Майло сидел на табуретке у стойки бара с чашкой кофе в руках. Дон Рэмп расположился в одной из кабинок вдоль правой стены. Перед ним стояла бутылка виски, стакан и чашка — такая же, как у Майло. Еще две чашки кофе стояли ближе к внешнему краю стола. На Рэмпе была все та же белая рубашка, в которой я видел его у плотины. Он выглядел так, будто только что вернулся с экскурсии по преисподней.


Над ним стояли начальник полиции Чикеринг и полицейский Скопек. Чикеринг курил сигару. У Скопека был такой вид, словно и он не отказался бы от сигары.


Когда я вошел, Чикеринг повернулся ко мне и нахмурился. Скопек последовал его примеру. Майло отпил кофе. Рэмп не сделал ничего.


Это было похоже на неудавшееся собрание членов элитарного клуба.


— Привет шефу полиции, — сказал я.


— Доктор. — Чикеринг шевельнул рукой, и столбик пепла упал в пепельницу рядом с бутылкой Рэмпа. Бутылка была на две трети пуста.


Я подошел к бару и уселся рядом с Майло. Он поднял брови и коротко улыбнулся.


Чикеринг снова повернулся к Рэмпу.


— Ладно, Дон. Похоже, с этим все.


Если Рэмп как-то отреагировал, то я этого не заметил.


Чикеринг взял одну из стоявших с краю чашек кофе и сделал большой глоток. Облизав губы, он подошел к бару. Скопек последовал за ним, но держался немного сзади.


Чикеринг заговорил:


— Я тут в обычном порядке выясняю кое-какие вопросы, доктор, — в плане помощи хорошим друзьям из Полицейского управления Лос-Анджелеса. В связи с тем, что случилось с покойным мистером Макклоски. Вы ничего не хотите добавить к нашему общему неведению?


— Ничего, шеф.


— Ладно, — сказал он и сделал еще один глоток кофе, после чего чашка оказалась пустой. Не глядя, он протянул чашку за спину, где Скопек взял ее и поставил на стол, за которым сидел Рэмп.


— Что касается меня, доктор, то я считаю этот случай просто воздаянием по заслугам. Но я его расследую в плане услуги Лос-Анджелесу. Так что я вас спросил и все.


Я кивнул.


— А как все остальное? Как дела у Мелиссы?


— Нормально, шеф.


— Ну и хорошо. — Пауза. Колечки дыма. — Не знаете, кто будет теперь управлять всем хозяйством?


— Не могу сказать, шеф.


— Мы только что оттуда. Застали у Мелиссы адвоката. Адвокат — женщина. Из фирмы в западной части города. Не знаю, насколько хорошо она знакома с жизнью нашего района.


Я пожал плечами.


— Глен Энгер — хороший человек, — продолжал он. — Вырос здесь. Я знаю его много лет.


Я промолчал.


— Ну, ладно, — снова сказал он. — Надо идти — тут не соскучишься. — Он повернулся к Рэмпу. — Береги себя, Дон. Если что — звони. Масса народу тебя поддерживает — все будут ждать с нетерпением, когда опять откроется твой гриль и можно будет заказать отбивную на косточке, вырезку по-ньюйоркски и ф.м.


Он подмигнул Рэмпу. Рэмп не шелохнулся.


Когда Чикеринг и Скопек ушли, я спросил:


— Ф.м. — что это такое?


— Филе миньон, — ответил Майло. — До твоего прихода мы тут очень мило болтали о говядине. Шеф полиции — большой «знаток». Покупает эти готовые стейки из Омахи.


Я посмотрел на Рэмпа, который сидел все так же неподвижно.


— А он принимал участие в обсуждении? — очень тихо спросил я.


Майло поставил чашку настойку бара. Осколки разбитого зеркала удалили. На его месте осталась голая штукатурка.


— Нет, — ответил он. — Он вообще ничего не делает, только сосет виски.


— Что слышно о Никвисте?


— Ровным счетом ничего. Да никто его и не ищет.


— Почему лос-анджелесская полиция прислала сюда Чикеринга?


— Чтобы им не пришлось никого в Сан-Лабрадоре гладить против шерстки и в то же время можно было сказать, что работа сделана.


— Чикеринг сказал что-нибудь новое о Макклоски?


Он покачал головой.


— Как реагировал Рэмп, когда об этом услышал?


— Уставился на Чикеринга, потом заглотнул большую дозу виски.


— Не удивился тому, что Макклоски мертв?


— Может, какой-то проблеск, но трудно сказать. Он почти ни на что не реагирует. От крепкого мужика тут мало что осталось.


— Если только это не игра.


Майло пожал плечами, взял чашку, заглянул в нее и опять поставил.


— Дон, — окликнул он Рэмпа через зал, — могу я чем-нибудь помочь вам?


Из кабинки не донеслось ни звука. Потом Рэмп медленно, очень медленно покачал головой.


— Ну как, — спросил Майло, снова понизив голос, — удалось тебе съездить в Западный Голливуд?


— Удалось, но давай поговорим на улице.


Мы вышли на парковочную площадку.


— Твой наблюдатель на месте или нет? — поинтересовался я.


— Профессиональная тайна, — усмехнулся Майло. Потом сказал: — В данный момент нет, но ты бы все равно его не заметил, можешь мне поверить.


Я пересказал ему все, что узнал о Кэти Мориарти и об Айлин Уэгнер.


— Ладно, — сказал он. — Твоя версия с Гэбни выглядит уже лучше. Они что-то провернули в Бостоне, засветились и свалили на запад, чтобы продолжать провертывать.


— Дело гораздо сложнее, — возразил я. — Именно Айлин Уэгнер направила ко мне Мелиссу. Спустя несколько лет она умирает в Бостоне, чета Гэбни покидает Бостон, а вскоре после этого они лечат Джину.


— В вырезке, которую хранила Мориарти, есть намек на то, что смерть Уэгнер не была самоубийством?


Я отдал ему вырезку.


Прочитав ее, он сказал:


— Похоже, что никто не собирался этим заниматься. А если бы там не проявилось что-то подозрительное, разве Мориарти стала бы держать эти вырезки при себе?


— Наверно, ты прав. Но ведь должна же быть какая-то связь — что-то такое, что Мориарти нашла, как она думала. Уэгнер изучала психологию в Гарварде, когда Гэбни еще там работали. Вероятно, она каким-то образом соприкоснулась с ними. Кэти Мориарти интересовали все трое. И все трое знали Джину.


— Когда ты виделся с Уэгнер, что-нибудь в ней показалось тебе странным?


— Нет. Но ведь я ее не анализировал — это был десятиминутный разговор одиннадцать лет назад.


— Значит, у тебя нет причин ставить под сомнение этичность ее поступков?


— Абсолютно никаких. А что такое?


— Просто размышляю. Если она соблюдала правила этики, то не стала бы ни с кем говорить конкретно о Джине, верно? Даже с другим медиком.


— Правильно.


— Тогда как же Гэбни могли узнать о Джине от нее?


— Может, они и не узнали. Конкретно о ней. Но когда Уэгнер стало известно, что Гэбни специализируются в области лечения фобий, она могла обсудить с ними случай Джины в общих чертах. Обмен мнениями между медиками никто не сочтет нарушением этики.


— Причем в данном случае страдающий фобией пациент богат.


— Живет, словно принцесса в замке. Это слова Уэгнер. Она была поражена богатством Джины. Могла рассказать об этом кому-то одному или обоим супругам Гэбни. А когда для Гэбни пришла пора поискать более тучных пастбищ, они вспомнили о ее рассказах и отправились в Сан-Лабрадор. А контакт с Джиной был установлен, когда им позвонила Мелисса.


— Совпадение?


— Это ведь очень маленький городок, Майло. Но мне все равно не ясно, почему Кэти Мориарти хранила вырезку с информацией о самоубийстве Уэгнер у себя в альбоме.


— Возможно, Уэгнер была для Мориарти источником информации. О проделках Гэбни.


— И возможно, Уэгнер из-за этого умерла.


— Ну, ты даешь! Но знаешь, когда я вернусь, мы можем покопать в этом направлении. Заставим Сузи покопать — это по ней. Если Гэбни присосались к состоянию Джины, она это обязательно раскопает. За отправную точку можно было бы взять эстамп Кассатт. Если передача не была законно оформлена, Сузи вцепится в них мертвой хваткой.


— Когда ты вернешься откуда? — спросил я.


— Из Сакраменто. Сузи отправляет меня туда в командировку. Похоже, у адвоката Дауса в последнее время какие-то неприятности с коллегией адвокатов, но по телефону они это обсуждать отказываются и даже при личной встрече требуют надлежащих документов в подтверждение того, что эти сведения мне действительно необходимы. Я уезжаю из Бербанка в шесть десять. Она перешлет мне бумаги по факсу прямо на место завтра утром. В час у меня встреча с несколькими банкирами, в половине четвертого — в коллегии адвокатов. После этого, говорит Сузи, придет очередь и других пунктов повестки дня.


— График плотный.


— Эта леди не терпит лодырей. У тебя что-то еще?


— Да. Бетель могла слышать, когда Чикеринг говорил Рэмпу о смерти Макклоски?


— Она была в комнате, разливала кофе. А что?


Я рассказал ему о спешном отъезде официантки.


— Возможно, что дело просто в эмоциональной перегрузке, Майло. Секундой позже я разговаривал с Ноэлем, и он сказал, что она испытывала стресс, боялась потерять работу. Возможно, известие еще об одной смерти оказалось последней каплей. Но я думаю, что она так отреагировала именно на смерть Макклоски. Потому что я думаю, что Макклоски — отец Ноэля.


Изумление, отразившееся на лице Майло, доставило мне истинное удовольствие. Я почувствовал себя словно мальчишка, который наконец-то выиграл у отца в шахматы.


— Вот это бросок, — вымолвил он. — Откуда ты это взял?


— Через свои вибриссы. В конце концов я это вычислил. Здесь не было никакой связи с поведением Ноэля, — все дело в его внешности. Я понял это буквально несколько минут назад. Он был расстроен из-за матери, опустил голову, и у него на лице появилось выражение покорности судьбе — точная копия того выражения, которое можно видеть у Макклоски на снимке, сделанном в момент ареста. Стоит только подметить это сходство, и оно становится поистине поразительным. Ноэль невысок, темноволос, хорош собой — почти красив. Макклоски раньше тоже был привлекательным, причем в этом же стиле.


— То было раньше, — сказал Майло.


— Вот именно. Тот, кто не знал его тогда, в те старые времена, ни за что бы не заметил сходства.


— В те старые времена, — пробормотал Майло и пошел обратно в ресторан.

* * *


— Очнись, Дон. — Майло пальцем приподнял подбородок Рэмпа.


Рэмп посмотрел на него мутными глазами.


— Слушай, Дон, мне приходилось бывать на твоем месте. Знаю, что выдавить из себя слово — это все равно что выписать почечный камень. Ничего не говори — просто мигай. Один раз будет «да», два раза будет «нет». Ноэль Друкер — сын Макклоски или нет?


Никакой реакции. Потом сухие губы сложились в слово «да», и вслед за этим послышался свистящий шепот.


— Ноэль знает? — спросил я.


Рэмп покачал головой и опустил ее на стол. Сзади на шее у него высыпали прыщи, и пахло от него, как от медведя в зоопарке.


Майло сказал:


— Ноэль и Джоэль. Что, у Бетель склонность к легким стихам?


Рэмп поднял голову. Кожа его лица качеством и цветом напоминала старый заварной крем, а в усы набились чешуйки кожи.


Он заговорил:


— Ноэль, потому что… она не умела. — Он покачал головой, и она у него опять стала опускаться.


Майло приподнял ему голову.


— Чего она не умела, Дон?


Рэмп уставился на него слезящимися глазами.


— Она не умеет… Она знала имя Джоэль… как выглядит это слово… поэтому Ноэль… четыре буквы такие же… запомнить.


Он перевел глаза на бутылку с виски, вздохнул и закрыл глаза.


Я спросил:


— Она не умела читать? Она назвала его Ноэлем, потому что это было похоже на «Джоэль», ей нужно было что-то такое, что она могла себе представить зрительно?


Кивок.


— Она до сих пор неграмотна?


Слабый кивок.


— Пробовала… Не смогла…


— Как ей удавалось делать работу? Записывать заказы, подсчитывать сумму счета?


Рэмп промычал что-то нечленораздельное.


Майло вспылил:


— Да говори же, черт бы тебя побрал, кончай слюни распускать!


Рэмп слегка приподнял голову.


— Память. Она знала все — все меню целиком… наизусть. Когда бывает… что-то специальное… она… мы это репетируем.


— А выписывать счет? — спросил Майло.


— Я… — Выражение полного изнеможения.


— Вы берете это на себя, — сказал я. — Вы берете на себя заботу о ней. Совсем как тогда, во время работы на студии. Кто она была — деревенская девушка, приехавшая на Запад, чтобы стать кинозвездой?


— Аппалачи… Бедная… семья…


— Бедная деревенская девушка. Вы знали, что в кино у нее ничего не выйдет, она не сможет даже прочитать роль. И вы помогали ей сохранить это в тайне какое-то время?


Кивок.


— Джоэль…


— Джоэль выдал ее секрет?


Опять кивок. Он рыгнул, и его голова свесилась на одну сторону.


— Фотографии для него.


— Из-за него она потеряла контракт со студией, и он взял ее на работу в качестве фотомодели.


Кивок.


— А как она получила водительские права? — спросил Майло.


— Письменные тесты… выучила их все на память.


— Должно быть, это заняло немало времени.


Рэмп кивнул и вытер нос тыльной стороной руки. Потом снова опустил голову на стол. На этот раз Майло оставил его в покое.


Я задал очередной вопрос:


— Она и Макклоски поддерживали контакт все эти годы?


Голова Рэмпа вздернулась с неожиданной быстротой.


— Нет — она ненавидела… это… не то, что она хотела.


— Что вы имеете в виду?


— Ребенок. Ноэль… — Он болезненно сморщился. — Любила его, но…


— Но что, Дон?


Умоляющий взгляд.


— Что же, Дон?


— Насилие.


— Она забеременела, когда Макклоски изнасиловал ее?


Кивок.


— Все время.


— Что все время, Дон?


— Насилие.


— Он все время ее насиловал?


Кивок.


— Почему вы не оградили ее от этого?


Рэмп заплакал. Слезы скатывались ему на усы и бусинками повисали на сальных волосах.


Он пробовал что-то сказать, но подавился и закашлялся.


Майло поддержал его голову за подбородок, взял салфетку и промокнул лицо плачущего Рэмпа.


— Ну что, Дон? — мягко спросил он.


— Все, — ответил Рэмп сквозь катящиеся слезы.


— Все ее насиловали?


Он всхлипнул. Сглотнул слюну.


— Имели ее… Она не… — С усилием он поднял руку и постучал себя по голове.


— Она не очень смышленая, — сказал Майло. — Все этим пользовались.


Кивок. Слезы.


— Все без исключения, Дон?


Голову Рэмпа повело в сторону, он клюнул носом. Его глаза закрылись. Изо рта с одной стороны потекла слюна.


— Ладно, Дон. — Майло снова опустил голову Рэмпа на стол.


Я пошел вслед за Майло обратно к бару. Какое-то время мы вдвоем просто сидели и смотрели на Рэмпа. Он начал храпеть.


— Шальная студийная компания, — сказал я. — И отсталая, неграмотная девушка, которую там между собой пускали по рукам.


— Откуда ты знаешь?


— По тому, как только что повел себя Ноэль. Мы говорили о его матери. В разговоре он упомянул, что работать где-то в другом месте, как она говорит, будет не то же самое, и начал было развивать эту мысль, но тут же остановился. Когда я стал настойчиво спрашивать, он рассердился и уехал. Это показалось мне необычным. Он такой юноша, который держит в узде свои эмоции и которому нельзя терять контроль над собой. Это типично для ребенка, выросшего в компании с родителем-наркоманом или алкоголиком. Поэтому я понял, что причина, заставившая его выйти из себя, должна быть очень важной. Потом, когда заговорил Рэмп, все стало на свои места.


— Неграмотная, — покачал головой Майло. — Жить так все эти годы, все время ожидая, что кто-то разоблачит ее. Рэмп, помогающий ей и ребенку из чувства вины.


— Или сострадания, или того и другого вместе. Видимо, он по-настоящему добрый парень.


— Да-а, — протянул Майло, глядя на Рэмпа и качая головой.


— Этим и объясняется, почему Бетель была согласна обслуживать столики, в то время как Рэмп и Джина жили по-королевски. Роль дверного коврика была для нее привычной. Актрисой не стала, пристрастилась к сильным наркотикам и Бог знает еще к чему. В довершение ко всему забеременела от мерзавца, которого все ненавидели. Позировала для фотографий, которые не могли иметь ничего общего с высокой модой. Ее телосложение явно не годилось для журнала «Вог». Это говорит о скрытом достоинстве, Майло. Она, вероятно, считает, что Рэмп дал ей больше, чем она заслуживает. А теперь рискует потерять даже это.


Майло провел рукой по лицу.


— Ты что? — спросил я.


— Если Макклоски разоблачил Бетель, а потом и изнасиловал ее, почему она повела себя, как сумасшедшая, когда узнала, что он мертв?


— Возможно, его смерть все-таки потеря для нее, несмотря ни на что. Возможно, она хранила в душе какую-то капельку доброго чувства к нему. За то, что он дал ей Ноэля.


Майло крутнулся на табуретке. Рэмп захрапел громче.


— Ладно, — сказал Майло. — А вдруг здесь что-то побольше твоей капельки доброго чувства? Что, если она и Макклоски все-таки поддерживали контакт друг с другом? Товарищи по несчастью. Общий враг.


— Джина?


— Они оба могли ее ненавидеть. Макклоски — по своей изначальной причине, какова бы она ни была, а Бетель — из обычной зависти бедных к богатым. Что, если ей не так уж и нравилось играть роль жертвы? Что, если был еще один компонент, подслащавший эти отношения, — деньги? Шантаж?


— По какому поводу?


— Кто знает? Джина ведь тоже входила в шальную компанию.


— Ты сказал, что в ее случае не нашел ничего компрометирующего.


— Значит, она более ловко устроила так, чтобы все было шито-крыто, — и тем дороже стоит тайна. Не ты ли говорил мне, что тайны и секреты здесь вроде валюты? Что, если Макклоски и Бетель понимали это буквально? Если Макклоски был партнером Бетель в каком-нибудь пакостном деле, то вполне понятно, почему она сбежала, услышав о его смерти.


— Джоэль и Бетель, Ноэль и Мелисса, — сказал я. — Черт побери, это уж слишком гнусно. Надеюсь, что ты ошибаешься.


— Знаю, — отозвался Майло. — Все время к ним возвращаюсь. Но ведь не мы писали этот сценарий — мы всего лишь смотрим готовый фильм.


Его лицо все еще сохраняло страдальческое выражение.


Я продолжил свои рассуждения:


— Что, если это Ноэль переехал Макклоски? Он первый, о ком я подумал, когда узнал, что орудием убийства был автомобиль. Машины — это его стихия. И у него есть доступ ко всем машинам Джины. Как ты думаешь, не открыть ли нам все эти гаражи и посмотреть, нет ли у одного из экспонатов повреждений на передке?


— Пустая трата времени, — ответил Майло. — Он никогда бы не взял одну из этих машин. Слишком уж заметны.


— Но в Азусе никто не видел «роллса» Джины на пути к водохранилищу.


— Неверно. Мы этого не знаем. Шериф зарегистрировал происшествие как несчастный случай, но никто не обошел дома и не опросил жителей.


— Ладно, — согласился я. — Допустим, Ноэль воспользовался какой-то машиной хозяйственного назначения. У них была одна такая — в те времена, когда я лечил Мелиссу. Старый «кадиллак-флитвуд» 62-го года. Она звала его «кэдди-работяга». Наверно, и сейчас у них есть что-нибудь вроде этого — не ездить же за покупками на «дюзенберге». Эта машина спрятана где-то на этих семи акрах или в одном из гаражей. Но Ноэль мог покончить с Макклоски и на угнанной машине — наверняка знал, как соединить провода.


— Идеальный юноша становится малолетним преступником?


— Ты сам говоришь, что все меняется.


Майло повернулся к бару.


— Жертвы Эдипова комплекса, — проговорил он. — Стопроцентный американский мальчик размазывает по асфальту своего отца. Какое лечение потребуется, чтобы подлатать такого?


Я ничего не ответил.


У себя в кабинке Рэмп всхрапнул, стал ловить ртом воздух. Его голова приподнялась, снова упала, перекатилась на бок.


Майло сказал:


— Было бы неплохо привести его в чувство и посмотреть, что еще из него можно выжать. А еще неплохо было бы подождать здесь и посмотреть, не вернется ли старушка Бетель.


Он посмотрел на часы.


— Мне пора ехать в аэропорт. Как у тебя настроение — насчет того, чтобы покрутиться здесь? Я свяжусь с тобой, как только устроюсь, — скажем, до девяти часов.


— А что же твой наблюдатель? Разве он не может взять это на себя?


— Нет. Он не может работать в открытую. Такова была договоренность.


— Антиобщественный тип?


— Что-то вроде.


— Ладно, — сказал я. — Я собирался повисеть какое-то время на телефоне — проверить кое-что еще в Бостоне. Что я должен делать, если вернется Бетель?


— Подержи ее здесь. Постарайся побольше вытянуть из нее.


— И какими пользоваться приемами?


Он вышел из-за стойки, поддернул брюки, застегнул пиджак и хлопнул меня по спине.


— Используй свой шарм, свою докторскую степень, наглую ложь — что тебе удобнее.

34


Состояние Рэмпа перешло в глубокий сон. Я убрал со стола бутылку, стакан и чашку, составил их в мойку за стойкой бара и убавил яркость освещения, сделав ее переносимой для глаз. Позвонил своей телефонистке и узнал, что из Бостона меня никто не разыскивал; было лишь несколько деловых звонков, на которые я и отвечал следующие полчаса.


В половине пятого зазвонил телефон: кто-то хотел узнать, когда «Кружка» снова откроется. Я сказал, что в самое ближайшее время, и положил трубку, чувствуя себя настоящим бюрократом. В течение следующего часа я разочаровал массу людей, которые хотели зарезервировать столик.


В половине шестого я почувствовал, что мерзну, и отрегулировал термостат кондиционера. Сняв скатерть с одного из столов, я укрыл ею Рэмпа. Он продолжал спать. Совсем как Мелисса, хотя ни он, ни она никогда об этом не узнают.


Без двадцати шесть я сходил на кухню ресторана и сделал себе сандвич с ростбифом и салат из сырой капусты, моркови и лука. Кофейный бачок остыл, так что я решил довольствоваться кока-колой. Перенеся все это обратно на стойку бара, я поел и понаблюдал за все еще спавшим Рэмпом, потом позвонил в дом, который он недавно называл своим.


Подошла Мадлен. Я спросил, там ли еще Сьюзан Лафамилья.


— Oui. Один момент.


Через секунду я услышал ее голос.


— Здравствуйте, доктор Делавэр. Что нового?


— Как там Мелисса?


— Именно об этом я хотела бы с вами поговорить.


— Как она себя чувствует в данный момент?


— Я заставила ее поесть, так что полагаю, это хороший знак. Что вы можете мне сказать о ее психологическом состоянии?


— С какой точки зрения?


— С точки зрения душевной стабильности. При разбирательстве дел такого рода порой возникают неприятные моменты. Считаете ли вы, что она в состоянии выдержать судебный процесс и не сорваться?


— Здесь дело не в срыве, — сказал я, — а в кумулятивном уровне стресса. Ее настроение подвержено взлетам и спадам. Она колеблется между крайней усталостью, замыканием в себе и вспышками гнева. Она еще не стабилизировалась. Я бы какое-то время понаблюдал за ней, не ввязывался бы сразу в судебную схватку, пока не убедился бы, что она обрела равновесие.


— Взлеты и спады. Что-то вроде этой маниакально-депрессивной штуки?


— Нет. У нее в этом нет ничего психотического. Напротив, все довольно логично, учитывая те эмоциональные качели, на которых она находится.


— Сколько, по-вашему, ей потребуется времени, чтобы прийти в норму?


— Трудно сказать. Вы можете работать с ней по вопросам стратегии — интеллектуальной ее части. Но избегайте пока всего конфронтационного.


— Как раз с ее стороны я и вижу пока почти сплошную конфронтацию. Это меня удивило. Ее мать умерла лишь несколько дней назад — я ожидала более сильных проявлений горя.


— Это может иметь отношение к приему, которому она научилась во время лечения много лет назад. Трансформировать тревогу и страх в гнев, чтобы чувствовать себя более уверенно.


— Понимаю. Значит, вы считаете, что она в полном порядке?


— Я уже сказал, что не хотел бы ее подвергать никакому большому испытанию в данный момент, но в конце концов, по моим прогнозам, она должна войти в норму. Психически она совершенно здорова — это однозначно.


— Ладно. Хорошо. Вы согласились бы повторить это в суде? Потому что не исключено, что дело под конец закрутится вокруг вопроса о дееспособности.


— Даже если та сторона занималась незаконными операциями?


— Если окажется, что это так, то нам крупно повезет. Я расследую и этот аспект, как Майло уже вам, без сомнения, сказал. Джим Даус только что получил развод, который влетел ему в копеечку, и мне доподлинно известно, что он выкупил слишком много компромата ради сохранения своего портфеля. В адвокатуре штата ходят слухи о каком-то темном деле, но может оказаться, что это не более чем попытка адвокатов его бывшей супруги вывалять его в грязи. Так что мне приходится соблюдать осторожность и исходить из того, что Даус и адвокат вели себя, как святые. Даже если это не так, то документацией можно манипулировать и до главного надувательства будет трудно докопаться. Я все время имею дело с киностудиями — их бухгалтеры на этом собаку съели. А наше дело обещает быть пакостным, потому что речь идет о крупном состоянии. Оно может затянуться на долгие годы. Мне необходимо знать, крепко ли стоит на ногах моя клиентка.


— Достаточно крепко, — сказал я. — Для человека ее возраста. Но это не значит, что она неуязвима.


— Довольно будет и простой стойкости, доктор. А, вот она возвращается. Вы хотите с ней поговорить?


— Конечно.


Раздался какой-то стук, потом я услышал:


— Привет, доктор Делавэр.


— Привет, как у тебя дела?


— Нормально… Вообще-то, я думала, мы с вами могли бы поговорить?


— Конечно. Когда?


— Ну… сейчас я работаю со Сьюзан и вроде начинаю уставать. Как вы насчет завтра?


— Хорошо, завтра. В десять утра тебя устроит?


— Конечно. Спасибо, доктор Делавэр. И простите меня, если вам было со мной… трудно.


— Ничуть, Мелисса.


— Просто я… я не думала о… маме. Наверно, я… отвергала это — не знаю, — когда все спала и спала. Теперь я все время думаю о ней. Не могу остановиться. Никогда больше не видеть ее — ее лица… знать, что она никогда больше не…


Всхлипывания. Долгое молчание.


— Я здесь, Мелисса.


— Ничего теперь не поправить, — сказала она. И повесила трубку.

* * *


В половине седьмого ни Бетель, ни Ноэля все еще не было видно. Я позвонил своей телефонистке, и мне было сказано, что звонил профессор «Сэм Фикер» и оставил номер телефона в Бостоне.


Я набрал этот номер, и мне ответил детский голос:


— Але?


— Попросите профессора Фиэкра, пожалуйста.


— Папы нет дома.


— А ты знаешь, где его можно найти?


Взрослый женский голос вклинился в разговор:


— Дом семьи Фиэкр. Кто говорит?


— Это доктор Алекс Делавэр. Я звоню в ответ на звонок профессора Фиэкра.


— Я здесь присматриваю за ребенком, доктор. Сет предупредил, что вы можете позвонить. Вот номер, по которому вы его найдете.


Она продиктовала цифры, и я их записал. Поблагодарив ее, я назвал ей номер телефона «Кружки» для обратной связи, повесил трубку и тут же набрал тот номер, который она мне продиктовала.


Мужской голос проговорил:


— «Дары моря», Кендл-сквер.


— Я разыскиваю профессора Фиэкра. Он у вас обедает.


— Еще раз по буквам, пожалуйста.


Я продиктовал.


— Подождите.


Прошла минута. Потом еще три. Рэмп, кажется, начал просыпаться. С трудом сев и выпрямившись, он вытер лицо грязным рукавом, помигал глазами, огляделся вокруг и уставился на меня.


Ни искры узнавания. Закрыв глаза, он плотнее натянул скатерть на плечи и снова улегся головой на стол.


В трубке послышался голос Сета:


— Алекс?


— Привет, Сет. Прости, что отрываю тебя от обеда.


— Ты очень точно выбрал время — у нас как раз смена блюд. Насчет супругов Гэбни удалось узнать очень немного — только то, что их отъезд был не вполне добровольным. Так что они действительно могли быть замешаны в чем-то неприглядном, но я так и не смог выяснить, в чем именно.


— Их попросили уйти из Гарварда?


— Официально нет. Ничего процессуального там не было, насколько я мог судить, — люди, с которыми я разговаривал, ни за что не хотели вдаваться в подробности. Я понял только, что была какая-то взаимная договоренность. Они отказались от должности и уехали, а те, кто что-то знал, не стали в этом копаться. Но что это такое, я не знаю.


— А ты узнал, какого рода пациентов они лечили?


— Страдающих фобией. Извини, но это все, что удалось узнать.


— Ну что ты, большое тебе спасибо.


— Я-таки порылся в «Психологических рефератах» и в «Медлайн», чтобы попробовать узнать, какой именно работой они занимались. Получается совсем немного. Она вообще не опубликовала ни строчки. Раньше Лео пек свои материалы как блины. Потом вдруг, четыре года назад, все резко прекратилось. Никаких экспериментов, никаких клинических исследований, только парочка эссе, очень слабеньких. Настолько, что никто не стал бы их публиковать, не будь он Лео Гэбни.


— Эссе на какую тему?


— Философские вопросы — свободная воля, важность личной ответственности. Энергичные атаки на детерминизм — в том смысле, что любое поведение можно изменить при верном определении соответствующих стимулов и подкрепителей. И так далее, и тому подобное.


— Звучит не слишком дискуссионно.


— Не слишком. Возможно, сказывается возраст.


— И в чем именно это проявляется?


— В том, что человек начинает философствовать и отходит от настоящей науки. Я сам не раз наблюдал, как подобное случалось с людьми в климактерический период. Обязательно скажу своим студентам, что если когда-нибудь буду в этом замечен, пускай выведут меня в поле и пристрелят.


Мы приятно поболтали еще несколько минут, потом попрощались. Когда линия освободилась, я позвонил в «ГАЛА бэннер». Записанный на пленку голос сообщил мне, что редакция газеты закрыта. Сигнала для того, чтобы я мог оставить свое сообщение, не последовало. Я набрал номер справочной в Бостоне и попытался узнать домашний телефон редактора Бриджит Маквильямс. В справочнике у них оказался один абонент с такой фамилией — Б.Л. Маквильямс, но на мой звонок ответил сонный мужской голос с карибским акцентом, обладатель которого уверил меня, что у него нет родственницы по имени Бриджит.


На часах было без двадцати семь. Я пробыл в ресторане наедине с Рэмпом больше двух часов, и это место смертельно мне надоело. За стойкой бара я нашел немного писчей бумаги и портативное радио. Станция KKGO больше не передавала джазовой музыки, так что пришлось довольствоваться легким роком. Я все еще думал о том, что мог упустить, не уловить.


Семь часов. Бумага покрылась каракулями. Все еще никаких следов ни Бетель, ни Ноэля. Я решил дождаться, когда Майло прилетит в Сакраменто, позвонить ему и отпроситься с задания. Поеду домой, посмотрю, как там икринки, может, даже позвоню Робин… Я снова набрал номер своей телефонистки, продиктовал ей сообщение для Майло на тот случай, если он позвонит, а меня не будет.


Телефонистка записала его, а потом сказала:


— Для вас тоже кое-что есть, доктор.


— От кого?


— От какой-то Салли Этеридж.


— А она не сказала, какое у нее ко мне дело?


— Нет, оставила только фамилию и номер. Звонить по междугородной — код и в этот раз шесть-один-семь. Это что, Бостон?


— Да. Диктуйте, я записываю номер.


— Что-то важное, да?


— Возможно.

* * *


В трубке послышалось что-то вроде «угу». Женский голос на фоне музыки. Я выключил свое радио. Музыка на другом конце провода приобрела более четкие формы: ритм и блюзы, много труб. Возможно, Джеймс Браун.


— Мисс Этеридж?


— У телефона.


— Это доктор Алекс Делавэр. Я звоню из Лос-Анджелеса.


Молчание.


— Я думала, позвоните вы или нет. — Голос грубоватый, с хрипотцой. Южный акцент.


— Чем могу вам служить?


— Скорее наоборот.


— Это Бриджит Маквильямс дала вам мой телефон?


— Точно.


— Вы работаете репортером в «Бэннер»?


— Ну да, конечно. Беру интервью у выключателей. Я электрик, мистер.


— Но вы знаете Кэти — Кейт Мориарти?


— Вы слишком торопитесь задавать вопросы. — Она говорила медленно, нарочито медленно. В конце фразы послышался смешок. Ее произношение показалось мне несколько смазанным, как это бывает при алкогольном опьянении. А может быть, на мое восприятие просто повлияло столь длительное пребывание в компании с Рэмпом.


— Кейт никто не видел больше месяца, — сказал я. — Ее родственники…


— Да-да, эту песню я слышала. Бридж мне сказала. Передайте родственникам, чтобы не лезли из кожи вон. Кейт часто исчезает — такая у нее привычка.


— Возможно, что на этот раз речь идет не об «обычном» исчезновении.


— Вы так думаете?


— Я так думаю.


— Ну, вам виднее.


— Если вас это не беспокоит, то зачем было мне звонить?


Пауза.


— Хороший вопрос… Я вас даже не знаю. Давайте-ка бросим эту бодягу и разбежимся…


— Подождите, — взмолился я. — Прошу вас.


— Вежливый, да? — Она засмеялась. — Ладно, даю вам одну минуту.


— Я психолог. В оставленном для Бриджит сообщении объясняется, как я мог бы…


— Да-да, об этом я тоже в курсе. Значит, роетесь в мозгах. Уж извините, если это меня как-то не очень успокаивает.


— У вас что, неприятный опыт общения с психдокторами?


Молчание.


— Я себе нравлюсь такая, как есть.


— Айлин Уэгнер, — сказал я. — Вы из-за нее звонили.


Она долго молчала. На какой-то момент я подумал, что она отключилась.


Потом я услышал:


— Вы знали Айлин?


— Мы познакомились, когда она работала здесь педиатром. Она направила ко мне пациентку, но, когда я хотел связаться с ней, чтобы обсудить этот случай, она мне так и не перезвонила. Наверно, к тому времени ее уже не было в городе. Уехала работать за границу.


— Да, наверно.


— Они с Кейт дружили?


Она засмеялась.


— Нет.


— Но Кейт заинтересовала смерть Айлин — я нашел вырезку, которую она поместила в свой альбом. Вырезка из «Бостон глоб», без подписи. Может быть, Кейт в то время внештатно сотрудничала с «Глоб».


— Я не знаю, — резко ответила она. — За каким чертом я должна интересоваться, какого дьявола она делает и на какого дьявола работает?


Ну точно, у нее алкогольная смазанность речи.


Опять молчание.


— Сожалею, если разговор со мной расстроил вас.


— Неужели?


— Да.


— А почему?


Ее вопрос застал меня врасплох, и, прежде чем я нашелся, что ответить, она добавила:


— Вы меня в глаза не видели — какого дьявола вас должно интересовать, что я чувствую?


— Ладно, — сдался я. — Это не сочувствие конкретно вам. Просто сила привычки. Мне нравится делать людей счастливыми. Возможно, в какой-то мере это льстит моему профессиональному самолюбию. Я специально учился на утешителя.


— На утешителя. А что, мне это нравится. Утешать-потешать. Вместе с битлами. Джон, Пол, этот-как-его и Ринго. И мозгоправом. Заводить толпу…


Она нервно засмеялась. На фоне Джеймса Брауна, который о чем-то молил. О любви или сострадании.


— Айлин тоже была утешительница, — сказал я. — Неудивительно, что она занялась психиатрией.


Еще четыре такта Брауна.


— Мисс Этеридж?


Молчание.


— Салли?


— Да, я еще здесь. Бог знает, почему.


— Расскажите мне об Айлин.


Восемь тактов. Я затаил дыхание.


Наконец она заговорила:


— Рассказывать-то нечего. Пропал человек ни за что. Натурально ни за что, будь оно проклято.


— Почему она это сделала, Салли?


— А вы как думаете? Потому что не хотела быть такой, какой была… после того… после того, как…


— После чего?


— После того, как потратила столько дерьмового времени! После стольких часов пустопорожней трепотни. С мозгоправами, консультантами, чтоб им пусто было! Я думала, мы со всем этим дерьмом разделались раз и навсегда, наплевали и забыли. Я думала, ей хорошо. Я, черт бы их всех побрал, думала, что она не считает себя ненормальной в том виде, как Бог в своем бесконечном милосердии создал ее. Будь она проклята!


— Может, кто-то убедил ее в обратном. Может, кто-то попытался изменить ее.


Десять тактов Брауна. Я вдруг вспомнил название песни. «Бэби, прошу тебя, не уходи».


— Может, и так, — сказала она. — Откуда мне знать.


— Кейт Мориарти так думала, Салли. Она ведь что-то узнала о врачах, которые лечили Айлин, верно? Именно поэтому она и проделала весь этот путь до Калифорнии.


— Откуда мне знать, — повторила она. — Я не знаю. А она только и делала, что задавала вопросы. Она никогда не трепалась о своих делах, думала, что я обязана с ней разговаривать, потому что она лесбиянка.


— А как вы с ней познакомились?


— Через «ГАЛА». Я делала всю проводку в их треклятой конторе. Разинула рот и рассказала ей об… Айлин. Она загорелась, что твоя рождественская елка. Вдруг мы сразу оказались сестрами по оружию. Но она никогда ничего не рассказывала, только задавала вопросы. Она установила все эти правила — о чем могла говорить, о чем нет… Я думала, что мы… но она… а, к черту все! К чертям собачьим все это дело. Я не собираюсь еще раз через это проходить, так что отстань от меня и катись в задницу!


В трубке тишина. Никакой музыки.


Я с минуту подождал, снова набрал ее номер. Занято. Попробовал еще раз через пять минут — с тем же успехом.


Я сидел и обдумывал весь расклад. Вещи представлялись теперь в ином свете. В другом контексте, который прояснял все.


Пора позвонить еще по одному номеру.


С другим территориальным кодом.


Этот номер был в справочнике. Фамилия и один инициал. Я записал, набрал номер, подождал, и после пяти гудков трубку сняли, кто-то сказал: «Алло».


Я положил трубку, не ответив на приветствие. Вентиляция не работала, но мне показалось, что в комнате стало холоднее. Накинув Рэмпу на плечи еще одну скатерть, я вышел.

35


Пять минут я изучал Томасовский справочник. Сто двадцать минут я ехал по 101-му шоссе в северном направлении.


Сгустившиеся сумерки застали меня на полпути. К тому времени как я достиг Санта-Барбары, небо стало черным. Я выехал на 154-е шоссе возле Галеты, довольно легко нашел перевал Сан-Маркос и по горным дорогам доехал до самого озера Качума.


Гораздо труднее оказалось найти то, что я искал. В этой местности были в основном ранчо — никаких тебе уличных указателей, никаких фонарей, никакого рекламного буйства торговой палаты. Первый раз я проскочил поворот и понял это только тогда, когда оказался в городке Баллард. Развернувшись в обратном направлении, я поехал медленнее. Всматриваясь до боли в глазах и держа ногу на тормозе, я все-таки опять проскочил свой поворот. Но мои фары успели на мгновение выхватить из темноты деревянную табличку, и этого оказалось достаточно, чтобы мозг зафиксировал се образ, пока я проезжал мимо.


РАНЧО «СТИМУЛ»


ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ


ВХОД ВОСПРЕЩЕН


Я выключил фары, дал задний ход и высунулся из окна. Здесь, в горах, было прохладнее. Дул ветерок, пахнущий пылью и сухой травой. Табличка была самодельная, буквы образованы шляпками гвоздей, вколоченных в сосновую доску, которая была подвешена над прямоугольными деревянными воротами и слегка покачивалась. Ворота были невысокие, приземистые, из горизонтальных досок в деревянной раме. Метра в полтора высотой, они соединялись с забором из плотно пригнанных досок.


Не выключая мотора, я выбрался из машины и подошел к воротам. Когда я толкнул их, они немного подались, но не открылись. После нескольких неудачных попыток я нашел, куда поставить носок ноги на стыке двух досок, подтянулся и провел рукой по краю ворот с внутренней стороны. Металлический засов. Большой висячий замок. Открывшийся мне вид был едва освещен светом звезд. Сразу за воротами начиналась немощеная дорога, пролегавшая, как мне показалось, между высокими деревьями. Дальше виднелись горы, островерхие и черные, словно ведьмин колпак.


Вернувшись к машине, я вывел ее на дорогу и проехал метров сто вперед, пока не нашел место, где обочину скрывали деревья. Это были скорее кусты. Тощие, исхлестанные ветром, они росли, казалось, прямо из склона горы и нависали над асфальтом дороги. Настоящего укрытия они не давали, но могли предохранить автомобиль от случайного обнаружения.


Я припарковал и запер машину, пешком вернулся к воротам, снова нащупал ногой опору и мгновенно оказался по ту сторону ворот.


Дорога была вся в выбоинах и камнях. Несколько раз я оступался в темноте и падал на руки. Подойдя ближе к высоким деревьям, я уловил сосновый аромат. Лицо начало зудеть — невидимая мошкара лакомилась моей плотью.


Деревья росли близко друг к другу, но их было немного. Через несколько мгновений я вышел на совершенно открытое место. Оно было абсолютно ровным и слабо освещалось тоненьким серпиком луны. Я остановился и прислушался. Услышал биение пульса в висках. Постепенно стали проступать детали.


Участок земли размером с футбольное поле, на котором росло с полдюжины деревьев, посаженных без какого бы то ни было различимого порядка. У подножия стволов некоторых деревьев были установлены низковольтные лампы подсветки.


Мой нос снова принялся за работу. Аромат цитрусовых был так силен, что во рту появился вкус лимонада, ассоциирующийся с летними каникулами. Но этот запах ничуть не смущал насекомых, которые продолжали меня есть.


Я осторожно двинулся вперед. Шаг, десять шагов, потом двадцать. Сквозь листья одного из деревьев проглянули нечеткие белые прямоугольники. Я вышел из-за кроны цитрусового дерева. Прямоугольники превратились в окна. Я знал, что за окнами должна быть стена, и мозг нарисовал ее прежде, чем увидели глаза.


Дом. Скромных размеров. Один этаж, пологая крыша. За тремя окнами свет, но ничего не видно. Шторы задернуты.


Типичный антураж калифорнийского ранчо. Тишина. Пасторальный покой.


Такой мирной была эта картина, что я засомневался в правильности своей интуитивной догадки. Но слишком многое сходится…


Я стал искать другие конкретные вещи.


Увидел автомашину, которую хотел найти.


Слева от дома было пространство, огороженное забором из столбов и жердей. Загон.


Дальше за ним хозяйственные постройки. Я направился к ним, услышал ржание и фырканье лошадей, в нос мне ударил густой аромат старого сена и навоза.


Производимые лошадьми звуки стали громче. Я установил их источник: конюшня, расположенная сразу за загоном. Метрах в двадцати за конюшней — высокое строение без окон. Фуражный амбар. Еще дальше и правее — какая-то постройка поменьше.


Там тоже был свет. Один прямоугольник. Светилось единственное окно.


Я двинулся дальше. Лошади били копытами и ржали. Громче и громче. Судя по звукам, их было всего несколько, но свою малочисленность они с лихвой восполняли беспокойным нравом. Затаив дыхание, я продолжал продвигаться вперед. Копыта стучали по мягкому дереву; мне показалось, что я ощутил, как дрожит земля, но, возможно, это просто дрожали мои ноги.


Лошади разбушевались не на шутку. Со стороны самого маленького строения послышался скрип и щелчок. Прижавшись к изгороди загона, я увидел, как из распахнувшейся двери на землю упала полоса света. Просвистела дверь из проволочной сетки, и кто-то вышел.


Лошади продолжали бить копытами и ржать. Одна из них громко захрапела.


— Тихо, вы! — крикнул низкий голос.


Сразу наступила тишина.


Крикнувший постоял с минуту, потом снова вошел внутрь строения. Полоса света превратилась в тонкую нить, но не исчезла. Я остался на месте, прислушиваясь к шумному дыханию лошадей и ощущая, как какие-то малюсенькие многоногие твари разгуливают у меня по лицу и рукам.


Наконец, дверь полностью закрылась. Я шлепнул себя несколько раз по щекам и подождал еще пару минут, прежде чем двигаться дальше.


За стенами конюшни лошади опять заржали, но уже тихонько и жалобно. Я пробежал мимо, взметывая гравий и проклиная свои кожаные ботинки.


Добежав до двери амбара, я остановился. От маленького строения тоже доносились звуки — другие, не лошадиные. Слабый отсвет ложился на землю из единственного окна. Вплотную прижимаясь к стене амбара, я стал осторожно прокрадываться к освещенному окну.


Шаг, потом другой. Звуки становились все более различимыми, приобрели тональность и форму.


Человеческие голоса.


Диалог.


Один голос говорил, другой бормотал. Нет. Стонал.


Я был уже у передней стены этого небольшого строения, прижимаясь к шершавому дереву, но еще не мог разбирать слов.


Первый голос говорил сердитым тоном.


Что-то приказывал.


Второй голос сопротивлялся.


Послышался странный высокочастотный шум, похожий на звук включаемого телевизора. Опять стоны. Громче, чем раньше.


Кто-то сопротивлялся и за это подвергался какой-то пытке.


Я сделал бросок к окну, присел под ним как можно ниже, пока не почувствовал боли в коленях, потом медленно приподнялся и попробовал заглянуть внутрь сквозь шторы.


Я увидел лишь светлый туман, в котором только и смог уловить какие-то намеки на движение — перемещение чего-то в освещенном пространстве.


Изнутри продолжали доноситься звуки испытывающего страдания существа.


Я подобрался к двери, потянул на себя и открыл закрывавшую проем сетчатую створку. Вздрогнул, когда она неожиданно скрипнула.


Звуки продолжались.


Я стал шарить в потемках, пока не наткнулся на ручку внутренней двери.


Ржавая и разболтанная ручка загремела с металлическим лязгом. Я прекратил шум, схватившись за ручку обеими руками. Медленно повернул ее и толкнул дверь.


Открылась небольшая щель, в которую можно было заглянуть. С сильно бьющимся сердцем я заглянул. То, что я увидел там, заставило сердце забиться еще сильнее.


Моя рука распахнула дверь… я вошел.

* * *


Я оказался в длинной и узкой комнате, стены которой были обшиты панелями под древесину эвкалипта и цветом напоминали пепел от сигареты. Пол был покрыт черным линолеумом. Комната освещалась двумя фонарями дешевого вида, подвешенными в противоположных концах. От настенного обогревателя шло сухое тепло с запахом дыма.


В центре комнаты на расстоянии метра друг от друга к полу были привинчены два парикмахерских кресла, установленные в полулежачее положение.


Первое кресло было свободно. Во втором находилась женщина в больничном халате, пристегнутая к креслу широкими кожаными ремнями, которые охватывали ее щиколотки, запястья, талию и грудь. У нее на голове были выбриты участки волос, так что получилось какое-то грубое подобие шахматной доски. На выбритых участках, на руках и на внутренней стороне бедер были закреплены электроды. Отходящие от каждого электрода провода соединялись в один общий кабель оранжевого цвета, который змеился по полу и заканчивался у серого металлического ящика высотой с холодильник и раза в два шире. На передней стенке ящика располагались шкалы и циферблаты приборов. Некоторые стрелки подрагивали.


Из-за ящика выступал край какого-то предмета. Блестящие хромированные ножки на колесиках.


Второй кабель шел от ящика к устройству, стоявшему на сером металлическом столе. Рулон бумаги на барабане и механическая рука. На ней закреплен ряд механических перьев. Перья вычерчивали зубчатые линии поперек медленно вращающегося барабана. Рядом с самописцем стояло несколько аптечных пузырьков янтарного цвета и белый пластиковый ингалятор.


Прямо напротив женщины в кресле располагался большой телевизор на подставке. На экране застыло изображение женской груди крупным планом, где сосок был величиной с яблоко. Потом картинка сменилась: возникло изображение лица, тоже крупным планом. Потом покрытый волосами лобок. Потом опять сосок.


Возле телевизора стоял человек с черным дистанционным пультом в одной руке и серым, большего размера, в другой. Он жевал жевательную резинку. Его глаза горели триумфом, превратившимся при виде меня в тревогу.


Женщина в кресле была Урсула Каннингэм-Гэбни. Ее глаза в покрасневших и припухших веках были широко раскрыты от ужаса, а в рот был засунут кляп, сделанный из синего платка.


Мужчине на вид было около шестидесяти, пышная грива белых волос, маленькое круглое лицо. Он был одет в черный бумажный свитер, синие джинсы и рабочие сапоги. Сапоги были покрыты коркой засохшей грязи. Он широко раскрыл глаза и моргнул.


Его жена попыталась закричать сквозь кляп, но у нее получился лишь тоненький звук, как при рвотном позыве.


Он даже не взглянул на нее.


Я пошел на него.


Он покачал головой и нажал какую-то кнопку на сером пульте. Высокочастотный звук, который я слышал снаружи, наполнил комнату — пронзительный, словно крик птицы под ножом мясника, — и стрелка на одном из циферблатов сделала скачок. Тело Урсулы дернулось и напряглось, натягивая державшие его ремни. Судороги не прекратились и продолжали сотрясать его, так как палец ее мужа не отпускал кнопку. Казалось, он даже не замечает жены; он неотрывно смотрел на меня и постепенно пятился.


От ужаса у меня, все поплыло перед глазами. Тряхнув головой, чтобы восстановить зрение, я шагнул вперед.


— Стойте на месте, черт вас дери! — прорычал он своим басом и нажал еще одну кнопку. Высокий звук превратился в визг, когда еще одна стрелка прыгнула вправо. В комнате запахло подгоревшим в тостере хлебом. Урсула замычала сквозь кляп и задергалась, словно ее душили за горло. Пальцы на привязанных руках и ногах свело судорогой. Тело выгнулось дугой, и казалось, что лишь привязной ремень не дает ему взлететь с кресла. Жилы у нее на шее вздулись, какая-то сила разжала ее челюсти, и кляп вылетел у нее изо рта, сопровождаемый беззвучным криком. Тело одеревенело, кожа стала серебристо-белого цвета, губы посинели.


Я пытался побороть поднимавшиеся во мне тошноту и панику. Гэбни оттанцевал еще дальше от меня, наполовину скрывшись за большим серым шкафом и все еще держа палец на сером пульте.


Я был уже у кресла.


Гэбни отпустил кнопку и сказал:


— Ну, давайте. Плоть — отличный проводник. Я прибавлю напряжения и поджарю вас обоих.


Я остановился. Тело Урсулы осело, словно мешок с камнями. Какие-то хрипы и свисты вырывались у нее из открытого рта. Она помотала головой из стороны в сторону, разбрызгивая капли пота; грудь ее судорожно вздымалась, словно ей не хватало воздуха, который она с храпом втягивала чудовищно распухшими губами. Последними расслабились ноги, при этом они слегка раздвинулись. Вставленный между ними электрод держался на чем-то вроде гигиенической прокладки.


Я резко отвернулся, стал искать глазами Гэбни.


Его голос послышался из-за серого шкафа:


— Сядьте — дальше назад. Еще дальше — вот так хорошо. И держите руки на виду. Вот так.


Он показался из-за шкафа; еще бледнее, чем был, одной рукой опираясь на верхний угол сверкающего хромом предмета. Искоса взглянул на изображение гигантской груди.


Подумав, что у него может быть помощник, я сказал:


— Внушительное оборудование. Пожалуй, одному человеку трудновато управляться.


— Оставь свой снисходительный тон, ты, нахальный кусок дерьма. Со всем можно управиться, достаточно держать под контролем нужные переменные величины. Нет, не вздумай двинуться, или мне придется еще раз применить отучающие стимулы.


— Я все понял.


Его пальцы плясали над кнопками серого пульта, но он не прикоснулся ни к одной из них.


— Контроль, — произнес я. — Это и есть главная цель?


— Вы называете себя ученым. Ваша цель разве состоит в другом?


Прежде чем я успел ответить, он с отвращением покачал головой.


— Определить, предсказать и контролировать. Иначе для чего все это нужно?


— Как это примирить с вашими идеями о свободе воли?


Он усмехнулся.


— А, мои маленькие изыскания? Вы были настолько добросовестны, что прочли их? Ну, если бы вы были хоть наполовину так сообразительны, как сами считаете, то увидели бы, что во всем этом масса свободной воли. Речь идет именно о свободе воли — о ее восстановлении. — Он бросил взгляд на аппаратуру. — Человек, скованный серьезным личностным дефектом, никак не может быть свободным.


Урсула застонала.


Этот звук заставил его нахмуриться.


— Где Джина? — спросил я.


Он никак не отреагировал. Стоял и молчал, как мне показалось, довольно долго, уставившись глазами в пол.


Потом потянул на себя ту хромированную штуку и наполовину выдвинул ее из шкафа.


Койка на колесах. С подъемными бортиками из прутьев. Колыбель для взрослого человека, какие используются в частных лечебницах или санаториях.


В ней неподвижно лежала Джина Рэмп. Глаза закрыты. Спит или без сознания, или… Я увидел, как шелохнулась ее грудь. Увидел ее выстриженную шахматными квадратиками голову… от нее тоже тянулись провода.


— Слушай меня внимательно, недоумок, — заговорил в конце концов Гэбни. — Я собираюсь подойти к креслу и подобрать платок. Но палец буду держать на кнопке максимального напряжения. Только пошевелись, и я сожгу твою драгоценную Джину. Пятнадцать секунд при таком напряжении вызывают смерть. Еще меньше времени требуется для того, чтобы мозг получил необратимые повреждения.


Он слегка постучал по кнопке, заставив распростертое тело дернуться.


— Я не двигаюсь, — сказал я.


Не спуская с меня глаз, он присел возле кресла, в котором находилась его жена, подобрал кляп, поднялся с корточек, скатал его и запихнул ей в рот. Она подавилась, закашлялась, но не сопротивлялась. На подшивке ее халата можно было прочесть, что это собственность Массачусетской больницы общего профиля.


— Отдохни, дорогая, — сказал он. Нажав кнопку на черном пульте, он выключил телевизор. Стоя перед экраном, он посмотрел на нее взглядом, который я не мог отнести ни к одной категории — в нем было обладание и презрение, похоть и крошечная капелька привязанности, отчего мне стало особенно не по себе. Я посмотрел на Джину, которая до сих пор не шевелилась.


— За нее не волнуйся, — усмехнулся Гэбни. — Она еще чуточку поспит — это хлоралгидрат, добрый старый Микки Финн[20]. Она прекрасно на него реагирует. Принимая во внимание историю ее жизни и слабое здоровье, я к ней отнесся деликатно.


— Надо же, какой такт.


— Больше не перебивай меня. — Он повысил голос и нажал на кнопку. От этого комнату наполнил пронзительный, похожий на визг звук, а тело Джины подпрыгнуло и шлепнулось, словно тряпичная кукла. На ее лице не появилось никакого выражения, которое показывало бы, что она осознает причиняемую ей боль, но губы у нее растянулись, обнажив в оскале зубы, а кожа на изуродованной стороне лица натянулась и сморщилась.


Когда звук прекратился, Гэбни сказал:


— Еще немножко такого, и вся эта чудная пластическая хирургия пойдет псу под хвост.


— Прекратите это, — попросил я.


— Перестань скулить. Это последнее тебе предупреждение. Понял?


Я кивнул.


Моя голова была полна запахом подгоревшего тоста.


Гэбни уставился на меня в раздумье.


— Да, проблема, — пробормотал он и постучал пальцем по серому пульту.


— Какая проблема?


— Какого черта ты сюда влез? Как узнал?


— Одно вроде как вело к другому.


— Вроде как вело, вроде как вело, — передразнил он. — Потрясающая грамматика. Кто писал за тебя докторскую? — Он покачал головой. — Вроде как вело — просто случайная цепочка событий, да? Просто совал свой нос то туда, то сюда без всякой определенной цели, почти на авось, черт тебя дери?


Я смотрел на аппаратуру.


Его лицо потемнело.


— Не смей меня судить — только попробуй, будь ты проклят! Здесь идет лечение. Ты нарушил его конфиденциальность.


Я не ответил.


— Да есть ли у тебя хоть малейшее представление, о чем я говорю?


— Сексуальное рекондиционирование. Психологическая обработка с использованием условных рефлексов, — ответил я. — Вы пытаетесь изменить сексуальную ориентацию вашей жены.


— Изумительно, — издевательски произнес он. — Просто гениально. Ты умеешь описать то, что видишь. Психфак, первый курс, вторая половина первого семестра.


Он смотрел на меня, постукивая обутой в сапог ногой.


— Я что-то пропустил?


— Пропустил? — Он сухо засмеялся. — Да все целиком. Самую суть, весь смысл, все клиническое обоснование, черт возьми!


— Обоснование состоит в том, что вы помогаете ей стать нормальной.


— И по-твоему, это пустая трата времени?


Прежде чем я успел ответить, он затряс головой и выругался, потом рука, державшая шоковый пульт, напряглась. Мои глаза рефлекторно перескочили на серую пластмассовую коробку. Я почувствовал, что весь покрылся потом. В ожидании пронзительного воя и боли, которая должна была за этим последовать.


Усмехнувшись, Гэбни опустил руку.


— Эмпатическое кондиционирование. И такая быстрая реакция. Нежное сердце — жалость к пациентам. — Усмешка растворилась в выражении презрения. — Мне в высшей степени наплевать на твое мнение.


Не спуская с меня глаз, он приблизился к Урсуле. Приподняв ей халат с помощью черного пульта, он обнажил ее бедра и сказал:


— Они безупречны.


— Если не считать кровоподтеков.


— Ничего непоправимого — все заживет. Иногда творческий подход этого требует.


— Творческий подход? — переспросил я. — Любопытное название для пыток.


Он встал прямо передо мной, но так, чтобы я не мог его достать. Его пальцы слегка пробежались по кнопкам, вызвав высокочастотное чириканье и мелкое судорожное подергивание тел обеих женщин.


— Нарочно притворяешься тупицей? — спросил он.


Я пожал плечами.


— Пытка предполагает намерение причинить вред. Я же применяю отрицательные стимулы для того, чтобы ускорить обучение. Отрицательные стимулы — это могучие маленькие шельмы, и только сентиментальный слюнтяй может сомневаться в их пользе. Это пытка не в большей мере, чем вакцинация или неотложное хирургическое вмешательство.


Сквозь кляп Урсулы донесся такой звук, какой издает загнанная в угол мышь.


— Просто ускоряете обычную кривую обучения, не так ли, профессор?


Гэбни изучающе посмотрел на меня и, пару раз быстро ткнув в кнопки на сером пульте, вызвал конвульсии у обеих женщин.


Я заставил себя сделать непринужденный вид.


— Тебя что-то забавляет?


— Вы тут болтаете о лечении, а сами все же то и дело применяете шок, чтобы дать выход своему раздражению. Разве это не рвет цепочку «стимул — ответ»? И если вы переучиваете Урсулу, то зачем наносите шоковые удары Джине? Она у вас играет роль стимула, не так ли?


— Да заткнись ты, — проревел он.


— Сексуальное рекондиционирование, — продолжал я. — Его испробовали давным-давно, еще в начале семидесятых, и нашли негодным.


— Методологически топорная примитивщина. Хотя даже и из нее мог выйти какой-нибудь толк, если бы агитаторы за свободу сексуальных меньшинств не навязали всем свою точку зрения — вот тебе и свобода воли.


Я снова пожал плечами.


Он сказал:


— Не думаю, что твой умишко способен открыться достаточно широко, чтобы уловить суть, но все равно, вот тебе несколько фактов! Я люблю свою жену. Она вызывает во мне любовь, и за это я буду всегда благодарен. Она выдающийся человек — первая в семье получила высшее образование. Я понял всю ее неординарность с первой же встречи. Это пламя у нее внутри — она, черт возьми, почти светилась, словно лампа накаливания. Поэтому ее… проблема меня не отпугнула. Напротив, это послужило вызовом для меня. И она согласилась и с моей оценкой ситуации, и с моим планом лечения. То, чего мы достигли совместными усилиями, — основывалось целиком на взаимном согласии.


— Кастрация, — заметил я.


— Не пытайся придать этому ветеринарное звучание, недоумок. Мы вместе работали над решением ее проблемы. Если уж это не лечение, то я не знаю, что можно так называть. И то, что получилось в результате нашей совместной работы, могло принести пользу миллионам женщин. Сам план был прост: позитивное подкрепление полового возбуждения, наступившего гетеросексуальным путем, и наказание за реакцию на гомоэротический материал. Но его практическое осуществление представляло колоссальную трудность — надо было приспособить всю систему к женской физиологии. У мужчины измерить степень полового возбуждения ничего не стоит. С помощью надеваемой на половой член плезмографической манжеты регистрируется степень набухания. У женщины строение более… скрытое. Вначале мы думали разработать что-то вроде мини-манжеты для клитора, но эта идея оказалась практически неосуществимой. Не стану вдаваться в подробности. Но именно она как раз и додумалась до интравагинального зонда влажности, который сейчас так хорошо ей подошел. Основываясь на надлежащем химическом анализе секреций, мы смогли соотнести биоэлектрические изменения с видимым сексуальным возбуждением. Потенциальные последствия просто фантастические. В сравнении с тем, что сделали мы, Мастерс и Джонсон рисуют на стенах пещеры.


— Фантастика, — сказал я. — Жаль только, что это не сработало.


— Нет, все работало как нужно. Много лет.


— Но только не в случае с Айлин Уэгнер.


Он еще раз погладил Урсулу и повернулся ко мне.


— Да, это была ошибка — ошибка, которую сделала моя жена. Неверный выбор пациента. Уэгнер была жалка — глупая телка, сентиментальная благодетельница человечества. Психология и психиатрия буквально кишат такими.


— Если вы были такого низкого мнения о ней, почему же приняли ее у себя в Гарварде как коллегу?


Он покачал головой и засмеялся.


— У меня она была ничем. Я бы ее отправил учиться на санитарку. С месяц она работала у моей жены. Обходы больных, дидактические сеансы и клинический надзор. Моя жена узнала о ее сексуальной патологии и пыталась ей помочь. По разработанной нами методике. Я с самого начала был против — чувствовал, что этой телке наша методика не подойдет — у нее нет достаточно сильной мотивации, никакой силы воли. Уже одна тучность делала ее непригодной — она была просто убогой. Но моя жена слишком добра. И я уступил.


— Она была вашим первым подопытным объектом — после Урсулы?


— Нашей первой пациенткой. К несчастью. И, как я и предсказывал, результаты были очень скудные. Что совсем не дискредитирует методику.


Он бросил острый взгляд на жену. Мне показалось, что один из пальцев напрягся.


— Да, я бы назвал самоубийство весьма скудным результатом, — заметил я.


— Самоубийство? — Он усмехнулся медленной, почти ленивой улыбкой. Потом покачал головой. — Намотай себе на ус: эта телка была не способна ни на какой самостоятельный поступок.


От Урсулы донеслись заглушенные кляпом звуки.


Гэбни повернулся к ней.


— Прости, милая, я тебе так и не сказал, верно?


— В Гарварде считали, что это самоубийство, — сказал я. — Каким-то образом на медфаке стало известно, что за исследования вы вели, и вас оттуда попросили.


— Каким-то образом, — повторил он, уже не усмехаясь. — Эта телка любила писать закапанные слезами «любовные» записки, которые она не отправляла, а складывала в ящик письменного стола. Отвратительная писанина.


Снова подойдя к жене, он погладил ее по щеке. Поцеловал в один из выбритых квадратиков на голове. Ее глаза были крепко зажмурены; отвернуться она не пыталась.


— Любовные записки, адресованные тебе, дорогая, — продолжал он. — Слезливые, бессвязные, которые вряд ли пригодились бы в качестве улик. Но в отделении у меня были враги, и они вцепились в меня. Я мог бы отбиться. Но в Гарварде мне больше нечего было делать — он действительно не так уж хорош, как о нем болтают. Нам явно пора было двигаться в другое место.


— Калифорния, — сказал я. — Сан-Лабрадор. Это было предложение вашей жены, не так ли? Отправиться на ловлю новых клинических возможностей. Возможностей, которые выявились, когда Урсула наблюдала Айлин Уэгнер. Беседы за закрытыми дверями, превратившиеся в лечебные сеансы, как это часто случается. Айлин говорит о своем прошлом. О своих проблемах. О тех сексуальных конфликтах, которые заставили ее сменить педиатрию на психиатрию. Рассказывает о своих впечатлениях от встречи много лет назад с одной очаровательной богатой женщиной, которая страдала агорафобией. Принцесса с изувеченным лицом, укрывшаяся в персиковом замке, превращенная в калеку страхом, который в конце концов передался и ее дочери, такой чудесной девчушке — она сама, самостоятельно обратилась за помощью…


Я вспомнил разговор, который был у меня одиннадцать лет назад. Айлин, в практичных туфлях и похожей на мужскую рубашку блузке, перекладывает свой кожаный саквояж из одной руки в другую.


Она по-настоящему красива. И это несмотря на шрамы… Мила. В ней есть что-то ранимое.


Похоже, вы немало узнали за столь краткий визит.


На щеках Айлин проступает румянец.


Приходится стараться.


Ее смущение тогда озадачило меня. Теперь же все так ясно.


Там был не только один этот краткий визит.


Там было что-то гораздо большее, чем просто медицинские консультации.


Мелисса интуитивно чувствовала что-то необычное, хотя и не понимала, в чем дело: она дружит с мамой… ей нравится мама…


Джейкоб Датчи тоже знал — и постарался представить причину уклонения Джины от встречи со мной как ее страх перед врачами вообще.


Я поставил это под сомнение.


Однако она встречалась с доктором Уэгнер.


Да, это вышло… неожиданно. Она не очень хорошо справляется с неожиданными ситуациями.


Вы хотите сказать, что она как-то отрицательно отреагировала просто на то, чтобы встретиться с доктором Уэгнер?


Скажем так: ей это было трудно.


Ей было бы легче иметь дело с врачом женского пола?


Нет! Это совершенно не так! Дело совсем не в этом.


Джина и Айлин…


Проснувшееся волнение… наклонности, которые и та и другая так долго пытались подавить. Желания, с которыми Джина справилась, выйдя замуж за человека с гротескной наружностью, сыгравшего роль отца. Для второго брака она выбрала бисексуала — старого друга, у которого была собственная тайна, с которым она могла найти избавление от одиночества, взаимную терпимость и создать видимость безмятежного супружеского счастья.


Отдельные спальни.


Айлин… пыталась преодолеть отвращение к самой себе, которое чувствовала после пережитого в Сассекс-Ноул, — оставила практику, уехала из города и стала путешествовать по миру, предлагая свои услуги в качестве врача и сиделки, не особенно заботясь о собственной защите. Посвятила себя спасению чужих жизней, перебарывая собственное страдание.


Она проиграла слишком много сражений в этой войне и поэтому избрала другую стратегию; стратегию, к которой обращались очень многие другие способные неблагополучные люди, — занялась изучением Души.


Детская психиатрия. Потому что надо вернуться к истокам всего.


Гарвард. Потому что надо учиться у лучших специалистов.


Гарвард и подруга сердца из «синих воротничков», электромонтер по профессии, не признающая никакого копания в душе.


Потом работа у Урсулы. Озорные боги, должно быть, давились от смеха.


Долгие беседы.


Исповеди.


Боль, и страсть, и смятение — и кто-то, кто выслушает все то, о чем Салли Этеридж не хотела и слышать.


Урсула выслушивала. И переменилась сама.


Скрывала это за игрой «в доктора».


Поведенческий кошмар становится явью. Озорные боги надрывают животики от злорадного смеха.


Лечение терпит неудачу. Такую, что хуже не бывает.


Прощай, Бостон.


Пора перебираться на новое место.


В Калифорнию, на поиски принцессы…


На поиски принцессы как идеи. То есть богатых людей, страдающих фобиями, которым Урсула определенно знала, как помочь.


Игра в доктора.


Гонорар за услуги. Крупный гонорар.


Все идет прекрасно.


Потом звонит ребенок. Опять…


— Возможности, — услышал я снова голос Гэбни. — Да, в основном она именно так это и представила. Деловое решение. Я предпочел бы Флориду — жизнь там дешевле и воздух намного лучше. Но она настаивала на Калифорнии, и я, не зная ее истинных намерений, в конце концов уступил. А когда я уступаю, все идет вкось и вкривь.


Он посмотрел на Джину с искаженным от ярости лицом — такая жгучая, грызущая душу ярость охватывает мужчину, когда ему не дают обладать тем, чем он жаждет обладать.


По вине другой женщины.


Самое большое оскорбление для мужчины — в его мужском естестве.


Внезапно меня осенило: Джоэль Макклоски тоже был оскорблен. Его отвергли ради другой женщины.


Грязная шутка.


Злая шутка. Она ввинчивалась в его размягченный наркотиками мозг, словно спирохета.


Отказ пульсировал у него внутри, как воспаленный гнойник. Его переполняла ненависть к гомосексуалистам…


Свою проблему он решил путем уничтожения Джининой красоты — стер с ее лица преступную женственность.


Он был слишком труслив, чтобы сделать это самому. Из-за трусости он молчал и о своих мотивах — боялся, что их раскрытие будет характеризовать его определенным образом.


А Джина — поняла она или нет, из-за чего пострадала?


Гэбни издал низкое, злобное ворчание. При этом он пристально смотрел на Джину. Потом перевел глаза на жену.


— Я никогда ее не обманывал, а она предпочла изменить правила игры — они обе так решили.


— Когда у вас возникли первые подозрения?


— Вскоре после того, как началось лечение вот этой твари. Не было ничего конкретного — просто кое-какие нюансы. Еле уловимые отклонения, которые человек, не знающий всего, что знал я, или просто безразличный, мог бы вообще не заметить. Она тратила на нее больше времени, чем на всех других пациентов. Проводила дополнительные сеансы, в которых с клинической точки зрения не было нужды. Переводила разговор на другую тему и оказывала странное сопротивление, когда я высказывал свои сомнения относительно целесообразности всего этого. И совершенно перестала бывать на ранчо, хотя раньше приезжала сюда регулярно. Несмотря на аллергию. Принимала антигистаминные препараты и мирилась с пыльцой ради того, чтобы проводить спокойные уик-энды в моем обществе. Всему этому пришел конец, как только она вторглась в наши жизни. — Он усмехнулся. — С тех пор она здесь впервые. Изобретала всякие глупые предлоги, чтобы оставаться в городе, и думала, что я их буду спокойно глотать… Но я, черт побери, прекрасно видел, что происходит. Мне нужны были факты, чтобы положить конец всей этой лжи. Поэтому я чуточку покопался в системе внутренней связи у нас в офисе и стал прослушивать разговоры. — Его круглое лицо затряслось. — Слышал, как они строили планы.


— Какие планы?


— Планы бегства. — Он провел свободной рукой по лицу, как будто хотел стереть все следы горя. — Вдвоем.


Гигантские шаги…


Интуиция не обманывала Мелиссу. Она не зря чувствовала, что Урсула оттесняет ее от матери…


Гэбни сказал:


— И вот до какой низости все это дошло. Моя жена приняла от нее в подарок произведение искусства — одну исключительно ценную гравюру. И если это не вопиющее нарушение этики, то я не знаю, как это назвать, черт побери! Вы согласны?


Я кивнул.


— Деньги тоже переходили из рук в руки, — продолжал он. — Для нее деньги ничего не значат, потому что эта избалованная сука никогда не знала никаких лишений. Но мою жену они должны были неизбежно совратить — ведь она из бедной семьи. Несмотря на все, чего она достигла, хорошенькие вещицы все еще производят на нее впечатление. Она в этом отношении словно ребенок. Сука понимала это.


Он ткнул пальцем в сторону Джины:


— Она регулярно давала ей деньги — огромные суммы. У них был секретный банковский счет! Они называли это небольшими целевыми сбережениями. Хихикали при этом, словно глупые девчонки-школьницы. Хихикали и сговаривались все бросить, сбежать на какой-нибудь тропический остров и жить там как шлюхи. Не говоря уже об извращенности, какая бессмысленная растрата ценностей! У моей жены блестящее будущее. А эта сука соблазнила ее и хотела все разрушить. Я должен был вмешаться. Сука погубила бы ее.


Он нажал кнопку на пульте. Тело Джины подпрыгнуло. Урсула смотрела и тихо скулила.


Гэбни сказал:


— Замолчи, дорогая, или я сию минуту поджарю ей синапсы, и пусть этот проклятый план лечения катится ко всем чертям.


По щекам Урсулы катились слезы. Она молчала и не двигалась.


— Если это тебя расстраивает, дорогая, то винить ты можешь только себя.


Наконец его палец отпустил кнопку. Он повернулся ко мне.


— Если бы я был эгоистом, то просто убил бы ее. Но я хотел придать ее никчемной, пустой жизни хоть какой-то смысл. Поэтому я решил… взять ее в помощницы. В качестве стимула, как вы изволили глубокомысленно заметить.


— Кондиционирование in vivo[21], — уточнил я. — Плюс самодельное кино.


— Наука в реальном мире.


— Поэтому вы похитили ее.


— Ничего подобного. Она явилась добровольно.


— Как пациент к доктору.


— Именно так. — Он довольно усмехнулся. — Я позвонил ей утром, чтобы сообщить об изменении расписания. Вместо занятий в группе у нее будет индивидуальный сеанс со мной. Ее любимая доктор Урсула больна, и я ее заменяю. Я сказал ей, что сегодня мы должны сделать особенно большой шаг вперед, чтобы удивить ее дорогую Урсулу выдающимся успехом. Я проинструктировал ее, что она должна вывести свою машину за ворота усадьбы и подобрать меня в двух кварталах дальше точно в условленное время. Велел ей взять именно «роллс-ройс» — сказал что-то о необходимости соблюдать последовательность в стимулах. На самом деле из-за дымчатых стекол, конечно. Она приехала секунда в секунду. Я велел ей передвинуться на пассажирское сиденье, а сам сел за руль. Она спросила меня, куда мы едем. Я оставил вопрос без ответа. Это вызвало у нее явные симптомы беспокойства — она еще даже и не приблизилась к тому, чтобы справляться с неопределенностью подобного рода. Она повторила свой вопрос. И опять я ничего не ответил и продолжал вести машину. Она начала дергаться, задышала чаще — продромальные признаки. А когда я на скорости выехал на автостраду, у нее случился настоящий фобический приступ. Я сунул ей в руки ингалятор, который предварительно зарядил хлоралгидратом, и велел поглубже вдохнуть. Она так и сделала и моментально отключилась. Это вышло элегантно. Я ехал со скоростью восемьдесят километров в час, и было бы очень некстати, если бы она тут билась и металась, создавая мне неприятности. А так, в бессознательном состоянии, она была чудесной спутницей. Я подъехал к водохранилищу, где оставил свой «лендровер». Перенес ее туда, а тот показушный кусок железа спихнул в воду.


— Довольно утомительная работа для одного человека.


— Вы хотите сказать, утомительная для человека моего возраста. Но я в отличной форме. Чистая жизнь. Творческая удовлетворенность.


— Машина не пошла ко дну, — сказал я. — Зацепилась за выступ.


Он не произнес ни слова в ответ на это и не пошевелился.


— Грубый просчет для человека вашей точности и аккуратности. И если вы оставили «лендровер» там, то как вернулись обратно в Сан-Лабрадор?


— А, смотрите-ка, этот человек обладает рудиментарной способностью рассуждать логически. Да, вы правы, у меня действительно был помощник. Один мексиканец, он раньше работал здесь у меня на ранчо. Когда мы держали больше лошадей. Когда моя жена ездила верхом.


Он повернулся к Урсуле:


— Ты помнишь Клеофэса, дорогая?


Урсула крепко зажмурила глаза. Из-под век у нее сочилась влага.


Гэбни продолжал:


— Этот Клеофэс — ничего себе имечко, да? — был здоровенный детина. С мозгами у него было туго и никакого здравого смысла — он был, в сущности, двуногим вьючным животным. Я собирался скоро рассчитать его — осталось всего несколько лошадей, не было смысла зря тратить деньги, — но перемещение миссис Рэмп дало ему один последний шанс оказаться полезным. Он высадил меня в Пасадене, потом отогнал «ровер» к водохранилищу и остался ждать меня там. Именно он столкнул «роллс-ройс» в воду. Но не рассчитал, посадил его на выступ или что-то в этом роде.


— Такую ошибку легко сделать.


— Этого бы не случилось, будь он повнимательнее.


— Откуда у меня такое чувство, — спросил я, — что ему больше уже не придется делать никаких ошибок?


— Действительно, откуда? — Он смотрел на меня с преувеличенно простодушным видом.


Урсула застонала.


Гэбни сказал:


— Ах, да прекрати же. Не устраивай мне театр. Он же тебе не нравился, ты все время называла его тупой скотиной, «ветбэком»[22], все время требовала, чтобы я от него избавился. Ну вот, теперь все по-твоему.


Урсула слабо покачала головой и осела в кресле.


Я спросил:


— Куда вы повезли миссис Рэмп после того, как отделались от «роллса»?


— Мы совершили увлекательную поездку по живописным местам. Через парк Анджелес-Крест по проселочным дорогам. Точный маршрут проходил по 39-му шоссе до Маунт-Уотерман, по 2-му до Маунтин-Хай, по 138-му до Палмдейла, по 14-му до Согуса, по 126-му до Санта-Полы, потом прямо до самого 101-го и оттуда до ранчо. Путь окольный, но приятный.


— Ничего подобного во Флориде не встретишь, — заметил я.


— Абсолютно ничего.


— А почему водохранилище? — спросил я.


— Это сельская местность, находится сравнительно недалеко от клиники и в то же время не слишком близко — никто туда не ездит. Я знаю, потому что был там несколько раз. Чтобы продать лошадей, на которых моя жена больше не хотела ездить.


— И все?


— А что еще надо?


— Ну, я был бы готов побиться об заклад, что вы изучили клинические записи вашей жены и знали, что миссис Рэмп не любит воду.


Он усмехнулся.


— Мне понятно, — продолжал я, — что дымчатые стекла скрывают едущих в машине. Но, по-моему, вы сильно рисковали, воспользовавшись столь заметным автомобилем. Кто-нибудь мог обратить внимание.


— А если бы и так, что из того? Ну, кто-то увидел машину, которая, как выяснилось бы, принадлежит ей, — в сущности, так и случилось. Тогда просто предположили бы, что психически больная женщина приехала туда на машине и там либо с ней произошел несчастный случай, либо она совершила самоубийство. Именно эта точка зрения и была принята.


— Верно, — согласился я, стараясь казаться задумавшимся.


— Все было учтено, Делавэр. Если бы Клеофэс доложил, что его видели, мы переехали бы в другое место. У меня было намечено несколько таких мест. Даже и в том маловероятном случае, если меня остановит полицейский, беспокоиться было бы не о чем. Я объяснил бы, что я психотерапевт, везу пациентку, находящуюся без сознания после фобического приступа, и в подтверждение своих слов предъявил бы свои документы. Факты подтверждали бы сказанное мной. И она, придя в себя, тоже подтвердила бы сказанное мной, потому что именно это она бы и вспомнила. Элегантно, не правда ли?


— Да, — ответил я тоном, заставившим его внимательно взглянуть на меня. — Даже при езде по проселочным дорогам у вас было более чем достаточно времени, чтобы устроить ее здесь, дождаться звонка вашей жены с сообщением, что она не явилась на групповую терапию, изобразить обеспокоенность, вернуться в Пасадену и появиться в клинике.


— Где я имел не совсем приятную возможность встретить вас.


— И попытаться выведать у меня, много ли мне известно о миссис Рэмп.


— А иначе зачем я бы стал с вами разговаривать? И на какой-то момент вы-таки заставили меня почувствовать беспокойство — что-то сказали о том, будто она строит планы начать новую жизнь. Потом я понял, что это просто болтовня и вы ничего важного не знаете.


— Когда ваша жена узнала о том, что вы сделали?


— Когда проснулась вот в этом самом кресле.


Вспомнив, в какой спешке Урсула покинула клинику, я спросил:


— Что вы ей сказали, чтобы заманить сюда?


— Я позвонил ей, притворился, что мне стало плохо, и умолял приехать помочь мне. Будучи примерной женой, она немедленно откликнулась на зов.


— Как вы объясните ее отсутствие пациентам?


— Грипп в сильной форме. Я возьму их лечение на себя и не думаю, что будут какие-то жалобы.


— Из группы исчезли две пациентки, а теперь еще и врач. Учитывая род заболевания, с которым вы имеете дело, может оказаться не так уж просто их успокоить.


— Две? А, — он понимающе усмехнулся. — Красотка мисс Кэтлин, наша бесстрашная репортерша. Как вы до нее докопались?


Не зная, жива ли Кэти Мориарти или мертва, я ничего не ответил.


— Ну, — сказал он, усмехаясь еще шире, — если вы думаете, что ваша уклончивость ей поможет, забудьте об этом. Красотка мисс Кэтлин больше не будет писать никаких репортажей — пакостная сучонка. Возомнила, будто ей удастся в моем присутствии симулировать такую сложную вещь, как агорафобия. А когда я поймал ее, то пыталась выкрутиться с помощью угроз и обвинений. Она сидела тут, в этом кресле. — Он показал на кресло, в котором полулежала Урсула. — Помогала мне отрабатывать методику.


— Где она сейчас? — спросил я, заранее зная ответ.


— В холодной, холодной земле, рядышком с Клеофэсом. Вероятно, она впервые в жизни вступила в такие интимные отношения с мужчиной.


Я посмотрел на Урсулу. В ее широко раскрытых глазах застыл ужас.


— Значит, все схвачено и упаковано, — сказал я. — Как элегантно.


— Не передразнивайте меня.


— Я и не собираюсь вас передразнивать. Напротив, я всегда питал величайшее уважение к вашей работе. Читал все ваши публикации — уклонение от шока и парадигмы ухода от действительности, контролируемая фрустрация, графики стимулируемого страхом обучения. Это просто… — Я пожал плечами.


Он долго смотрел на меня.


— Вы случайно не пытаетесь заговаривать мне зубы? — наконец осведомился он.


— Нет, — ответил я. — Но если и пытаюсь, то велика важность. Что я могу вам сделать?


— Верно, — подтвердил он, сгибая и разгибая пальцы. — Пятнадцать секунд для основательного прожаривания — вы не сможете такого выдержать. Кроме того, у меня есть и другие игрушки, которых вы еще даже не видели.


— Я в этом не сомневаюсь. Как и в том, что вы себя убедили, будто применять их вовсе не предосудительно. Все делается на научной основе. Разрушить человека для того, чтобы спасти его.


— Здесь никто никого не разрушает.


— А Джину?


— Она ничего собой не представляет — посмотрите, что за жизнь она вела. Замкнутую, эгоистичную, извращенную — абсолютно бесполезную. Использовав ее, я оправдал ее существование.


— Я не знал, что она нуждается в оправдании.


— Так узнай это, идиот несчастный. Жизнь — это сделка, а не какая-то воздушная теологическая фантазия. Из мира высасывают последние соки. Ресурсы кончаются Выживут только те, кто полезен.


— И кто же будет определять полезность?


— Те, кто контролируют стимулы.


— Может, вам стоит вот над чем поразмыслить, — сказал я. — При всем вашем теоретизировании о высоких материях, вы можете не отдавать себе отчета в вашей истинной мотивации.


Уголки его рта загнулись кверху.


— Уж не претендуете ли вы на место моего психоаналитика?


Я покачал головой.


— Никоим образом. Боюсь, мой желудок не выдержит.


Уголки рта резко опустились.


Я продолжал:


— Женщины. То, как они вас всегда подводили. Судебная битва за опеку сына с первой женой, ее пьянство и вспыхнувший из-за этого пожар, в котором погиб ваш сын. Во время вашей первой встречи вы упомянули вторую жену — ту, что была до Урсулы. Я не составил о ней никакого впечатления, но что-то говорит мне, что и она не оказалась достойной вас.


— Ничтожество, — сказал он. — Абсолютный нуль.


— Она ныне здравствует?


Он усмехнулся.


— Несчастный случай. Она оказалась совсем не такой первоклассной пловчихой, какой воображала себя.


— Вода, — заметил я. — Вы использовали ее дважды. По Фрейду, здесь должна быть какая-то связь с утробой.


— Теория Фрейда — это коровья лепешка.


— Не исключено, что на этот раз, профессор, она попала в самое яблочко. Может, все это не имеет ничего общего ни с наукой, ни с любовью, ни с собачьим бредом, который толкаете вы, но зато прекрасно состыкуется с тем фактом, что вы ненавидите женщин — по-настоящему презираете их и стремитесь держать под своим контролем. Это заставляет предположить, что вам самому в детстве пришлось пережить что-то скверное — отсутствие родительской заботы, жестокое обращение или что-то еще. Наверное, я имею в виду, что мне хотелось бы знать, что собой представляла ваша матушка.


У него отвисла челюсть, и он резко нажал всей рукой на кнопку.


Аппарат пронзительно завыл — частота была выше, чем прежде.


Его голос из-за этого воя был едва слышен, хотя он кричал:


— Пятнадцать секунд!


Я бросился на него. Он откатился, лягаясь и колотя кулаками, потом вдруг швырнул черный пульт мне в лицо и попал в нос. Его пальцы на сером модуле побелели от напряжения. Удушливый запах горящего мяса и волос затопил всю комнату.


Я пытался вырвать у него из рук пульт, ударил в живот, он стал хватать воздух ртом и согнулся пополам. Но пульт не выпустил, хватка у него была стальная.


Мне пришлось сломать ему запястье, чтобы пальцы разжались.


Я сунул пульт в карман, не спуская глаз с Гэбни. Он лежал на полу, держался за запястье и плакал.


Женщины продолжали судорожно дергаться еще очень долго.


Я выключил аппаратуру из сети, оборвал электрические провода и связал ими руки и ноги Гэбни. Убедившись, что он обездвижен, я занялся женщинами.

36


Я запер Гэбни в сарае, перевел Джину и Урсулу в дом, укрыл их одеялами и заставил Урсулу выпить немного яблочного сока, который я нашел в холодильнике среди прочих запасов. Книги по выживанию на кухонной полке. Винтовка и дробовик над столом. Швейцарский армейский нож, целая коробка шприцев и медикаментов. Профессор готовился к дальнему рейсу.


Я позвонил в службу спасения по 911, потом заказал срочный разговор со Сьюзан Лафамилья. Она с поразительной быстротой оправилась от ужаса, снова превратилась в знающего свое дело профессионала, записала несколько ключевых деталей и сказала мне, что остальное берет на себя.


Через полчаса прибыли медики, сопровождаемые четырьмя машинами службы шерифа из округа Санта-Барбара. В ожидании их приезда я нашел записи Гэбни, причем это не потребовало с моей стороны особенного напряжения детективных способностей, потому что он оставил с полдюжины тетрадей на столе в столовой. Но больше двух страниц я не выдержал.


Следующую пару часов я провел в беседе с двумя сурового вида людьми в форме. Сьюзан Лафамилья приехала в компании с молодым человеком, одетым в костюм оливкового цвета от Хьюго Босса при галстуке «ретро», перекинулась несколькими словами с полицейскими и вызволила меня. Мистер Модник оказался одним из ее партнеров — имени его я так и не узнал. Он повел мою машину, а Сьюзан повезла меня домой на своем «ягуаре». Она ни о чем меня не спрашивала, и я заснул, довольный тем, что оказался в роли пассажира.

* * *


Я пропустил назначенную на следующее утро на десять часов встречу с Мелиссой, но не потому, что проспал. В шесть я был уже на ногах и наблюдал за тем, как новорожденные рыбки размером с острицу бойко снуют в пруду. К половине десятого прибыл в Сассекс-Ноул. Ворота были открыты, но дверь никто не открыл.


Я заметил одного из сыновей Хернандеса, который прореживал плющ недалеко от наружной стены усадьбы, и спросил его, где Джина. В какой-то больнице в Санта-Барбаре, ответил он. Нет, он не знает, в какой именно.


Я поверил ему, но все ж еще раз попробовал дверь.


Когда я отъезжал, он грустно взглянул на меня. Но, возможно, то была не грусть, а жалость — из-за моего маловерия.

* * *


Я уже стал выезжать на улицу, когда заметил, что с юга приближается коричневый «шевроле». Он ехал так медленно, что казался стоящим на месте. Я сдал назад и остановился, и как только он притормозил на въезде, уже был тут как тут, у окна водителя, и приветствовал испуганно глядевшую на меня Бетель Друкер.


— Извините, — пробормотала она и включила заднюю скорость.


— Нет, — сказал я, — прошу вас, не уезжайте. Дома никого нет, но мне нужно с вами поговорить.


— Говорить не о чем.


— Тогда зачем вы здесь?


— Не знаю. — На ней было простое коричневое платье, какая-то бижутерия и очень мало косметики. Ее фигура отказывалась подчиняться ограничениям. Но я не испытывал удовольствия при взгляде на нее. Думаю, ко мне еще не скоро вернется радость созерцания. — Правда не знаю, — повторила она. Ее рука оставалась все это время на рукоятке коробки передач.


— Вы приехали, чтобы выразить свое уважение этой семье. Очень достойный поступок с вашей стороны.


Она посмотрела на меня так, будто я говорил на неведомых ей языках. Я обошел вокруг капота и уселся на сиденье рядом с ней.


Она хотела было возразить, но потом с легкостью, говорившей о выработанной за многие годы — за целую жизнь — привычке к молчаливому согласию и приятию, ее лицо приняло выражение покорности судьбе.


— О чем вы хотите говорить?


— Вы знаете, что случилось?


Она кивнула.


— Ноэль мне сказал.


— Где сейчас Ноэль?


— Поехал с утра туда. Чтобы быть с ними.


Недосказанными остались слова «как обычно».


Я сказал:


— Он замечательный мальчик — вы прекрасно его воспитали.


Ее лицо дрогнуло.


— Он такой ужасно толковый, что иногда кажется, будто это не мой сын. Мне повезло, что я помню эту боль — когда выпихивала его наружу. Если посмотреть, так и не подумаешь, что он родился таким крупным. Почти четыре килограмма. Пятьдесят восемь сантиметров. Мне сказали, он будет играть в футбол. Никто не знал, какой он будет толковый.


— Он собирается учиться в Гарварде?


— Он не говорит мне всего, что собирается делать. А теперь, с вашего позволения, мне надо ехать; надо там убраться.


— В «Кружке»?


— Это единственный дом, который пока у меня есть.


— Дон собирается открыть ресторан в скором будущем?


Она пожала плечами.


— Он тоже не говорит мне о своих планах. Я просто хочу там убраться. Пока грязь не накопилась.


— Ладно, — сказал я. — Можно, я задам вам один вопрос — очень личный?


Ее глаза наполнились слезами.


— Это простой вопрос, Бетель.


— Конечно. Валяйте — да и какая разница? Говорю, танцую, позирую — каждый получает от меня то, что ему надо.


— Не знал, что вы работали фотомоделью, — солгал я.


— А как же! Ха! Конечно, я была известной, знаменитой манекенщицей. Со всем этим. — Она провела руками по груди и засмеялась. — Да, я была довольно хороша — как и Джина. Мы с ней были одного сорта. Только на меня приходили смотреть совсем не дамы, желающие купить платье.


— Снимки делал Джоэль?


Пауза. Ее лежавшие на баранке руки казались маленькими и очень белыми. На безымянном пальце было надето дешевое кольцо с камеей.


— Он. И другие. Ну и что с того? Я много снималась. Была фотозвездой. Даже когда была беременная и вот с таким пузом — у некоторых просто болезненная страсть смотреть на беременных женщин.


— Каждому свое.


Она резко повернулась, но тон ее голоса был покорным:


— Вы смеетесь надо мной.


— Нет, — сказал я устало. — Не смеюсь.


Она внимательно посмотрела на меня, снова коснулась рукой своей груди.


— Вы видели меня. Вчера. Видели, как я уехала. И теперь хотите знать почему.


Я начал было говорить, но она остановила меня взмахом руки.


— Для вас, может, и глупо расстраиваться из-за такого, как он, — я и сама так думала. Очень глупо. Но я к этому привыкла. К тому, что я глупая. Так что какая разница? Вы, может, считаете меня очень-очень глупой, умственно отсталой, потому что думаете, что он был самая настоящая дрянь… Нет, подождите минуточку. Дайте мне закончить. Он и был самое что ни на есть дерьмо, без капельки доброты. От всего бесился и ярился — хотел, чтобы всегда все было, как надо ему. Наверно, тут виноваты и наркотики. Он страшно много кололся. Но виновато и то, что он просто так устроен. Подлая душа. Так что я понимаю, почему вы думаете что я глупая. Но он дал мне что-то, когда никто вообще ничего мне не давал — по крайней мере, в тот момент моей жизни. После появился Дон, и я буду плакать из-за него, если что-нибудь с ним случится, гораздо больше, чем плакала из-за… этого. Но в тот момент моей жизни, этот был первый, кто дал мне вообще что-то. Даже если он и не собирался этого делать, даже если сделал это потому, что не мог получить то, что очень хотел, и выместил все на мне. Это было неважно, понимаете? Как бы то ни было, получилось ведь хорошее — вы сами только что так сказали. Одна-единственная хорошая вещь в моей треклятой жизни. Вот я немножко и поплакала по нему. Нашла уютное местечко и выревелась как следует. Потом вспомнила, какой он был подонок, и перестала реветь. И теперь вы видите, я больше не плачу. Подойдет вам такой ответ?


Я покачал головой.


— Я не собираюсь судить вас, Бетель. И не считаю неправильным то, что вы расстроились.


— Ну, что ж… О чем же тогда вы хотели спросить?


— Ноэль знает, кто его отец?


Долгое молчание.


— А если не знает, вы ему скажете?


— Нет.


— Даже чтоб оберечь маленькую мисс?


— Оберечь? От чего?


— Чтобы не связывалась с дурным семенем.


— Не вижу в Ноэле ничего дурного.


Она заплакала.


Я дал ей свой носовой платок, она шумно высморкалась и сказала:


— Спасибо, сэр. — Она с минуту помолчала. — Я не поменялась бы местами с этой девочкой ни за что на свете. Да и ни с кем из них.


— Я тоже, Бетель. И о Ноэле спрашиваю совсем не для того, чтобы оберечь ее.


— А для чего же?


— Скажем так: из любопытства. Как еще одну вещь, которую хочу понять.


— Вы очень любопытный человек, да? Копаетесь в делах других людей.


— Раз так, забудьте о моем вопросе. Простите меня за копание в ваших делах.


— Может, это его надо поберечь от нее, а?


— Почему вы так говорите?


— Да по всему по этому. — Она смотрела сквозь ветровое стекло на огромный персиковый дом. — Такое может и сожрать без остатка. У Ноэля голова правильно работает, но кто знает… Вы правда думаете, что они… что у них…


— Кто знает? Они молоды, впереди их ждет много перемен.


— Потому мне и неспокойно. Вроде бы я-то как раз должна этого хотеть, но не хочу. Это не настоящее, это не для жизни обычных людей, для которой они созданы. Он — мое дитя, мне было очень больно, когда я выталкивала его наружу, и я не хочу видеть, как это все его пожирает.


— Я понимаю, что вы хотите сказать. Надеюсь, что и Мелиссе удастся этого избежать.


— Да. Наверно, ей пришлось несладко.


— Совсем несладко.


— Да, — сказала она, поднося руку к груди, но не коснулась ее и уронила руку.


Я открыл дверцу со своей стороны.


— Счастливо вам, и спасибо, что уделили мне время.


— Нет, — произнесла она. — Он не знает. Думает, что и я тоже не знаю. Я сказала ему, что это были однодневные гастроли, и нет никакой возможности когда-нибудь узнать. Он правда этому верит, потому что раньше я… кое-чем занималась. Я рассказала ему историю, в которой не очень хорошо выглядела, потому что мне пришлось это сделать. Мне надо было сделать то, что я считала правильным.


— Разумеется, — сказал я и взял ее руку в свою. — И это было на самом деле правильно — результат говорит сам за себя.


— Это верно.


— Бетель, я сказал о Ноэле то, что действительно думаю о нем. И заслуга в том, что он такой, целиком принадлежит вам.


Она сжала мою руку и тут же отпустила.


— То, что вы говорите, похоже на правду. Попробую в это поверить.

37


Майло заехал ко мне домой в четыре. Я работал над монографией и провел его в кабинет.


— Здесь масса всего на Дауса. — Он встряхнул свой кейс и поставил его мне на стол. — Только вряд ли пригодится.


— Может, и пригодится. Если потребуется возвращать то, что он уже успел хапнуть из состояния.


— Да, — сказал он, — надо же поаплодировать частному расследованию. Как ты?


— Отлично.


— Правда?


— Правда. А ты?


— Все еще работаю. Адвокату Лафамилья нравится мой стиль.


— Она женщина со вкусом.


— У тебя точно все нормально?


— Точно. В пруду у меня вывелись мальки, они живут и развиваются, так что я в отличном настроении.


— Мальки?


— Хочешь посмотреть?


— Конечно.


Мы спустились в японский садик. Он не сразу разглядел мальков, но потом все-таки их увидел. И улыбнулся.


— Да, они славные. Чем ты их кормишь?


— Размолотым кормом для рыбок.


— А их не съедают?


— Некоторых съедают. Но самые быстрые выживают.


— Ясно.


Майло уселся на камень и подставил лицо солнцу.


— Вчера поздно вечером в ресторане появился Никвист. Поговорил несколько минут с Доном, потом уехал. Похоже, на прощание. Фургончик был упакован для длительного путешествия.


— Ты это узнал от своего наблюдателя?


— Со всеми подробностями. И когда ты уехал — с точностью до секунды. У него просто мания детальных отчетов. Если бы я не был дураком, то велел бы ему походить за тобой.


— А он смог бы помочь?


Он усмехнулся.


— Вероятно, нет. Там артрит и эмфизема. Но у него чертовски хороший почерк.


Он посмотрел на лист бумаги, вставленный в машинку.


— Что это такое?


— Моя монография.


— Значит, все вернулось в норму, а? Когда ты увидишь Мелиссу?


— Ты имеешь в виду лечение?


— Угу.


— Как можно скорее — как только она вернется в Лос-Анджелес. Я звонил им с час назад, она сказала, что не хочет отходить от матери. Врач, с которым я разговаривал, сомневается, что Джину можно будет перевезти раньше, чем через неделю. Потом потребуется домашний уход.


— Боже мой, — сказал он. — Мелиссе уж точно пригодятся твои сеансы. А может, и всем, кто с этим соприкоснулся, стоит пройти курс лечения.


— Я оказал тебе крупную услугу, а?


— Это точно. Когда буду писать мемуары, то отведу ей отдельную главу. Адвокат Лафамилья говорит, что согласна быть моим литературным агентом, если я это все-таки сделаю.


— Что ж, из нее, вероятно, выйдет хороший агент.


Майло улыбнулся.


— Для Дауса с Энгером наступает время поджаривания задницы. Мне почти что жалко их. Скажи-ка, ты давно ел? Что до меня, то я не прочь основательно перекусить.


— Я плотно позавтракал, — ответил я. — Но есть одно дело, которым бы неплохо заняться.


— Что за дело?


Я сказал ему.


— Боже милосердный! Может, уже хватит?


— Мне необходимо знать. Ради общего блага. Если тебе не хочется этим заниматься, то я попробую справиться сам.


Он сказал:


— Нет, вы только подумайте! — Помолчал с минуту. — Ладно, прогони-ка все через меня еще разок — в деталях.


Я повторил.


— И это все? Телефон на полу? Это все, что у тебя есть?


— По времени все совпадает.


— Ладно. Проверить это можно будет, наверно, без особых трудностей. Вопрос в том, был ли это звонок за дополнительную плату, как междугородный.


— Из Сан-Лабрадора в Санта-Монику звонок междугородный; я уже видел счет.


— Мистер Детектив, — сказал Майло. — Мистер Частный Сыщик.

* * *


Это заведение выглядело не так, как обычно выглядят заведения подобного рода. Викторианский дом, расположенный в рабочем районе Санта-Моники. Два этажа, спереди большая веранда с качелями и креслами-качалками. Обшит досками, выкрашен в желтый цвет с белой и нежно-голубой отделкой. На улице припарковано много машин. Еще несколько на подъездной дорожке. Участок лучше благоустроен и содержится в большом порядке по сравнению с другими в этом квартале.


— Ну и ну, — сказал я, показывая на одну из стоявших на подъездной дорожке машин. Черный «кадиллак-флитвуд» 62-го года.


Майло припарковался.


Мы вышли из машины и осмотрели передний бампер «кадиллака». Глубокая вмятина и свежая грунтовка.


— Да-а, выглядит в самый раз, — пробурчал Майло.


Мы поднялись на веранду и прошли в дверь. У нас над головами звякнул колокольчик.


Вестибюль был заставлен комнатными растениями. Душистыми комнатными растениями. Слишком душистыми — словно этот аромат должен был что-то скрыть.


Нам навстречу вышла темноволосая хорошенькая женщина лет двадцати с небольшим. Белая блузка, красная макси-юбка, евразийские черты лица, чистая кожа.


— Чем я могу вам помочь?


Майло сказал ей, кого мы хотим видеть.


— Вы родственники?


— Знакомые.


— Давнишние знакомые, — вмешался я. — Как Мадлен де Куэ.


— Мадлен, — сказала женщина с теплотой в голосе. — Она такая преданная, бывает здесь каждые две недели. И так хорошо готовит — мы тут все просто обожаем ее масляное печенье. Посмотрим, который час. Десять минут седьмого. Возможно, он еще спит. Он; много спит, особенно в последнее время.


— Его состояние ухудшается? — спросил я.


— Физическое или моральное?


— Можно начать с физического.


— Кое-какое ухудшение наблюдалось, но оно появляется и исчезает. Один день он ходит прекрасно, а на следующий совсем не может двигаться. Очень тяжело видеть его в таком состоянии, когда знаешь, что его ждет. Это такая мерзкая болезнь, особенно для такого человека, как он, привыкшего к деятельному образу жизни. Хотя, наверное, все болезни такие. Мерзкие. Когда постоянно имеешь дело с больным, иногда забываешь об этом.


— Я вас очень хорошо понимаю, — сказал я. — Мне приходилось работать с онкологическими больными.


— Так вы врач?


— Психолог. — Мне было приятно сказать правду.


— Это как раз то, к чему я стремлюсь. Стать психологом. Для этого и приехала сюда.


— Прекрасное поприще. Желаю вам успеха.


— Спасибо. У нас в основном раковые больные. Я раньше никогда не слышала о таком заболевании, как у него, — оно какое-то уж очень редкое. Мне пришлось кое-что подзубрить, и действительно оказалось, что в медицинских учебниках почти ничего об этом нет.


— А как в моральном плане?


Она улыбнулась.


— Вы ведь знаете, какой он. Но, откровенно говоря, нам крупно повезло с ним — он готовит еду для других пациентов, рассказывает им истории. Тормошит их, если ему кажется, что они начинают лениться. Он даже персоналу отдает распоряжения, но никто не возражает против этого, он ведь такой славный. И когда он… когда он больше не сможет этим заниматься, то для всех будет огромная потеря. — Она вздохнула. — Как бы там ни было, почему бы нам не пойти и не посмотреть — может быть, он уже встал?


Мы поднялись вслед за ней на второй этаж, проходя мимо спален, в каждой из которых стояло по две-три больничных кровати. Эти кровати были заняты престарелыми мужчинами и женщинами, которые смотрели телевизор, читали, спали, питались — с помощью рта или внутривенно. За ними ухаживали молодые люди в обычной одежде. Было очень тихо.


Комната, перед которой она остановилась, находилась в задней части здания. Она была меньше остальных. В ней помещалась одна кровать. На стене карикатуры из журнала «Панч», а рядом — выполненный маслом портрет молодой, прекрасной женщины с лицом без шрамов. В нижнем правом углу инициалы «А. Д.».


В комнате все на своих местах. Аромат лавровишневой воды с трудом пробивался сквозь общий сладковатый запах.


Сидевший на краю кровати мужчина старался продеть запонку в отложную манжету. Белые крахмальные манжеты. Флотский галстук. Синие брюки из сержа. Все это ему было слишком велико; казалось, он тонет в своей одежде. Под кроватью аккуратно стояли начищенные до зеркального блеска черные ботинки. Три одинаковые пары туфель выстроились у комода, отполированного гораздо лучше, чем того заслуживала его дешевая конструкция. Рядом с туфлями стояло приспособление на колесиках для ходьбы.


Его волосы были гладко причесаны с пробором на правой стороне и цветом напоминали кость. Лицо не сохранило никаких следов былой пухлости, а щеки по-бульдожьи отвисли. Кожа была цветом, как пластик, из которого делают скелеты. Запонки представляли собой маленькие квадратики из оникса.


— К вам гости, — бодрым тоном произнесла наша провожатая.


Хозяин комнаты еще повозился с запонкой, потом наконец продел ее и лишь тогда повернулся к нам.


У него на лице мелькнуло удивление, которое сразу же сменилось выражением глубокого покоя. Как будто он уже испытал самое плохое и выжил.


Он приложил большие усилия, чтобы улыбнуться девушке, и еще большего труда ему стоило произнести «входите». Голосом столь же хрупким, как старинный фаянс.


— Принести вам что-нибудь, мистер Д.? — спросила девушка.


Он покачал головой: «Нет». Тоже с усилием.


Девушка удалилась. Мы с Майло вошли в комнату. Я закрыл дверь.


— Здравствуйте, мистер Датчи, — сказал я.


Холодный кивок.


— Вы помните меня? Алекс Делавэр? Девять лет назад?


Часто мигая, он с трудом выговорил:


— Док… тор.


— Это мой друг, мистер Майло Стерджис. Мистер Стерджис, это мистер Джейкоб Датчи. Добрый друг Мелиссы и ее матери.


— Садитесь. — Он показал на стул. Единственным другим предметом мебели был круглый ореховый стол гораздо более благородного происхождения, чем комод. Обтянутый кожей верх частично прикрыт салфеткой. На салфетке — чайный сервиз. Рисунок точно такой же, как и тот, который я видел тогда в маленькой серой гостиной. — Чай?


— Спасибо, нет.


— Вы, — обратился он к Майло, — похожи на… полисмена.


— Он и есть полицейский. Сейчас в отпуске. Но здесь он не в официальном качестве.


— Понимаю. — Датчи сложил руки на коленях.


Я вдруг пожалел о приходе сюда, и все это нарисовалось у меня на лице. Будучи джентльменом, он сказал:


— Не беспокой… тесь. Говорите.


— Нет нужды об этом говорить. Считайте, что мы нанесли вам дружеский визит.


Полуулыбка тронула его бескровные губы, похожие на сделанный бритвенным лезвием разрез.


— Говорите… что… хотите. — Пауза. — Как?


— Просто догадался, — ответил я, поняв его вопрос. — Вечером накануне того дня, когда Макклоски был сбит машиной, Мадлен сидела у постели Мелиссы и звонила по телефону. Я видел, он стоял на полу. Она позвонила вам сюда и сообщила о гибели Джины. Просила вас заняться этим. Выступить в вашей прежней роли.


— Нет, — возразил он. — Это… ошибка. Она не… ничего.


— Вряд ли это так, сэр, — заговорил Майло, вытаскивая из кармана листок бумаги. — Здесь зарегистрированы телефонные переговоры. Они велись в тот вечер по частному номеру Мелиссы и учтены до минуты. Было сделано три звонка в течение часа. Сюда, в хоспис[23] «Приятный отдых».


— Косвен… ная… улика, — сказал Датчи. — Она говорит… со мной… все время.


— Мы видели машину, сэр, — продолжал Майло. — «Кадиллак», зарегистрированный на ваше имя. Интересные повреждения спереди. Мне представляется, что полицейская лаборатория сможет с этим поработать.


Датчи посмотрел на него, но без всякого беспокойства — казалось, он оценивает одежду Майло. Майло оделся довольно-таки хорошо. Для него. Свое мнение Датчи оставил при себе.


— Не волнуйтесь, мистер Датчи, — успокоил его Майло. — Это не для протокола. Как бы то ни было, вас не предупредили о ваших правах, поэтому ничто из сказанного вами не может быть использовано против вас.


— Мадлен не… имела… ничего… общего… с…


— Если даже и имела, то нам на это наплевать, сэр. Мы просто хотим связать концы с концами.


— Она… не имела.


— Прекрасно, — сказал Майло. — Вы все это придумали самостоятельно. Волна преступности из одного человека.


Улыбка Датчи была неожиданно быстрой и полной.


— Крошка. Билли. Что… еще вы… хотите… знать?


— Чем вы заманили туда Макклоски? — спросил Майло. — Использовали его сына?


Улыбка Датчи задрожала и исчезла, подобно слабому радиосигналу.


— Не… честно. Но… больше… никак.


— Кто ему звонил? Ноэль? Мелисса?


— Нет. — Он затрясся. — Нет. Нет, нет. Клянусь.


— Успокойтесь. Я вам верю.


Прошло немало времени, пока лицо Датчи перестало трястись.


— Так кто же звонил Макклоски? — повторил свой вопрос Майло. — Определенно это были не вы.


— Друзья.


— И что эти друзья сказали ему?


— Сын. Попал в беду. Нужна… помощь. — Остановка, чтобы перевести дыхание. — Струны… отцов… ского… сердца. — Датчи сделал мучительно медленное движение, будто за что-то тянет.


— Откуда вы знали, что он клюнет на это?


— Не… знал. По… думал.


— Вы выманили его байкой про сына. А ваши друзья переехати его.


— Нет. — Он указал на накрахмаленную грудь своей рубашки. — Я сам.


— Вы все еще водите машину?


— Иногда.


— Так-так.


— Еще… бы. Пять… сот. — Неподдельная радость на бледном лице.


Майло сказал:


— Вы и Парнелли.


Тонкий смешок.


— Наверно, глупо спрашивать почему.


Он с усилием покачал головой.


— Нет. Ни… сколько.


Молчание.


Датчи улыбнулся; ему снова удалось поднести руку к груди.


— Спра… шивай… те.


Майло закатил глаза.


Я спросил:


— Почему вы это сделали, мистер Датчи?


Он встал, покачнулся, взмахом руки отказался от нашей помощи. Ему потребовалось целых пять минут, чтобы выпрямиться. Я знаю, потому что все это время смотрел на секундную стрелку своих часов. Еще пять минут, и он добрался до каталки и с торжеством оперся на нее.


С торжеством, в котором было что-то сверхъестественное.


— Причина, — сказал он. — Моя работа.

38


— Такие малюсенькие, — сказал она. — Они выживут?


— Это как раз и есть выжившие, — ответил я. — Главная задача состоит в том, чтобы взрослые рыбки были всегда сыты, — тогда они не будут есть малышей.


— Как вам удалось добиться, чтобы они вывелись?


— Я ничего не делал. Это случилось само собой.


— Но ведь вы должны были, наверно, как-то все тут устроить. Чтобы это могло случиться.


— Я обеспечил воду.


Она улыбнулась.


Мы сидели у пруда. Воздух был неподвижен, слышался тихий шепот водопада. Ее босые ноги были спрятаны под юбку. Пальцы перебирали траву.


— Мне здесь нравится. Мы могли бы каждый раз разговаривать здесь?

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги