Для кого-то, кто видит это в первый раз. Но, как я уже говорила, я выросла со всем этим, так что знала, что ничего с ней не случится. Вероятно, это звучит жестоко, но именно так обстоит дело.


Я сказал:


— Это не жестоко. Просто ты понимала, что происходит. Могла связать это со всеми остальными обстоятельствами.


— Да. Именно так. Поэтому я просто ждала, когда приступ пройдет — они обычно длятся не больше нескольких минут, а потом она чувствует сильную усталость, засыпает и спит пару часов. Но в тот раз я не дала ей заснуть. Я обняла ее и поцеловала, и стала с ней говорить — очень тихо и спокойно. О том, что эти приступы ужасны, что я знаю, как ей плохо, но разве ей не хочется попробовать от них избавиться? Чтобы больше никогда так себя не чувствовать? Она заплакала. И сказала да, хочется. Да, она попробует; она обещает, но только не сейчас, у нее просто нет сил. Я отстала от нее, и после этого несколько недель ничего не происходило.


В конце концов мое терпение кончилось. Я поднялась к ней в комнату, набрала номер в ее присутствии, попросила позвать доктора Урсулу и сунула ей трубку. И встала над ней. Вот так.


Поднявшись на ноги, она скрестила руки на груди и сделала строгое выражение лица.


— Наверно, я застала ее врасплох, потому что она взяла трубку и стала говорить с доктором Урсулой. Больше слушала и кивала, но под конец разговора условилась о визите.


Она уронила руки и снова села.


— Во всяком случае, именно так было дело, и вроде бы лечение ей помогает.


— Сколько уже времени она лечится?


— Около года — как раз будет год в этом месяце.


— Оба Гэбни занимаются с ней?


— Сначала они приезжали оба. С черным саквояжем и уймой всякого оборудования. Наверно, делали ей общее обследование. Потом приезжала только доктор Урсула, с одной записной книжкой и ручкой. Они с мамой часами сидели вместе в маминой комнате наверху — каждый день, даже в субботу и воскресенье. И так несколько недель. Потом они наконец спустились вниз и стали прогуливаться по дому. При этом они разговаривали. Словно приятельницы.


Она сделала ударение на слове «приятельницы» и едва заметно нахмурилась.


— О чем именно они говорили, я не могу вам сказать, потому что она — доктор Урсула — всегда заботилась о том, чтобы держать маму подальше от всех — от прислуги, от меня. Не то чтобы она прямо это говорила, просто у нее была манера так смотреть на тебя, что становилось понятно — ты здесь лишняя.


Она снова нахмурилась.


— Потом, примерно через месяц, они вышли из дома. Стали прогуливаться по участку. Занимались этим очень долго — несколько месяцев — без видимого невооруженным глазом прогресса. Мама и так всегда могла это делать. Сама. Без всякого лечения. Этот этап казался мне нескончаемым, и никто не говорил мне, что происходит. Я начала задавать себе вопрос, знают ли они… знает ли она, что делает. И правильно ли я поступила, приведя ее к нам в дом. Единственный раз, когда я попыталась справиться об этом, мне было очень неприятно.


Она замолчала и сжала руки.


Я спросил:


— Что же произошло?


— После очередного сеанса я догнала доктора Урсулу, когда она уже садилась в машину, и поинтересовалась, как идут дела у мамы. Она просто улыбнулась мне и сказала, что все прекрасно. Ясно давая мне понять, что я лезу не в свое дело. Потом она спросила, а что, меня что-то беспокоит? — но совсем не так, как если бы ей было не все равно. Не так, как спросили бы вы. Я чувствовала, что она раскладывает меня по полочкам, анализирует. По мне поползли мурашки. Я так и отскочила от нее!


Она повысила голос, почти кричала. Поняв это, вспыхнула и зажала рот рукой.


Я ободряюще улыбнулся.


— Но потом, позже, — продолжала она, — я не могла этого понять. Наверно. Необходимость в конфиденциальности. Я стала думать и вспоминать, как все было во время моего лечения. Я без конца задавала вам все эти вопросы — помните, о других детях? — просто чтобы посмотреть, нарушите вы тайну или нет. Испытывала вас. И когда вы не уступили, я потом чувствовала себя успокоенной, и мне было очень хорошо. — Она улыбнулась. — Это было ужасно с моей стороны, правда? Испытывать вас таким образом.


— Это было на все сто процентов нормально, — сказал я.


Она засмеялась.


— И вы выдержали испытание, доктор Делавэр. — Ее румянец стал ярче. Она отвернулась. — Вы мне очень помогли.


— Я рад, Мелисса. Спасибо, что ты так говоришь.


— Наверно, это приятное занятие — быть психотерапевтом, — сказала она. — Все время говорить людям, что с ними все в порядке. И не надо никому причинять боль, как другие врачи.


— Иногда все-таки бывает и больно, но в целом ты права. Это великолепная работа.


— Тогда почему же вы больше не… Простите. Это меня не касается.


— Ничего, — сказал я. — Нет никаких запрещенных тем, пока ты можешь мириться с тем, что не всегда получишь ответ.


Она засмеялась.


— Ну вот, вы опять в своем репертуаре. А говорите, что со мной все в порядке.


— А с тобой и есть все в порядке.


Она тронула пресс-папье пальцем и тут же убрала его.


— Спасибо вам. За все, что вы для меня сделали. Вы не только избавили меня от страхов, но и показали, что люди могут меняться — могут побеждать. Это иногда бывает трудно понять, когда увязнешь в середине чего-то. Я уже думала, не заняться ли мне самой изучением психологии. И может, стать психотерапевтом.


— Из тебя получился бы неплохой специалист.


— Вы правда так думаете? — спросила она, посмотрев на меня и явно приободрившись.


— Правда. Ты умная, толковая. Люди тебе не безразличны. И ты терпелива — из того, что ты мне рассказала, как пыталась заставить мать обратиться за помощью, я понял, что ты обладаешь огромным терпением.


— Ну, я люблю ее, — сказала она. — Не знаю, насколько мне хватило бы терпения по отношению к кому-то другому.


— Вероятно, это было бы еще легче, Мелисса.


— Да, наверно, так оно и есть. Потому что, честно говоря, я не чувствовала себя особенно терпеливой, когда это происходило — ее сопротивление, ее увиливание. Были такие моменты, когда мне даже хотелось накричать на нее, сказать, что ей просто пора вставать и начинать меняться. Но я не могла так поступить. Это ведь моя мама. Она всегда чудесно ко мне относилась.


Я сказал:


— Но теперь, после всех этих мучений, которых тебе стоило уговорить ее лечиться, тебе приходится наблюдать, как она и доктор Урсула месяц за месяцем прогуливаются по участку. И ничего не происходит. И это по-настоящему испытывает твое терпение.


— Вот именно! Я в самом деле начала относиться к этому скептически. Потом совершенно неожиданно кое-что стало происходить. Доктор Урсула вывела ее за ворота. Всего на несколько шагов, до края тротуара, и там ей стало плохо. Но все-таки она в первый раз вышла за пределы участка с тех пор, как… я впервые видела такое. И доктор Урсула не спешила из-за приступа вернуть ее в дом. Она дала ей какое-то лекарство — в ингаляторе, вроде тех, какими пользуются астматики, — и заставила остаться на месте, пока она не успокоилась. Потом они снова это сделали на следующий день, и на следующий, и каждый раз ей становилось плохо. Было в самом деле тяжело на это смотреть. Но в конце концов мама смогла постоять на краю тротуара, и ничего с ней не случилось. После этого они начали ходить вокруг нашего квартала. Рука об руку. И наконец, пару месяцев назад, доктор Урсула уговорила ее проехаться в автомобиле. В ее любимом — это маленький «роллс-ройс серебряная заря», выпуска 54-го года, но в превосходном состоянии. Сделан по специальному заказу. Мой отец заказал его по своим спецификациям, когда был в Англии. Один из первых автомобилей, имевших рулевой привод с усилителем. И тонированные стекла. Потом он подарил его ей. Ей всегда нравилась эта машина. Она любила иногда посидеть в ней, когда та была только что помыта, с выключенным мотором. Но никогда не водила ее. Должно быть, она что-то сказала доктору Урсуле о своем пристрастии, потому что, не успела я опомниться, как они вдвоем уже раскатывали на этой машине. По подъездной дорожке и прямо за ворота. Сейчас ситуация такова, что она может вести машину, если рядом с ней сидит кто-то еще. Сама ездит в клинику с доктором Урсулой или с кем-нибудь — это недалеко, в Пасадене. Может, это все звучит и не слишком впечатляюще. Но когда вспоминаешь, где она была год назад, то это кажется просто фантастикой, вы согласны со мной?


— Согласен. Как часто она ездит в клинику?


— Два раза в неделю. По понедельникам и четвергам, на групповую терапию. Вместе с другими женщинами, у которых та же проблема.


Она откинулась назад, с сухими глазами, улыбаясь.


— Я так горжусь за нее, доктор Делавэр. И боюсь, как бы все не испортилось.


— Тем, что поедешь в Гарвард?


— Вообще боюсь сделать что-то такое, что может все испортить. Я хочу сказать, что мысленно представляю маму как бы на чашке весов — знаете, такие весы с коромыслом. Страх перетягивает в одну сторону, счастье — в другую. Сейчас чаша весов склоняется в сторону счастья, но меня не покидает мысль о том, что любой пустяк может столкнуть ее в другую сторону.


— Ты считаешь маму довольно хрупкой.


— Она действительно хрупкая! Все, что ей пришлось пережить, сделало ее такой.


— Ты говорила с доктором Урсулой о том, каковы могут быть последствия твоего отъезда?


— Нет, — сказала она, сразу помрачнев. — Нет, не говорила.


— У меня такое ощущение, — сказал я, — что, хотя доктор Урсула немало помогла твоей маме, она все же не принадлежит к числу людей, которые тебе приятны.


— Это правда. Она очень… Она холодная.


— Тебе в ней еще что-нибудь не нравится?


— Ну, я же говорила. Как она меня анализирует… Думаю, что она чувствует ко мне неприязнь.


— Почему ты так думаешь?


Она покачала головой. На одну из ее сережек упал луч света, и она сверкнула.


— Просто что-то такое… от нее исходит. Я знаю, это звучит… неточно — просто в ее присутствии мне делается не по себе. И как она сумела тогда дать мне понять, чтобы я не совалась не в свое дело, хотя и не сказала ничего такого. Разве после этого я смогу обратиться к ней с чем-то личным? Она просто окатит меня ушатом холодной воды. Я чувствую, что она хочет отделаться от меня.


— А с мамой ты не пробовала об этом поговорить?


— Я говорила с ней о лечении пару раз. Она сказала, что доктор Урсула ведет ее со ступеньки на ступеньку, и она, хоть и медленно, но поднимается вверх по этой лестнице. Что благодарна мне за то, что я заставила ее лечиться, но что теперь она должна повзрослеть и сама о себе позаботиться. Я не стала спорить, боялась, как бы не сказать или не сделать чего-нибудь такого, что… все поломает.


Она помяла руки. Откинула волосы.


Я спросил:


— Мелисса, а не чувствуешь ли ты себя немного обойденной? В том, что касается лечения?


— Нет, совсем нет. Конечно, я хотела бы знать больше — особенно из-за интереса к психологии. Но не это для меня важно. Если для эффективного лечения нужно именно это — вся эта скрытность, — то и на здоровье. Даже если нынешнее состояние — предел, все равно это большой прогресс.


— Ты сомневаешься, пойдет ли этот прогресс дальше?


— Не знаю, — сказала она. — Если наблюдать изо дня в день, то дело продвигается ужасно медленно. — Она усмехнулась. — Видите, доктор Делавэр, я совсем не терпеливая.


— Значит, хотя твоя мама проделала большой путь, ты не убеждена, что этого продвижения будет достаточно, чтобы ты могла безболезненно для нее уехать?


— Вот именно.


— И ты испытываешь досаду и разочарование — тебе хочется больше узнать о мамином прогнозе, но ты не можешь, потому что доктор Урсула так с тобой обращается.


— Точнее не скажешь.


— А что доктор Лео Гэбни? Может, тебе было бы приятнее поговорить с ним?


— Нет, — сказала она, — его я совсем не знаю. Как я уже говорила, он появлялся только в самом начале и был похож на настоящего ученого — ходит очень быстро, все записывает, отдает распоряжения жене. У них в семье он — босс.


Выдав это проницательное замечание, она улыбнулась. Я сказал:


— Хотя твоя мать говорит, что хочет, чтобы ты поехала в Гарвард, ты не уверена, что с ней будет все в порядке после твоего отъезда. И чувствуешь, что тебе не у кого будет об этом спросить.


Она потрясла головой и слабо улыбнулась.


— Вот положение. Довольно глупо, правда?


— Ничуть не глупо.


— Вот и опять, — сказала она — Опять вы мне говорите, что я в норме.


Мы оба улыбнулись.


Я спросил:


— У вас там есть кто-нибудь еще, кто мог бы опекать твою маму?


— Прислуга. И еще Дон, наверно. Дон — это ее муж. Подбросив мне этот «самородок», она посмотрела на меня как ни в чем не бывало.


Но я не мог скрыть своего удивления.


— Когда же она вышла замуж?


— Всего несколько месяцев назад.


Руки принялись месить.


— Несколько месяцев, — повторил я.


Она поерзала и сказала:


— Шесть.


Наступило молчание.


Я спросил:


— Не хочешь рассказать мне об этом?


Ее вид говорил о том, что не хочет. Но она сказала:


— Его зовут Дон Рэмп. Он раньше был актером — ничего выдающегося, просто исполнитель мелких ролей. Играл: ковбоев, солдат — в таком плане. Теперь он содержит ресторан. Не в Сан-Лабе, а в Пасадене, потому что в Сан-Лабе не разрешается торговать спиртным, а у него подают всевозможные сорта пива и эля. Это его специальность. Импортное пиво. И неплохое мясо. «Кружка и клинок» — так называется его заведение. Там у него повсюду доспехи и мечи. Как в старой Англии. Немного вроде бы глупо, но для Сан-Лабрадора это экзотика.


— Каким образом они познакомились?


— Вы имеете в виду, потому что мама не выходит из дома?


— Да.


Руки начали месить быстрее.


— Это была моя… Я их познакомила. Была в «Кружке» с друзьями — что-то вроде школьного мероприятия для старшеклассников. Дон был там, он приветствовал посетителей, а когда узнал, кто я такая, то подсел ко мне и сказал, что был когда-то знаком с мамой. Много лет назад. Когда она работала на студии. У них обоих был там в это время контракт. Ну, он начал меня расспрашивать — как она да что. Потом стал без конца говорить, какой чудесный она была человек, такая красивая и талантливая. Сказал мне, что я тоже красивая. — Она фыркнула.


— А ты себя красивой не считаешь?


— Ну что вы, доктор Делавэр! Как бы там ни было, он показался мне приятным, и это был первый встреченный мной человек, который действительно раньше знал маму, когда она работала в Голливуде. Я имею в виду, что среди тех, кто поселяется в Сан-Лабрадоре, обычно не бывает людей, связанных с миром увеселений и зрелищ. По крайней мерю, никто в этом не признается. Однажды другой актер, настоящая кинозвезда — Бретт Раймонд, хотел сюда переехать, купить какой-нибудь старый дом, снести его и построить новый — так пошли все эти разговоры о том, что его деньги грязные, потому что кино — это еврейский бизнес, а еврейские деньги — это грязные деньги; что сам Бретт Раймонд в действительности еврей, только скрывает это — я даже не знаю, правда это или нет. Так или иначе, они — местные власти — до того замучили его допросами, ограничениями и всякими придирками, что он передумал я переехал в Беверли-Хиллз. И люди говорили: вот и хорошо, там ему и место. Так что вы понимаете теперь, почему мне не приходилось часто видеть людей из кино, и когда Дон стал говорить о прежних временах, то мне это показалось потрясающим. Словно я нашла связующее звено между настоящим и прошлым.


Я заметил:


— Но от этого до женитьбы как-то вроде далековато.


Она мрачно усмехнулась.


— Я пригласила его к нам — хотела сделать маме сюрприз. Это было еще до того, как она начала лечиться, и я хваталась за все подряд, чтобы сдвинуть ее с мертвой точки. Заставить общаться. И когда он приехал, у него в руках было три дюжины красных роз и большая бутылка шампанского. Мне бы тогда и сообразить, что он строит планы. Не зря же были розы и шампанское. Одно к одному. Он стал бывать у нас чаще. Во второй половине дня, до открытия «Кружки». Приносил ей бифштексы, и цветы, и уж не знаю что еще. Эти визиты стали регулярными, и я, наверно, к ним просто привыкла. И вот, полгода назад, примерно в то время, когда она стала постепенно выходить за ворота, они объявили, что собираются пожениться. Вот так просто. Привезли судью, и все свершилось, прямо в доме.


— Значит, он встречался с ней, когда ты пыталась уговорить ее лечиться?


— Да.


— И как он к этому отнесся? А к самому лечению?


— Не знаю, — сказала она. — Я его не спрашивала.


— Но воспрепятствовать он не пытался?


— Нет. Дон не боец.


— Кто же он?


— Очаровашка. Всем он нравится, — сказала она с неприязнью в голосе.


— А ты как к нему относишься?


Она сердито взглянула на меня, отвела со лба волосы.


— Как отношусь? Он мне не мешает.


— Он тебе кажется неискренним?


— Он мне кажется… пустым. Голливуд чистой воды.


Это было сказано с той же предубежденностью, которая только что осуждалась. Она поняла это и сказала:


— Я знаю, это звучит очень уж по-санлабрадорски, но, чтобы понять, что я имею в виду, надо его видеть. Зимой у него загар, он живет теннисом и лыжами и всегда улыбается, даже когда улыбаться нечему. Отец был человеком большой глубины. Мама заслуживает лучшего. Если бы я знала, как далеко все зайдет, никогда бы не начинала.


— У него есть свои дети?


— Нет. Он не был женат. До сих пор.


То, как она подчеркнула «до сих пор», заставило меня спросить:


— Тебя тревожит, что он мог жениться на твоей маме ради денег?


— Эта мысль приходила мне в голову — Дон не то чтобы бедняк, но он не в мамином классе.


Она махнула рукой, и жест вышел таким неровным и неуклюжим, что я невольно это отметил про себя.


Я спросил:


— Среди причин твоего конфликта по поводу Гарварда нет ли опасения, что мама нуждается в защите от него?


— Нет, просто я не считаю, что он сможет о ней позаботиться. Я все еще не могу взять в толк, почему она вышла за него замуж.


— А те, кто служат в доме? Можно на них рассчитывать в этом плане?


— Они славные люди, — сказала она, — но этого будет недостаточно.


— А что Джейкоб Датчи?


— Джейкоб, — произнесла она дрогнувшим голосом. — Джейкоб… умер.


— Прости, я не знал.


— Только в прошлом году, — сказала она. — У него оказалось какое-то раковое заболевание, он сгорел очень быстро. Он покинул наш дом сразу после того, как ему поставили диагноз, и переехал в заведение типа санатория. Но не сказал нам, где это находится. Не хотел, чтобы кто-то видел его больным. После того как… оттуда позвонили маме и сказали, что он… Не было даже похорон, просто кремация. Мне было очень больно — из-за того, что нельзя было ему помочь. Но мама сказала, что мы помогли уже тем, что дали ему устроить все так, как он сам хотел.


Еще слезы. Еще салфетки.


Я сказал:


— Я помню его как человека с сильной волей.


Она наклонила голову.


— По крайней мере, ему не пришлось долго мучиться.


Я подождал, не скажет ли она еще чего-нибудь. Но она молчала, и я сказал:


— Так много всего с тобой произошло, столько на тебя свалилось. Неудивительно, что тебе трудно разобраться, как надо поступить.


— О, доктор Делавэр! — воскликнула она и встала, подошла ко мне и обняла меня за шею. Собираясь сюда, она подушилась. Какой-то сильный цветочный аромат и слишком «старый» для нее. Такой подошел бы какой-нибудь незамужней тетушке. Я подумал о том, что она самостоятельно прокладывает себе дорогу в жизни. Путем проб и ошибок.


Меня охватило острое чувство жалости. Она крепко вцепилась в меня, и ее слезы капали мне на куртку.


Я бормотал какие-то слова утешения, казавшиеся не более осязаемыми, чем этот золотистый свет. Когда она перестала плакать на целую минуту, я легонько отстранился.


Она быстро отодвинулась, села на прежнее место с пристыженным видом. Принялась мять руки.


Я сказал:


— Ничего, Мелисса. Ты не обязана всегда быть сильной.


Рефлекс психотерапевта. Утешай, поддакивай.


Сказано именно то, что нужно. Но в данном случае соответствует ли это истине?


Она начала ходить взад и вперед по комнате.


— Не могу поверить, что я так раскисла. Это так неприятно… В моих планах этот визит должен был произойти по-деловому. Как консультация, а не как…


— Не как лечебная процедура?


— Да. Ведь это ради нее. Я правда думала, что со мной все в порядке и я не нуждаюсь в лечении. Я хотела вам показать, что у меня все хорошо.


— У тебя и в самом деле все хорошо, Мелисса. Просто сейчас невероятно напряженное для тебя время. Все эти изменения в жизни мамы. Потеря Джейкоба.


— Да, — сказала она рассеянно. — Он был славный.


Я выждал несколько секунд, потом продолжал:


— А теперь еще и эта ситуация с Гарвардом. Надо принять очень важное решение. Было бы глупо не относиться к этому серьезно.


Она вздохнула. Я сказал:


— Позволь мне задать тебе вот какой вопрос. Если бы все остальное было спокойно, ты бы хотела поехать?


— Ну… я знаю, что это большой шанс — мое «золотое яблоко». Но я должна… мне нужно чувствовать, что я поступаю правильно.


— Что могло бы тебе помочь это почувствовать?


Она покачала головой и взмахнула руками.


— Я не знаю. Хотела бы знать.


Она посмотрела на меня. Я улыбнулся и показал на кушетку.


Она вернулась на свое место.


Я спросил:


— Что могло бы по-настоящему убедить тебя, что с мамой все будет хорошо?


— Ее хорошее самочувствие. То, что она нормальна, как все остальные. Я говорю ужасные вещи, да? Как будто стыжусь ее. Но я не стыжусь. Я просто беспокоюсь за нее.


— Ты хочешь быть уверена, что она сама сможет о себе позаботиться?


— В том-то все и дело. Она может. У себя в комнате. Там ее территория. Только вот окружающий мир… Теперь, когда она выходит, пытается изменить свою жизнь… это страшно.


— Конечно, страшно.


Молчание.


Я сказал:


— Наверно, я буду зря сотрясать воздух, если стану напоминать тебе, что ты не можешь до бесконечности брать на себя ответственность за мать. Быть матерью для своей родительницы. Что это будет только мешать твоей собственной жизни, а ей ничего хорошего не принесет.


— Да, я знаю. Именно это он… конечно, это так и есть.


— Кто-то еще говорил тебе то же самое?


Она закусила губу.


— Только Ноэль. Ноэль Друкер. Это мой друг. Но не в том смысле… Просто мальчик, с которым я дружу. То есть я ему нравлюсь больше, чем просто как друг, но сама не уверена, как к нему отношусь. Я его уважаю. Он необычайно хороший человек.


— Сколько ему лет?


— Он на год меня старше. Его приняли в Гарвард в прошлом году, но он пока взял отпуск, чтобы работать и подкопить денег. У них нет денег — в семье только он и мать. Он работает всю жизнь и очень взрослый для своих лет. Но когда он начинает говорить и о моей маме, мне просто хочется сказать ему, чтобы он… замолчал.


— Ты когда-нибудь давала ему это понять?


— Нет. Он очень чувствительный. Я не хочу обижать его. И знаю, что он так говорит из добрых побуждений, — он думает обо мне.


— Уф, — сказал я, с шумом выдыхая воздух. — Ты печешься о массе людей.


— Наверно. — Она улыбнулась.


— А кто печется о Мелиссе?


— Я сама могу позаботиться о себе. — Сказано с вызовом, который вернул меня на девять лет назад.


— Знаю, что можешь, Мелисса. Но даже те, кто заботятся о других, иногда нуждаются в том, чтобы кто-то и о них позаботился.


— Ноэль пытается проявить заботу обо мне, но я ему не разрешаю. Ужасно, правда? Для него это такое разочарование. Но я должна все делать по-своему. И он просто не понимает, как все обстоит с мамой. Никто не понимает.


— Ноэль и твоя мама ладят между собой?


— Ладят — в том немногом, где им приходится иметь дело друг с другом. Она считает, что он славный мальчик. Он такой и есть. Все так думают. Если бы вы были с ним знакомы, то поняли бы почему. И он в принципе к ней хорошо относится. Но говорит, что я приношу ей больше вреда, чем пользы своей опекой. Что она выздоровеет, как только ничего другого ей не останется, — как будто это от нее зависит.


Мелисса встала и опять стала ходить по комнате. Она позволяла своим рукам опускаться на предметы, трогать их, исследовать. Делала вид, что вдруг заинтересовалась картинами на стенах.


Я спросил:


— Как мне лучше всего помочь тебе, Мелисса?


Она повернулась на одной ноге и посмотрела мне в лицо.


— Я думала, что вы, может быть, согласитесь поговорить с мамой. И сказать мне, что вы думаете.


— Ты хочешь, чтобы я оценил ее состояние? И высказал профессиональное мнение относительно того, действительно ли она сможет нормально пережить твой отъезд в Гарвард?


Она покусала губу, дотронулась до одной из сережек, откинула волосы.


— Я доверяю вашему суждению, доктор Делавэр. То, что вы для меня сделали, как помогли мне измениться, — было похоже на… волшебство. Если вы скажете, что я могу спокойно ее оставить, я так и сделаю. Так и сделаю.


Много лет назад я сам смотрел на нее как на волшебницу. Но сейчас говорить ей об этом было нельзя, она бы только испугалась.


Я сказал:


— Из нас с тобой получилась неплохая команда, Мелисса. Ты проявила тогда силу и мужество, точно так, как делаешь это сейчас.


— Спасибо. Так вы согласны?


— Я буду очень рад поговорить с твоей матерью. Если она не будет возражать. И если не будут возражать супруги Гэбни.


Она нахмурилась.


— А при чем тут они?


— Мне надо точно знать, что я не нарушаю их лечебный план.


— Ладно, — сказала она. — Будем надеяться, что она не создаст вам проблем.


— Доктор Урсула?


— Угу.


— Есть основания полагать, что она может попытаться?


— Нет. Просто она… Она любит всем руководить. Я не могу отделаться от мысли, что она хочет, чтобы у мамы были секреты. Не имеющие никакого отношения к лечению.


— Что за секреты?


— Я не знаю, — ответила она. — В том-то все и дело. Я ничем не могу этого подтвердить — просто я что-то чувствую. Знаю, что это звучит странно. Ноэль говорит, что я больна паранойей.


— Это никакая не паранойя, — возразил я. — Ты очень любишь свою маму, ты уже много лет заботишься о ней. Было бы противоестественно, если бы ты просто…


Ее напряжение улетучилось. Она улыбнулась.


Я шутливо заметил:


— Ну вот, я опять за свое, не так ли?


Она чуть не рассмеялась, но остановилась в смущении. И я предложил:


— Позвоню сегодня доктору Урсуле, и посмотрим, что она скажет. Согласна?


— Согласна. — Она подошла ближе и записала для меня номер телефона клиники.


Я сказал:


— Ты держись там, Мелисса. Мы с этим справимся.


— Я очень надеюсь. Вы можете звонить мне по личному телефону — номер у вас есть, вы мне вчера звонили.


Она вернулась к кофейному столику, торопливо подобрала свою сумочку и теперь держала ее перед собой, на уровне талии.


Дополнительная защита.


Я спросил:


— У тебя еще что-нибудь?


— Нет, — ответила она, бросив взгляд на дверь. — Вроде бы мы о многом успели поговорить, верно?


— Нам многое пришлось наверстывать.


Мы дошли до двери.


Она повернула ручку и сказала:


— Ну, еще раз спасибо, доктор Делавэр.


Голос звучит сдавленно. Плечи напряжены. Она уходит более скованной, чем пришла.


Я рискнул:


— Ты уверена, что больше ни о чем не хочешь поговорить, Мелисса? Спешить некуда. У меня масса времени.


Она пристально посмотрела на меня. Потом ее глаза захлопнулись, словно защитные шторки, а плечи опустились.


— Это из-за него, — сказала она очень тихим голосом. — Из-за Макклоски. Он вернулся, он в Лос-Анджелесе. Он абсолютно свободен, и я не знаю, что он собрался делать!

8


Я вернул ее в комнату и усадил.


Она сказала:


— Я собиралась упомянуть об этом с самого начала, но…


— Это придает совершенно иной аспект твоему страху перед отъездом.


— Да, но, честно говоря, я бы все равно беспокоилась, даже без него. Он лишь усиливает беспокойство.


— Когда ты узнала, что он вернулся?


— В прошлом месяце. По телевизору показали это шоу, что-то документальное по поводу билля о правах пострадавшего — как в некоторых штатах семья может написать в тюрьму, и оттуда сообщат, когда будет рассматриваться вопрос об условном освобождении преступника. Так что можно протестовать. Я знаю, что он вышел из тюрьмы — много лет назад — и куда-то уехал. Но все равно написала, хотела посмотреть, не удастся ли еще что-нибудь узнать, — наверно, сделала так все по той же причине. Пыталась помочь маме. Из тюрьмы долго не приходило никакого ответа, потом мне сообщили, чтобы я связалась с отделом условно-досрочного освобождения заключенных. Эта была дикая морока — переговоры не с теми, с кем надо, бесконечные ожидания у телефона. В конце концов пришлось отправить письменный запрос. И вот наконец я прорвалась и узнала фамилию его последнего куратора по условному освобождению. Здесь, в Лос-Анджелесе! Но тот больше за ним не наблюдал — Макклоски только что освободили совсем.


— Давно он вышел из тюрьмы?


— Шесть лет назад. Это я узнала от Джейкоба. Одно время я его теребила — хотела узнать, хотела понять. Он постоянно отбрыкивался, но я не сдавалась. Наконец, когда мне исполнилось пятнадцать лет, он признался, что все это время не выпускал Макклоски из поля зрения, узнал, что пару лет назад его освободили и он уехал из штата.


Она сжала маленькие белые кулачки и потрясла ими.


— Этот подонок отсидел тринадцать лет из тех двадцати трех, к которым был приговорен, — ему скостили срок за хорошее поведение. Как это отвратительно, правда? Никому нет никакого дела до жертвы. Его следовало отправить в газовую камеру!


— А Джейкоб знал, куда тот уехал?


— В Нью-Мексико. Потом в Аризону и, кажется, в Техас — работал с индейцами в резервации или что-то в этом роде. Джейкоб сказал, что он пытается надуть отдел досрочного освобождения, чтобы там подумали, будто он порядочный человек, и, что скорее всего, это ему удастся. И он оказался прав, потому что его действительно освободили, и он теперь может делать что хочет. Его куратор Бейлисс — неплохой человек, вот-вот должен уйти на пенсию. И все это вроде бы действительно ему небезразлично. Но он сказал, что очень сожалеет, но ничем помочь не может.


— Он считает, что Макклоски представляет угрозу для твоей матери — или еще для кого-нибудь?


— Он сказал, что доказательства этого у него нет, но вообще все может быть. Ни в чем нельзя быть уверенным, когда речь идет о подобном человеке.


— Пытался ли Макклоски вступить в контакт с твоей матерью?


— Нет, но кто поручится, что и не будет пытаться? Ведь он сумасшедший — такое безумие за одну ночь не проходит, правда?


— Обычно нет.


— Значит, он несомненная и явная опасность, так?


Легкого ответа на этот вопрос у меня не нашлось. Я сказал:


— Можно понять, почему ты встревожена. — И мне не понравилось, как это прозвучало.


Она сказала:


— Доктор Делавэр, как я могу ее оставить? А вдруг его возвращение — это знак? Что я не должна уезжать. Я хочу сказать, что хорошее образование можно получить и здесь. Я прошла и в Калифорнийский университет Лос-Анджелеса, и в Южнокалифорнийский университет. В конечном счете, какая разница, где учиться?


Заметное несоответствие с тем, что говорилось всего несколько минут назад.


— Мелисса, человек с твоей головой может получить хорошее образование где угодно. Кроме качества образования, у тебя есть еще какая-то причина думать о Гарварде?


— Не знаю… может, просто самолюбие. Да, скорее всего так и есть. Хотела доказать себе, что смогу.


— И больше ничего?


— Ну… еще Ноэль. Он очень хочет, чтобы я туда поехала, и я подумала, что… Я хочу сказать, ведь это действительно лучший университет в стране? Я подумала, почему бы не подать заявление? Фактически это было чем-то вроде забавной шутки. Я даже не думала, что попаду туда. — Она покачала головой. — Иногда мне кажется, было бы куда легче жить, если бы учиться на одни «уды». Меньше возможностей выбора.


— Мелисса, любой на твоем месте — принимая во внимание ситуацию с твоей мамой, — испытывал бы такую же борьбу противоречивых чувств. А теперь еще и Макклоски. Но жестокая правда состоит в том, что даже если он действительно представляет угрозу, ты никак не сможешь защитить от него мать.


— В таком случае, что же вы предлагаете? — гневно спросила она. — Чтобы я так просто отступилась?


— Я хочу сказать, что Макклоски определенно заслуживает того, чтобы в него заглянули. Это должен сделать профессионал. Надо узнать, зачем он вернулся и что затевает. Если его сочтут опасным, то можно будет принять кое-какие меры.


— Какие, например?


— Ордер на ограничение свободы действий. Меры предосторожности. Ваш дом хорошо охраняется?


— Наверно. Есть система сигнализации и ворота. И полиция все время патрулирует — в Сан-Лабрадоре бывает так мало преступлений, что полиция в основном просто что-то вроде службы проката полицейских. Вы думаете, нам следует сделать что-то еще?


— Ты сказала матери о Макклоски?


— Нет, что вы! Не хочу перепугать ее — особенно теперь, когда у нее так хорошо идут дела.


— А… мистеру Рэмпу?


— Нет. Никто ничего не знает. Никто и не спрашивает моего мнения ни о чем, а я по своей инициативе его не высказываю.


— Но Ноэлю ты сказала?


Она в замешательстве посмотрела на меня.


— Да. Он знает.


— И что он говорит?


— Советует просто не брать в голову. Но ему легко так говорить — ведь это не его мать. Вы не ответили на мой вопрос, доктор Делавэр. Есть что-то такое, чего мы не сделали, но следует сделать?


— Мне трудно судить. Есть профессионалы, которые специализируются в подобного рода вещах.


— А где их можно найти?


— Дай мне кое-что проверить. Возможно, с этим я тебе помогу.


— Ваши связи в суде?


— Что-то вроде этого. А пока давай-ка будем действовать, как наметили. Я свяжусь с обоими Гэбни и выясню, можно ли мне встретиться с твоей мамой. Если да, то я дам тебе знать, и ты договоришься о времени, когда мне нужно приехать. Если нет, мы еще раз рассмотрим наши варианты. В любом случае нам с тобой неплохо было бы продолжить разговор. Когда бы ты хотела?


— Как насчет завтра? — спросила она. — В это же время. Если оно у вас есть.


— Есть.


— Спасибо — и простите меня за несдержанность.


— Ничего, все нормально, — сказал я и проводил ее до двери во второй раз за сегодня.


— Спасибо, доктор Делавэр.


— Береги себя, Мелисса.


— Я постараюсь, — ответила она. Но при этом вид у нее был, как у ребенка, которому задали непомерно большое домашнее задание.

* * *


После ее ухода я стал думать о том, как она просыпала дорожку из важнейших фактов — брак матери, молодой человек в ее собственной жизни, смерть Датчи, возвращение Макклоски. И все это было сказано как бы между прочим. С небрежностью, которая буквально кричала о самозащите.


Но если принять во внимание, с чем ей пришлось справляться — потеря близкого человека, конфликт противоречивых чувств, необходимость принять важные решения, подрыв собственного влияния, — то ее стремление к самозащите представляется чертовски оправданным.


Вопрос влияния, должно быть, стоял для нее особенно остро. Преувеличенное ощущение личного могущества было логическим следствием всех этих лет, когда она опекала свою родительницу. И она пользовалась им, чтобы довести мать до черты, за которой начинались изменения.


Бюро знакомств. Служба записи к специалистам.


И все это, чтобы потерпеть поражение от своего же успеха. Быть вынужденной отступить на задний план и сдать позиции влияния психотерапевту. Делить материнскую любовь с отчимом.


Если к этому добавить обычные треволнения и сомнения, одолевающие человека в ранний период взросления, то жизнь может стать просто невыносимой.


Кто, в самом деле, заботится о Мелиссе?


Когда-то эту миссию взял на себя Джейкоб Датчи.


Хотя я едва знал его, мысли о нем опечалили меня. Верный слуга, всегда готовый прийти на помощь. Он создавал некий эффект… присутствия.


Для Мелиссы это было равносильно второй потере отца.


Как это обстоятельство сказалось на ее отношениях с мужчинами? Стала она доверчивей?


Если судить по ее замечаниям о Доне Рэмпе и Ноэле Друкере, то здесь все не так просто.


Теперь и эти люди из Кембриджа, штат Массачусетс, требуют нового послабления — маячит призрак еще одной капитуляции.


Кто действительно будет поставлен под удар?


Во всяком случае, ее опасения нельзя назвать безосновательными.


Микокси с кислотой.


Почему все-таки Макклоски вернулся в Лос-Анджелес, почти через десятилетия после того, как был осужден? Тринадцать лет тюремного заключения плюс шесть условного освобождения — ему сейчас пятьдесят три года. Мне приходилось видеть, что делают с человеком годы, проведенные в тюрьме. Может, теперь это просто бесцветный, уставший от жизни старый мошенник, ищущий утешения и покоя в обществе таких же, как он сам, неудачников, завсегдатаев третьесортных злачных мест.


Или, быть может, он потратил проведенное в Сан-Квентине время на то, чтобы разжечь свою злобу. Вынашивая фантазии, где фигурировали кислота и кровь, наполняя свою бутылку…


Меня начало грызть неприятное чувство неуверенности в своей правоте, то самое чувство непопадания в цель, которое я испытал девять лет назад, когда отошел от всех своих правил, чтобы лечить измученного страхом ребенка.


Чувство, что не ухватил по-настоящему суть проблемы.


Девять лет назад она, несмотря на это, вылечилась.


Волшебство, фокус.


Сколько еще кроликов осталось в шляпе фокусника?

* * *


В клинике Гэбни на мой звонок включился автоответчик, продиктовавший номера телефонов и коды экстренного вызова обоих докторов. Никакие другие сотрудники не упоминались. Я записал для Урсулы Каннингэм-Гэбни свое послание, назвавшись лечащим врачом Мелиссы Дикинсон, и попросил позвонить мне как можно скорее. В течение следующих нескольких часов мне звонили неоднократно, но из Пасадены ни одного звонка не было.


В десять минут восьмого явился Майло, в той же одежде, что была на нем утром, только с пятнами от травы на брюках и пота под мышками. От него пахло дерном, и он казался усталым.


Я спросил:


— Как успехи?


Он покачал головой, нашел в холодильнике бутылку «гролша», откупорил ее и сказал:


— Этот спорт не для меня, приятель. Беготня за маленьким белым мячиком по ползучим сорнякам выводит меня из себя.


— Выбивает тебя из себя. Раз уж мы говорим о гольфе.


Он усмехнулся.


— А я — просто набитый дурак, раз вообразил себя обитателем пригорода. — Запрокинув голову, он стал лить в себя пиво. Когда бутылка опустела, он спросил:


— Так где же мы ужинаем?


— Где захочешь.


— Ну, — сказал он, — ты меня знаешь, я всю жизнь помираю по высшему свету. Видишь, я даже оделся в расчете на успех.

* * *


Дело кончилось тем, что мы оказались на Пико недалеко от Двадцатой улицы, в плохой части Санта-Моники, где, сидя за исчирканным ножом складным столиком и вдыхая выхлопные газы уличного движения, ели тако — мягкие паровые лепешки с начинкой из крупно нарубленной свинины и маринованных овощей и пили кока-колу с колотым льдом из вощеных бумажных стаканчиков.


Киоск, где готовили тако, стоял на угловом пятачке раскрошенного асфальта, между магазином спиртных напитков и пунктом обмена чеков на наличные деньги. Вокруг слонялись и рыскали в поисках поживы бездомные бродяги и несколько типов, которые не стали бы жить дома, даже если бы он у них был. Парочка таких типов наблюдала за нами, пока мы получали у стойки еду и искали места. Под влиянием фантазии на тему попрошайничества или чего-нибудь похуже их тусклые глаза оживились и заблестели. Майло держал их на расстоянии своим «полицейским» взглядом.


Мы ели, оглядываясь через плечо. Он спросил:


— Достаточно ли солидно для тебя?


Прежде чем я успел ответить, он встал и пошел к стойке заказов, держа одну руку в кармане. Грязный, худой человек примерно моего возраста, со спутанной бородой тут же воспользовался моментом и приблизился ко мне, обнажив в ухмылке беззубые десны, бормоча что-то бессвязное и нелепо размахивая одной искривленной рукой. Другая рука была подтянута к самому плечу, согнута, словно куриное крыло, и совершенно неподвижна.


Я протянул ему доллар. Подвижная рука выхватила его с ловкостью клешни ракообразного. Он успел отойти, прежде чем вернулся Майло с картонной коробкой, полной пакетиков из желтой бумаги.


Но Майло все видел и, садясь, сердито на меня посмотрел.


— Зачем ты это сделал?


— У этого бедняги что-то не в порядке с головой.


— Или он симулирует.


— В любом случае он, должно быть, дошел до ручки, тебе не кажется?


Он покачал головой, развернул порцию тако и откусил кусок. Прожевав и проглотив пищу, он сказал:


— Все дошли до ручки, Алекс. Если ты не прекратишь, они облепят нас, как саранча.


Мне показалось, что три месяца назад он бы такого не сказал.


Я оглянулся, увидел, какими глазами смотрят на него остальные особи уличного люда, и возразил:


— Вряд ли нужно на этот счет беспокоиться.


Он показал на пакетики с едой.


— Приступай, тут и для тебя.


Я сказал:


— Может, чуть позже.


И стал пить кока-колу, которая уже потеряла всякий вкус.


Спустя минуту я спросил:


— Если бы тебе понадобилась информация об одном бывшем заключенном, как бы ты стал действовать?


— Какого рода информация? — вопросом на вопрос ответил он, пережевывая слова вместе со свининой.


— Как он вел себя в тюрьме, что затевает сейчас.


— Этот тип освобожден условно?


— Условный срок истек. Освобожден вчистую.


— Образец реабилитации, а?


— Вопросительный знак обязателен.


— Этот мистер Образец давно уже чист и свободен?


— Где-то около года.


— За что сидел?


— Нападение, попытка убийства, сговор с целью убийства — он заплатил одному типу, чтобы тот изуродовал человека.


— Заплатил, значит? — Он вытер губы.


— Заплатил с намерением нанести серьезный вред или даже хуже.


— Ну тогда можно спокойно полагать, что он так и останется мерзавцем.


— А если мне нужно что-то более конкретное?


— Зачем это тебе?


— Это касается одного пациента.


— То есть все должно быть сугубо секретно и конфиденциально?


— Пока да.


— Ну, — сказал он, — вообще-то это не так уж трудно. Ты — то есть полицейский, потому что гражданскому придется лбом стенку прошибать, чтобы хоть чего-то добиться, — ты отслеживаешь цепочку. Прошлое — это лучший предсказатель будущего, верно? Так вот, первое звено — его полицейское досье. Федеральное и местное. Ты говоришь с полицейскими, которые знали его в то недоброе старое время. Предпочтительно с теми, кто его арестовывал. Дальше ты закидываешь глаз в папку окружного прокурора — там будут рекомендации по избранию меры наказания, заключения психиатров или психоаналитиков, ну и все такое. Третий шаг — ты разговариваешь с тюремным персоналом — узнаешь, как он вел себя во время отсидки. Хотя на самом деле лучше всего его знают те задницы, которые мотали срок вместе с ним. Если ты возьмешь кого-то из них на крючок — тяни. Потом идешь к офицеру, который курировал его после условного освобождения. Проблема здесь в том, что они завалены делами и задавлены текучкой. В большинстве случаев они просто штампуют бумаги, и шансов выудить из них что-то стоящее очень мало. Конечный шаг — ты устанавливаешь его К.З. — круг знакомых, то есть тех подонков, с которыми он общался после выхода из тюрьмы. Конец. Ничего особенного, просто нагрузка на ноги. А в итоге вся информация тебе мало что даст. Так что если у тебя есть обеспокоенный пациент, я бы на твоем месте посоветовал ему или ей быть поосторожнее. Пусть купит большую пушку и научится ею пользоваться. Или заведет питбуля.


— Это отслеживание цепочки, которое ты только что описал, — его может провести частный адвокат?


Майло посмотрел на меня, не отрываясь от тако.


— Ты имеешь в виду обычного, среднего адвоката? Нет. Не может ни за какой приемлемый отрезок времени. Адвокат, заручившийся услугами хорошего частного детектива, мог бы провернуть такое дело, но и тогда частному сыщику потребуется время, и немалое, — разве только у него есть крупные связи в полиции.


— Скажем, как у отставного полицейского?


Он кивнул.


— Некоторые частные сыщики — бывшие полицейские. Все они работают с почасовой оплатой, а такое дело потребует немало часов. Так что совсем не мешает иметь богатого клиента.


— А тебя самого такое дело случайно не заинтересовало бы?


Он положил свое тако на стол.


— Что?


— Небольшая частная консультация, Майло. Настоящее хобби. Тебе разрешается подрабатывать, когда ты временно отстранен?


— Я такой же гражданин, как и все. Могу делать все, что захочу. Только почему, черт возьми, я должен захотеть?


— Это лучше, чем гонять мячики по ползучим сорнякам.


Он хмыкнул, подобрал свое тако, доел его и стал разворачивать следующее.


— Черт, — сказал он, — я даже не знаю, какую заломить цену.


— Значит, ты возьмешься?


— Я просто думаю. А твой пациент или пациентка — из пострадавших?


— Дочь пострадавшей, — ответил я. — Восемнадцать лет. Я лечил ее очень давно, когда она была еще ребенком. Ее приняли в университет в другом городе, а она не знает, ехать ей или нет, хотя, судя по всему, лучше этого для нее не придумаешь.


— Из-за того, что вернулся этот подонок?


— Там есть и другие причины, питающие ее сомнения. Но присутствие этого подонка не дает возможности устранить ни одну из них. Я не могу советовать ей, чтобы она уехала, когда этот тип маячит на горизонте, Майло.


Он кивнул и продолжал есть.


— У семьи есть деньги, — сказал я. — Вот почему я спросил насчет адвокатов — они могут позволить себе их целый батальон, а уж одного-то и подавно. Но если за дело возьмешься ты, у меня будет уверенность, что оно делается как следует.


— О, проклятье, — проворчал он и откусил еще несколько кусков тако. Потом поднял воротник рубашки и воровато огляделся. — Майло Марлоу, Майло Спейд — что звучит забористее, как ты думаешь?


— А если Шерлок Стерджис?


— Тогда кто же будешь ты сам? Ватсон Нашей Эры? Ладно, можешь сказать этим людям, что если они хотят идти таким путем, то я прощупаю того типа.


— Спасибо.


— No problema. — Он поковырял в зубах и посмотрел на свою пропитанную потом одежду. — Жаль только, что климат не дает прилично одеться.


Мы покончили с напитками и расправились еще с некоторым количеством еды. Когда шли к машине, к нам подошел еще один из попрошаек — грузный человек неопределенной расы и религии. На лице у него была заискивающая ухмылка, а тело содрогалось от параличной тряски, словно в каком-то жутком танце. Майло свирепо посмотрел на него, потом полез в карман и вынул горсть мелочи. Сунув деньги бродяге, он вытер руки о штаны, отвернулся, не слушая его невнятного благодарственного бормотания, и выругался, берясь за ручку дверцы. Но эпитеты на этот раз звучали как-то неубедительно — мне доводилось слышать от него и кое-что получше.

* * *


Доктор Урсула Каннингэм-Гэбни звонила в мое отсутствие и оставила номер телефона, по которому ее можно застать вечером. Я набрал этот номер, и мне ответил грудной, хорошо поставленный женский голос.


— Доктор Каннингэм-Гэбни?


— Я слушаю.


— Это доктор Делавэр. Спасибо, что ответили на мой звонок, доктор Гэбни.


— А это случайно не доктор Александр Делавэр?


— Да, он самый.


— А, — сказала она. — Я знакома с вашим исследованием о ночных страхах у детей. Мы с мужем включили эту работу в список литературы по расстройствам, вызванным беспричинным страхом, мы составили его в прошлом году для «Американского журнала по психиатрии». Статья очень стимулирует мысль.


— Благодарю вас. Я также знаком с вашими работами.


— Где вы практикуете, доктор Делавэр? Дети не наша специальность, и нам часто приходится направлять маленьких пациентов к врачам детского профиля.


— Я базируюсь на Западной педиатрической, но не занимаюсь лечением. Работаю в области судебной медицины. Кратковременные консультации.


— Вот как. Но из записи на автоответчике я поняла, что вы чей-то лечащий врач.


— Мелиссы Дикинсон. Я был ее врачом. Много лет назад. Я всегда остаюсь в распоряжении своих старых пациентов. На днях она ко мне приходила.


— Мелисса, — сказала она, — такая серьезная молодая женщина.


— У нее немало причин, чтобы быть серьезной.


— Да. Несомненно. Семейная патология имеет глубокие корни. Я рада, что она наконец обратилась за помощью.


— По-видимому, она главным образом волнуется за мать, — пояснил я. — В связи с предстоящей разлукой. Как она перенесет ее отъезд в Гарвардский университет.


— Мать очень гордится ею. И хочет, чтобы она уехала.


— Да, я слышал об этом от Мелиссы. И все же она беспокоится.


— Не сомневаюсь в этом. Но, кроме самой Мелиссы, ее отъезд больше ни у кого не вызывает беспокойства.


— Значит, у вас нет опасения, что в случае отъезда Мелиссы в состоянии ее матери произойдет рецидив?


— Вряд ли, доктор Делавэр. Напротив, я уверена, что Джина — миссис Рэмп — будет рада своей вновь обретенной свободе. Мелисса — умная девушка и любящая дочь, но иногда бывает несколько… утомительной.


— Это выражение матери?


— Нет, миссис Рэмп никогда так не скажет. Но она это чувствует. И поэтому я надеюсь, вы сможете сразу заняться амбивалентностью Мелиссы и справитесь достаточно быстро, чтобы она успела реализовать свой шанс. Я понимаю, что существует какой-то крайний срок. В Гарварде склонны проявлять нетерпение — я знаю это по опыту. Так что ей придется связать себя обязательствами. Будет жаль, если какая-то формальность помешает ей двигаться вперед.


Подумав о Макклоски, я спросил:


— Нет ли у миссис Рэмп каких-то других тревог, которые могли бы передаваться Мелиссе?


— Передаваться? Как при эмоциональной инфекции? Нет, я бы сказала, что все как раз наоборот — есть риск, что тревога Мелиссы скажется на ее матери. Случай миссис Рэмп — это один из самых тяжелых случаев фобии, с которыми нам приходилось иметь дело. А через наши руки прошло немало пациентов. Но прогресс миссис Рэмп можно назвать феноменальным, причем и дальше дело у нее пойдет так же. Если ей дать этот шанс.


— Вы хотите сказать, что Мелисса является угрозой ее прогрессу?


— У Мелиссы добрые намерения, доктор Делавэр. Я вполне могу понять ее беспокойство. То, что она росла при неполноценной матери, давало ей стимул к необычно быстрому взрослению. До какого-то уровня это не очень мешало. Но все меняется, и теперь ее опека лишь подрывает уверенность матери в себе, в собственных силах.


— И в чем же выражается эта опека?


— В том, что ее присутствие отвлекает внимание в самые критические моменты лечения.


— Я все еще не уверен, что понимаю, о чем идет речь.


— Хорошо, — сказала она, — я объясню. Возможно, вам известно, что лечение от агорафобии по необходимости проводится в натуре, то есть в реальном окружающем мире, где находятся и факторы, вызывающие страх. Ее мать и я, мы в буквальном смысле слова делаем шаги вместе. Выходим за ворота, идем вокруг квартала. Это медленный, но стабильный процесс, выверенный таким образом, что пациент испытывает минимальный страх. Мелисса поставила себе за правило присутствовать при лечении в самые важные его моменты. И наблюдать. Со скрещенными на груди руками и этим абсолютно скептическим выражением на лице. Это выглядит почти комично, но служит, несомненно, отвлекающим фактором. Дошло до того, что я стала строить всю работу вокруг нее — старалась планировать так, чтобы моменты лечения, нацеленные на крупные сдвига, приходились на время, когда она в школе. Теперь она закончила школу, и ее присутствие стало еще более… заметным.


— Вы говорили с ней об этом?


— Я пробовала, доктор Делавэр, но Мелисса не проявляет интереса к разговорам со мной.


— Странно, — заметил я. — Ей это представляется совсем иначе.


— Вот как?


— Она видит себя пытающейся получить от вас информацию, но получающей категорический отказ.


Пауза. Потом она сказала:


— Да, это на нее похоже. Но я вижу здесь невротически искаженное истолкование фактов. Я отношусь с определенным сочувствием к ее ситуации, доктор Делавэр. Ей приходится иметь дело со множеством внутренних противоречий — с сильным ощущением угрозы и чувством ревности. Уверена, что ей нелегко. Но мне необходимо сосредоточиться на своей пациентке. А Мелисса может прибегнуть к вашей помощи — или чьей-нибудь еще, если в ваши планы это не входит, — чтобы привести свои дела в порядок.


Я сказал:


— Она просила меня поговорить с ее матерью. Чтобы уточнить, как мать действительно ко всему этому относится, и решить наконец, как быть с Гарвардом. Я звоню, чтобы узнать, нет ли у вас возражений. Не хотелось бы мешать лечению.


— Очень разумно с вашей стороны. А о чем конкретно вы хотите говорить с миссис Рэмп?


— Только о том, как она отнесется к отъезду Мелиссы. Судя по тому, что вы мне рассказали, здесь все достаточно ясно. Услышав это из первых уст, я смогу развеять сомнения Мелиссы.


— И используете свою роль заступника, чтобы побудить ее двигаться вперед?


— Именно так.


— Ну, никакого вреда я в этом не вижу. Особенно если ваша беседа будет ограничена определенными рамками.


— Вы назовете какие-то конкретные темы, которых мне следует избегать?


— Пока, мне кажется, будет правильным исключить все, что не касается университетской карьеры Мелиссы. Постараемся обойтись без сложностей.


— Похоже, однако, что в данном случае как раз одни сплошные сложности.


— Верно, — сказала она с ноткой веселости в голосе. — Но тем и прекрасна психиатрия, не так ли?

* * *


Я позвонил Мелиссе в девять часов, и она сняла трубку после первого же гудка.


— Я поговорил со своим знакомым — он полицейский детектив, сейчас пока в отпуске, так что у него есть свободное время. Если ты все еще хочешь проверить Макклоски, то это можно сделать.


— Хочу, — сказала она. — Скажите ему, чтобы приступал к делу.


— Для этого расследования может потребоваться какое-то время, а частные сыщики обычно взимают почасовую плату.


— Это не проблема. Я возьму все на себя.


— Ты собираешься сама платить ему?


— Разумеется.


— В конечном итоге сумма может оказаться значительной.


— У меня есть свои деньги, доктор Делавэр, — я давно уже оплачиваю разные расходы. Я собираюсь оплатить ваш счет, так что почему бы…


— Мелисса…


— Никаких проблем, доктор Делавэр. Правда. Я очень хорошо умею распоряжаться деньгами. Мне уже восемнадцать, так что и юридически все законно. Если я собираюсь уехать и жить самостоятельно, то почему бы не начать прямо сейчас?

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги