Он снова многозначительно замолчал. Где-то в гуще деревьев пересмешник передразнил сойку. Гэбни раздраженно глянул в том направлении и повернулся к жене. Она витала где-то в другом месте.


Я спросил:


— Во время лечебных сеансов она упоминала о чем-нибудь таком, что объясняло бы, зачем она приехала к водохранилищу?


— Нет, — ответил Лео. — Никогда ни о чем подобном от нее не слышал. Да и вообще, что она решилась ехать одна, является полнейшей импровизацией. В том-то и дело, черт побери! Если бы она придерживалась лечебного плана, ничего подобного просто не могло бы случиться. Никакой самодеятельности раньше за ней не водилось.


Урсула по-прежнему не говорила ни слова. Я не заметил, когда она высвободила руку.


— Может быть, она подверглась какому-то необычному стрессу — я имею в виду, не считая ее агорафобии? — спросил я.


— Нет, абсолютно ничего похожего, — ответил Гэбни. — Ее стрессовый уровень был ниже, чем когда-либо, а состояние улучшалось с поразительной быстротой.


Я повернулся к Урсуле. Она продолжала смотреть на дом, но все же покачала головой.


— Нет, — сказала она, — ничего такого не было.


— Чем объясняется направление ваших вопросов, доктор Делавэр? — поинтересовался Гэбни. — Надеюсь, уж вы-то не думаете, что имело место самоубийство? — Он приблизил свое лицо к моему. Один глаз у него был более светлого голубого оттенка, чем другой. Взгляд обоих был ясен и тверд. Там было больше любопытства, чем агрессивности.


— Просто пытаюсь найти во всем этом хоть какой-нибудь смысл.


Он положил руку мне на плечо.


— Понимаю. Это только естественно. Но боюсь, что грустный смысл всего этого сводится к тому, что она переоценила свой прогресс и отступила от лечебного плана. Смысл здесь заключается в том, что мы никогда не сможем докопаться до смысла.


Он вздохнул, снова отер лоб, хотя тот был абсолютно сух.


— Кто лучше нас, лечебников, знает, что человеческим существам свойственно упорствовать в своей достойной сожаления привычке быть непредсказуемыми? Тем из нас, кто не находит в себе сил иметь с этим дело, следует, наверное, заняться физикой.


Голова его жены резко повернулась на четверть оборота.


— Нет, я далек от того, чтобы осуждать ее, — продолжал Гэбни. — Это была приятная, добрейшая женщина. И страданий на ее долю выпало сверх всякой меры. Произошел просто один из этих неприятных несчастных случаев. — Он пожал плечами. — После стольких лет практической лечебной работы приобретаешь способность мириться с трагическим. Определенно приобретаешь эту способность.


Он потянулся к руке Урсулы. Она позволила ему прикоснуться к себе на секунду, потом отстранилась и стала быстро подниматься по белым ступеням. Ее высокие каблуки громко стучали, а длинные ноги казались слишком элегантными для такой высокой скорости. Она выглядела и сексуальной и неуклюжей одновременно. Достигнув входной двери, она прижала ладони к чосеровской резьбе, словно дерево, из которого была сделана дверь, обладало целительной силой.


— Она так чувствительна, — очень тихо сказал Гэбни. — Слишком близко все принимает к сердцу.


— Я не знал, что это недостаток.


— Ну, подождите еще несколько лет, — улыбнулся он. — Так значит, это вы отвечаете за эмоциональное благополучие семьи?


— Нет, одной только Мелиссы.


Он кивнул.


— Она, несомненно, ранима. Пожалуйста, не стесняйтесь обращаться к нам за консультацией в случае необходимости.


— Нельзя ли взглянуть на историю болезни миссис Рэмп?


— На ее историю? Наверно, можно, но зачем?


— Ответ, пожалуй, будет тот же, что и прежде. Хотелось бы найти в этом какой-то смысл.


Он одарил меня профессорской улыбкой.


— Ее история для этой цели вам не подойдет. В ней нет ничего… сенсационного. То есть мы избегаем всех этих обычных, анекдотичных ляпов типа навязчиво-подробных описаний каждого чоха и вздоха пациента, этих прелестных воспоминаний в духе Эдипова комплекса и многосерийных снов, столь обожаемых киносценаристами. Мои исследования показали, что все это мало влияет на результат лечения. Чаще всего врач строчит в истории болезни лишь для того, чтобы ощутить собственную полезность; он почти никогда не дает себе труда вернуться к записям и перечитать их, а если и делает это, то ничего полезного не находит. Поэтому мы разработали свой метод ведения записей, обеспечивающий большую степень объективности. Поведенческая симптомология. Объективно определяемые цели.


— А записи о групповых занятиях?


— Мы их не ведем. Потому что не концептуализируем группы как способ лечения. Сами по себе бесструктурные занятия в группах не имеют большой чисто лечебной ценности. Два пациента с идентичными симптомами могли прийти к своему патологическому состоянию совершенно различными путями. Каждый из них выработал свою уникальную модель искаженного восприятия. Как только пациент меняется, ему может быть полезно поговорить с другими пациентами, испытавшими улучшение. Такое общение ценно хотя бы просто в качестве социальной подпорки.


— Общение как награда за улучшение состояния пациента.


— Именно так. Но мы удерживаем беседу в позитивном русле. Стремимся к непринужденности. Ничего не записываем и не делаем вообще ничего такого, что могло бы показаться чересчур специальным.


Вспомнив, что говорила Урсула о намерении Джины поговорить в группе о Мелиссе, я спросил:


— Вы не поощряете разговоров между ними об их проблемах?


— Я бы предпочел рассматривать групповые обсуждения как средство укрепить позитивность вообще.


— Видимо, сейчас перед вами встанет сложная проблема. Помочь остальным вашим пациентам пережить то, что случилось с Джиной.


Продолжая смотреть на меня, он полез в карман и достал пакетик жевательной резинки. Развернув две пластинки, он слепил их вместе и отправил в рот.


— Если вам нужна ее история болезни, буду рад сделать для вас копию.


— Был бы весьма признателен.


— Куда вам послать ее?


— У вашей жены есть мой адрес.


— Понятно. — Он снова взглянул на Урсулу. Она отошла от двери и медленно спускалась по ступеням.


— Итак, — сказал он, — дочь спит?


Я кивнул.


— А как себя чувствует муж?


— Он еще не возвращался домой. Нет ли у вас каких-либо психологических соображений на его счет?


Он склонил голову к одному плечу, переступил на освещенное солнцем место, и его седые волосы засияли, словно нимб.


— Он кажется довольно приятным человеком. Несколько пассивным. Они ведь недавно женаты, так что к возникновению и развитию ее патологии он не причастен.


— А к лечению?


— Он вполне справился с тем немногим, что от него ожидалось. Прошу меня извинить.


Повернувшись ко мне спиной, он быстрыми шагами направился к ступеням и помог жене спуститься. Попробовал обнять ее за плечи, но ему это не удалось из-за разницы в росте. Тогда он крепко обхватил ее за талию и подвел к «саабу». Открыв перед ней дверцу со стороны пассажира, помог ей сесть. Его очередь вести машину. Потом он подошел ко мне и протянул мягкую руку.


Я пожал ее.


— Мы приехали, чтобы помочь, — сказал он. — Но в данный момент, кажется, нам нечего здесь делать. Сообщите нам, пожалуйста, если ситуация изменится. А девочке я желаю удачи. Она ей определенно пригодится.

* * *


Мадлен дала мне четкие указания. «Кружку» я нашел без труда.


Юго-западный отрезок бульвара Кэткарта, сразу за городской чертой Сан-Лабрадора. Та же смесь дорогих магазинов и заведений обслуживания, много миссионерской архитектуры[15]. Фисташковые деревья кончились на границе с Пасаденой, уступив место джакарандам в полном цвету. На осевой ленте газона красиво смотрелись опавшие лиловые цветы.


Я припарковался, отмечая и другие не сан-лабрадорские особенности. Коктейльный бар в конце квартала. Два магазина спиртных напитков: владелец одного называл себя виноторговцем, а владелец другого был, как гласила вывеска, поставщиком высококачественных крепких напитков.


Ресторан «Кружка и клинок» оказался заведением скромного вида. Два этажа, может быть, сто квадратных метров, участок в четверть акра представлял собой в основном парковочную площадку. Шершавая белая штукатурка, коричневые балки, освинцованные окна и псевдотростниковая крыша Въезд на участок перекрывала цепь. «Мерседес» Рэмпа был по ту сторону цепи, припаркованный в глубине — в подтверждение моих способностей к дедукции. Немного дальше за ним стояла еще пара машин: двадцатилетнего возраста коричневый «шевроле — монте-карло» с шелушащимся на швах белым виниловым верхом и красная «тойота-селика».


Входная дверь была из пузырчатого цветного стекла, вделанного в дуб. На дверной ручке висела картонная табличка с надписью от руки печатными буквами: «ВОСКРЕСНЫЙ ЛЕНЧ ОТМЕНЯЕТСЯ. ПРОСИМ НАС ИЗВИНИТЬ».


Я постучал, но ответа не получил. Сделав вид, что имею право на вторжение, стал стучать, пока не заболели костяшки пальцев. Наконец дверь открылась, и на пороге показалась женщина с раздраженным лицом, держащая в руке связку ключей.


Возраст около сорока пяти, рост сто шестьдесят пять, вес пятьдесят. Фигура типа песочных часов, которую подчеркивало и то, во что она была одета: платье макси в стиле ампир, с корсажем, собранными в буфы длинными рукавами и квадратным вырезом, который открывал участок веснушчатой поверхности шириной с ладонь, имевший вид двух холмиков с ложбинкой между ними. Верхняя часть платья была из белой хлопчатобумажной ткани, а юбка — с набивным рисунком в бордово-коричневых тонах. Платиновые волосы были гладко зачесаны назад и перевязаны бордовой ленточкой. Еще одна ленточка — черная бархотка с имитацией камеи из коралла — была повязана у нее на шее.


Чья-то идея относительно того, как выглядели в старину служанки в деревенских тавернах.


Черты ее лица были хороши: широкие скулы, твердый подбородок, полные, ярко накрашенные губы, небольшой вздернутый нос, широко расставленные карие глаза в обрамлении слишком темных, слишком густых и слишком длинных ресниц. В ушах болтались серьги в виде обручей размером с подставку для стакана.


В баре, при вечернем освещении и для затуманенного алкоголем сознания, она была бы неотразима. Утренний же свет атаковал ее красоту, набрасываясь на небрежно припудренную кожу, морщины усталости, признаки дряблости по линии подбородка и горькие складки у губ, придававшие ее рту выражение недовольства.


Она смотрела на меня так, словно я был налоговым инспектором.


— Я хотел бы видеть мистера Рэмпа.


Она постучала алыми ногтями по табличке с надписью.


— Вы что, читать не умеете? — спросила она и поморщилась, словно желая показать, что это причиняет ей боль.


— Я доктор Делавэр, врач Мелиссы.


— О… — Морщины стали еще заметнее. — Подождите минутку, я сейчас.


Она закрыла дверь и заперла ее. Через несколько минут вернулась и снова ее открыла.


— Извините, я просто не… Вы должны были бы… Я — Бетель. — Она быстро протянула мне руку. Прежде чем я успел протянуть ей свою, она добавила: — Мама Ноэля.


— Рад познакомиться, миссис Друкер.


Выражение ее лица показало, что обращение «миссис» ей непривычно. Она отпустила мою руку, посмотрела в обе стороны бульвара.


— Входите.


Она закрыла за мной дверь и заперла ее резким поворотом ключа.


Освещение в ресторане было выключено. Матовые стекла освинцованных окон пропускали внутрь слабый грязноватый свет. Мои глаза силились приспособиться к полумраку. Когда они перестали болеть, я увидел один длинный зал, вдоль которого располагались обитые красной кожей кабинки, и где пол был застлан ковровым покрытием цвета темного меда с псевдорельефным рисунком. Столы были накрыты белыми скатертями с расставленными на них оловянными блюдцами, массивными бокалами из зеленого стекла и простыми столовыми приборами. Стены были из вертикальных сосновых досок цвета ростбифа. На подвешенных у самого потолка полках располагалась коллекция разнообразных кружек — там их вполне могла быть целая сотня, и на многих были изображены румяные англосаксонские физиономии с мертвыми фарфоровыми глазами. Рыцарские доспехи, похожие на студийную бутафорию, стояли тут и там — очевидно, в стратегически важных местах ресторана. Стены были увешаны булавами и палашами вперемежку с натюрмортами, изображавшими в основном мертвых птиц и кроликов.


Через открытую дверь в глубине можно было видеть кухню с оборудованием из нержавеющей стали. Слева от нее был расположен бар в виде подковы, с кожаным верхом, позади которого находилось зеркало. Сервировочная тележка из нержавеющей стали стояла в центре ковра, имитирующего дерево. На ней ничего не было, кроме вертела и прибора для нарезки мяса, достаточно солидного, чтобы справиться с целым бизоном.


Рэмп сидел у стойки бара, лицом к зеркалу; одной рукой он подпирал голову, другая просто висела вдоль тела. Возле его локтя стояли стакан и бутылка виски.


На кухне загремела какая-то посуда, потом все стихло.


Тишина казалась неестественной. Как и большинство мест, предназначенных для человеческого общения ресторан без него производил мертвое впечатление.


Я подошел к бару. Бетель Друкер держалась рядом со мной. Когда мы оказались там, она спросила:


— Вам что-нибудь принести, сэр?


Словно завтрак опять восстановлен.


— Нет, спасибо.


Она подошла к Рэмпу с правой стороны, наклонилась к нему, стараясь привлечь его внимание. Он не шелохнулся. У него в стакане лед плавал в остатках виски. Покрытие стойки пахло мылом и выпивкой.


— Хотите еще воды? — спросила Бетель.


— Можно, — ответил он.


Она взяла стакан, зашла за стойку, наполнила его из пластиковой бутылки с водой «Эвиан» и поставила перед ним.


— Спасибо, — сказал он, но к воде не притронулся.


Она с минуту смотрела на него, потом ушла на кухню.


Когда мы остались одни, он пробормотал:


— Найти меня не проблема, а? — Он говорил так тихо, что мне пришлось придвинуться ближе. Я сел на соседнюю табуретку. Он не пошевелился.


— Когда вы не вернулись домой, я стал думать, где вы можете быть. Это была догадка, основанная на фактах.


— У меня нет больше дома. Теперь уже нет.


Я промолчал. Нарисованная на зеркале девушка радостно улыбалась во весь рот.


— Я теперь лишь гость, — сказал он. — Нежеланный гость. Коврик для расшаркиваний протерся к черту до дыр… Как там Мелисса?


— Спит.


— Да, она часто так делает. Когда расстроена. Каждый раз, когда я пробовал поговорить с ней, она начинала дремать. — В его голосе не было обиды. Просто покорность судьбе. — Уж ей-то есть от чего расстраиваться. Я бы и за двадцать миллиардов не поменялся с ней местами. Ей выпали паршивые карты… Если бы она позволила мне…


Он остановился, тронул свой стакан с водой, но не сделал попытки взять его.


— Ну, теперь у нее одной причиной для расстройства меньше, — сказал он.


— И что это за причина?


— Ваш покорный слуга. Больше не будет этого злого отчима. Однажды она взяла в видеомагазине напрокат такой фильм — «Отчим». Без конца его смотрела. Внизу, в игровой комнате, в «логове». Ничего другого она там, внизу никогда и не смотрела — ведь ей даже и не нравится кино. Я тоже сел посмотреть вместе с ней. Хотел установить контакт. Пожарил две порции воздушной кукурузы. Так она заснула.


Он приподнял плечи.


— Я ушел, отправился месить дорожную пыль.


— Из Сан-Лабрадора или только из дому?


Он пожал плечами.


— Когда вы решили уйти? — спросил я.


— Минут десять назад. А может, и с самого начала, не знаю. Какая к черту разница?


Какое-то время мы оба молчали. Из зеркала на нас смотрели наши отражения, размытые грязноватым светом. Наши лица были едва различимы, искажались дефектами посеребренного стекла с нарисованным на нем лицом улыбающейся фрейлейн. Я мог разглядеть достаточно, чтобы понять, что он выглядит ужасно. Сам я смотрелся не намного лучше.


Рэмп сказал:


— Просто не могу понять, за каким дьяволом она это сделала.


— Сделала что?


— Поехала туда — не явилась в назначенное время в клинику. Она никогда не нарушала правил.


— Никогда?


Он повернулся ко мне лицом. Небритый, под глазами набрякли мешки. Передо мной вдруг оказался старик; зеркало было просто милосердным к нему.


— Однажды она рассказывала мне, что когда училась в школе, то получала обычно только отличные отметки. И не потому, что ей так уж нравилось учиться, а потому, что боялась неудовольствия учителей. Боялась не быть хорошей ученицей. Она была исключительно строгих правил. Даже в студийные времена, когда нравы уже порядком подраспустились, она всегда оставалась на уровне.


Интересно, как бы реагировал такой тип нравственности, столкнувшись с Тоддом Никвистом.


— Чикеринг толкает версию о самоубийстве, — заметил я.


— Чикеринг — просто осел. Единственное, в чем он большой мастак, — это не поднимать шума. За что ему и платят.


— Не поднимать шума о чем?


Он закрыл глаза, покачал головой и снова отвернулся к зеркалу.


— А как вы думаете? Люди иногда ведут себя по-идиотски. Приезжают сюда, напиваются в стельку, потом желают отбыть домой и начинают скандалить, когда я приказываю Ноэлю не отдавать им ключи от машины. Тогда я звоню Чикерингу. И, хотя это уже Пасадена, он сразу же приезжает и препровождает их домой — сам или кто-то из его подчиненных, — причем в этом случае они используют свои личные машины, так что никто и не заметит ничего необычного. Никаких протоколов не составляется, ничего не регистрируется, а машину очередного идиота подгоняют потом прямо на его подъездную дорожку. Если это кто-то местный. То же самое и с пожилыми дамами, ворующими в магазинах, и с детишками, которые курят травку.


— А как поступают с чужаками?


— Тех сажают в тюрьму. — Рэмп мрачно усмехнулся. — Тут у нас отличная криминальная статистика. — Он провел пальцами по губам. — Вот почему у нас не издается местная газета — и слава Богу. Раньше это меня чертовски раздражало — негде, например, поместить рекламное объявление, — но теперь я благодарю Бога за это.


Он закрыл лицо обеими руками.


Из кухни в зал вышла Бетель, держа в руках тарелку со стейком и яичницей. Поставила тарелку перед Рэмпом и тут же вернулась обратно на кухню.


Прошло много времени, прежде чем он поднял голову.


— Ну и как вам понравилось на пляже?


Когда я не ответил, он сказал:


— Я же говорил вам, что там ее не будет. За каким чертом вы туда потащились?


— Детектив Стерджис просил меня съездить и посмотреть.


— Миляга детектив Стерджис. Мы просто зря отняли друг у друга время, верно? Ведь вы обычно делаете то, что он просит?


— Обычно он не просит.


— Хотя это вроде и не назовешь грязной работой, а? Поезжай на пляж, позагорай на солнышке, проверь клиента.


— Отличное местечко, — заметил я. — Часто туда ездите?


У него на щеке шевельнулись желваки. Он потрогал свой стакан с виски. Потом сказал:


— Раньше ездил часто. Несколько раз в месяц. Ни разу не смог уговорить Джину поехать со мной. — Он повернулся и опять посмотрел на меня. Очень внимательно.


Я выдержал его взгляд.


— Ничто не может сравниться с солнцем на пляже. А мне надо сохранять загар во что бы то ни стало. Безупречный хозяин дома и все такое — приходится поддерживать какой-то определенный, черт побери, уровень, верно?


Он поднял стакан и отпил несколько глотков.


— Последняя пара дней была для вас далеко не отдыхом на взморье, — сказал я.


— Да уж. — Он безрадостно засмеялся. — Сначала я думал, что ничего особенного не случилось — Джина просто заблудилась и вот-вот объявится. Но когда она не вернулась к вечеру четверга, я начал думать, что, может, она действительно решила прокатиться, почувствовать себя свободной, как сказал Стерджис. Взяв однажды в голову такую мысль, я уже не мог от нее отделаться. Начал копаться: может, это я что-то не так сказал или сделал — чуть не спятил от этих копаний в себе. И что же оказывается? Какой-то идиотский несчастный случай… Я должен был знать, что дело не в нас. Мы прекрасно ладили, даже если… это было так… так…


Он мучительно застонал, схватил свой стакан и запустил им в зеркало. Лицо фрейлейн треснуло; похожие на лезвия куски стекла вывалились и разлетелись вдребезги, ударившись о кран над мойкой, а на их месте возник кусок белой штукатурки, напоминавший по форме трапецию. Остальная часть зеркала продолжала висеть на стене, удерживаемая болтами.


Из кухни никто не вышел.


Он сказал:


— Салют. Будьте, черт побери, здоровы. Пьем до дна. — Повернулся ко мне. — Вы зачем вообще сюда приехали? Посмотреть, как выглядит тайный гомик?


— Доискиваюсь до основы. Пытаюсь для себя найти какой-нибудь смысл в том, что произошло. Чтобы потом помочь Мелиссе.


— Ну, и нашли уже? Смысл-то?


— Пока нет.


— Вы тоже из этих?


— Из каких?


— Гомиков. Геев — или как там это теперь называется. Как он. Стерджис. И как я, и…


— Нет.


— Браво, молодец… Славный дружище… Мелисса. Какая она была в детстве?


Я рассказал ему, подчеркивая все положительное, избегая всего, что считал нарушением конфиденциальности.


— Да, — сказал он. — Я так и думал. Мне бы хотелось… А, к черту все это.


Он удивительно быстро соскочил с табуретки и, подойдя к двери на кухню, крикнул:


— Ноэль!


Юноша вышел к нему в своей красной куртке помощника официанта и в джинсах, с посудным полотенцем в руках.


— Ты можешь идти прямо сейчас. Доктор говорит, что она спит. Если захочешь дождаться, когда она проснется, можешь там остаться. Здесь для тебя нет никакой работы. Только сначала вот что сделай: упакуй мне чемодан — одежду, вещи просто побросай туда, и все. Возьми большой синий чемодан у меня в шкафу. И потом привези сюда — неважно, в какое время. Я буду здесь.


— Да, сэр, — ответил Ноэль с растерянным видом.


— Сэр, — повторил Рэмп, оборачиваясь ко мне. — Слышали? Вежливый юноша. Этот мальчик далеко пойдет. Берегись, Гарвард.


Ноэль вздрогнул.


Рэмп продолжал:


— Скажи матери, пускай спокойно выходит. Я не буду ничего этого есть. Пойду и сам немного посплю.


Юноша вернулся на кухню.


Рэмп смотрел ему вслед.


— Все скоро изменится, — сказал он. — Все.

26


Как раз когда я трогался с места, из ресторана вышел Ноэль. Он заметил меня и подбежал к машине. На нем уже не было красной курточки, а за спиной поверх тенниски висел небольшой рюкзак. На тенниске было написано: «ГРИНПИС». По его губам я прочитал: «Простите».


Я опустил стекло со стороны пассажирского сиденья.


— Простите, — повторил он и добавил: — Сэр.


— В чем дело, Ноэль?


— Я просто хотел узнать, как себя чувствует Мелисса.


— Похоже, что в основном она спит. Возможно, еще не ощутила полностью всей силы удара.


— Она очень… — Он нахмурился.


Я ждал, что он скажет.


— Это трудно выразить словами.


Я открыл ему дверцу.


— Садись.


Секунду поколебавшись, он снял рюкзак, поставил его на пол, скользнул на сиденье, поднял рюкзак и поставил себе на колени. Его лицо выражало тоску и боль.


— Хорошая машина, — сказал он. — Семьдесят восьмого?


— Девятого.


— Новые гораздо хуже. Слишком много пластмассы.


— Мне она нравится.


Он крутил в руках лямки от рюкзака.


— Ты что-то говорил о Мелиссе. Что-то такое, что трудно выразить словами.


Он нахмурился. Ногтем царапнул лямку.


— Я только хотел сказать, что она — очень необычный человек. Единственный в своем роде. Даже если просто смотреть на нее, то и тогда делается ясно, что ее внешний вид — сам по себе, а внутри она совсем другая — я хочу сказать, хотя это может показаться в моих устах странным, что большинство по-настоящему красивых девушек обычно интересуются пустяками. Во всяком случае, здесь именно так.


— Здесь — это в Сан-Лабрадоре?


Он кивнул.


— По крайней мере, насколько я мог это видеть. Не знаю, может быть, это относится к Калифорнии вообще. А может, и ко всему миру. Я ведь нигде больше не жил с тех пор, как себя помню, так что точно утверждать не могу. Вот почему я хотел выбраться отсюда — пожить в каком-то другом окружении. Подальше от всего этого вечного довольства.


— Гарвард.


Кивок.


— Я подал заявления во много мест, по правде говоря, даже не ожидал, что попаду в Гарвард. Когда же это произошло, я решил, что это как раз то, что мне нужно, если удалось бы уладить финансовую сторону.


— И удалось?


— В основном. Кое-что удалось скопить за год работы здесь, и еще есть возможность… Думаю, что смог бы потянуть.


— Смог бы?


— Не знаю. — Он поерзал на сиденье, теребя лямки рюкзака. — Я правда не знаю теперь, хорошо ли будет, если я уеду.


— Почему? — спросил я.


— Ну, потому, что как я могу уехать, когда здесь с ней такое происходит? Она… чувствует глубоко. И гораздо сильнее, чем другие. Она единственная девушка из всех, кого я встречал, которую на самом деле волнуют важные вещи. С первого момента, как мы только познакомились, мне было невероятно легко с ней разговаривать.


В его глазах появилась боль.


— Извините, — сказал он, берясь за ручку дверцы. — Извините за беспокойство. По правде говоря, с моей стороны как-то даже непорядочно с вами разговаривать.


— Это почему же?


Он потер затылок.


— Тот первый раз, когда Мелисса вам позвонила — хотела к вам приехать и поговорить, помните? Я был там. В комнате вместе с ней.


Я мысленно воспроизвел тот разговор. Мелисса отрывалась от него пару раз, просила извинить… Подождите минутку, пожалуйста… Трубка прикрыта рукой. Приглушенный шум.


— Ну и что же?


— Я был против. Чтобы она к вам обращалась. Сказал ей, что она не нуждается в… может сама во всем разобраться. Что мы можем вместе справиться с проблемами. Она мне на это ответила, чтобы я не лез не в свое дело, что вы — это класс. А теперь вот — сам к вам обратился за советом.


— Все это ерунда, Ноэль. Давай вернемся туда, где мы были, — к Мелиссе как уникальной личности. В этом я с тобой согласен. Ты, в общем, хочешь сказать, что между вами существует необыкновенное взаимопонимание. И тебя волнует мысль о том, что ты оставляешь ее в беде.


Он кивнул.


— Когда ты должен отправляться в Бостон?


— В начале августа. Занятия начинаются в сентябре. Но они приглашают приехать раньше — послушать установочный курс.


— Ты уже думал, в чем хочешь специализироваться?


— Может быть, в международных отношениях.


— Дипломатия?


— Пожалуй, нет. Думаю, что предпочел бы что-нибудь такое, что связано с реальным проведением политики. Место в административном штате госдепартамента или министерства обороны. Или помощником в конгрессе. Если присмотреться к тому, как работает правительство, то получается, что всю действительную работу делают люди за кулисами. Иногда что-то зависит и от профессиональных дипломатов, но часто они лишь номинально возглавляют что-то. — Он помолчал. — А потом я думаю, что у меня больше шансов добиться положения именно за кулисами.


— Почему ты так думаешь?


— Насколько мне известно из всего, что я читал о заграничной службе, твое происхождение — семья, окружение, связи — там важнее, чем реальные достоинства и успехи. А какая у меня семья? Только мама и я сам, больше никого.


Он сказал это нормальным тоном, без жалости к себе.


— Раньше это меня задевало — то, что люди здесь придают такое большое значение родословной. Другими словами, деньгам, возраст которых должен быть не меньше двух поколений. Но теперь я понимаю, что мне, в сущности, очень повезло. Мама здорово меня поддерживала, и благодаря ей у меня всегда было все необходимое. Если разобраться как следует, то человеку столько всего и не надо, верно? А потом, я ведь видел, что происходит со многими детьми из богатых семей — в какие неприятности они влипают по своей вине. Вот почему я очень уважаю Мелиссу. Она, наверное, одна из самых богатых девушек в Сан-Лабе, но ведет себя совсем иначе. Я познакомился с ней, когда она в компании других пришла в «Кружку» на обед, который устраивал Французский клуб, а я как раз помогал маме подавать. Все остальные вели себя так, словно я был невидимкой. А Мелисса не забывала говорить «пожалуйста» и «спасибо», и потом, когда другие пошли на автостоянку, она осталась и заговорила со мной, сказала, что видела меня на соревнованиях по легкой атлетике между Пасаденой и Сан-Лабрадором, — я занимался гимнастикой, пока это не стало отнимать слишком много времени от учебы. Причем она совершенно не флиртовала — флирт был не в ее духе. Мы начали разговаривать, и сразу, моментально возникло это… взаимопонимание. Как будто мы старые друзья… Она после часто заходила, и мы действительно подружились. Она во многом помогла мне Единственное, чего я хочу, это помочь сейчас ей. Уже точно известно, что ее мама…


— Нет, — сказал я, — не точно. Но выглядит все довольно плохо.


— Это просто… ужасно. — Он покачал головой. Поскреб свой рюкзак. — Господи, это ужасно. Ей будет так тяжело.


— Ты хорошо знал миссис Рэмп?


— Да нет, не особенно. Мыл ее машины примерно раз в две недели. Иногда она приходила к гаражу посмотреть. Но, по правде говоря, она была к ним равнодушна. Один раз я что-то сказал насчет того, какие они потрясающие. А она ответила, что, наверное, это так, но для нее они просто металл и резина. Но сразу же извинилась, сказала, что не хотела принизить мою работу. Я подумал, что это классно. Она вообще выглядела классно. Может, чуточку… отстраненно. Мне казалось, что ее образ жизни… Бывало, что мы с Мелиссой спорили… Наверно, мне нужно было испытывать побольше сочувствия. Если Мелисса это припомнит, то возненавидит меня.


— Мелисса будет помнить твою дружбу.


Несколько минут он молчал. Потом сказал:


— Честно говоря, между нами могло быть и нечто большее, чем просто дружба… по крайней мере, с моей стороны. С ее стороны — я не уверен.


Говоря это, он смотрел мне в лицо. Очень надеялся услышать что-то для себя утешительное.


Но самое большее, что я мог ему предложить, была улыбка.


Он поковырял заусенец на пальце. Откусил его.


— Здорово получается. Болтаю с вами о себе, когда должен думать о Мелиссе. Надо ехать туда. Упаковывать чемодан мистера Рэмпа. Вы думаете, он правда собирается уехать?


— По-моему, ты должен знать это лучше, чем я.


— Я абсолютно ничего не знаю, — быстро проговорил он.


— Он и Мелисса, похоже, вряд ли уживутся в одной семье.


Ноэль никак на это не отреагировал, поднял рюкзак и взялся за ручку дверцы.


— Ну, мне пора ехать.


— Подвезти? — спросил я.


— Нет, спасибо, у меня своя машина — вон та «тойота-селика» — Открыв дверцу, он поставил одну ногу на тротуар, потом остановился и опять повернулся ко мне.


— Вообще-то я хотел спросить у вас вот что: может, мне надо что-нибудь делать — чтобы помочь ей?


— Будь под рукой, когда ей потребуется общество, — сказал я. — Слушай, когда она будет говорить, но не обижайся и не беспокойся, если ей не захочется разговаривать. Будь терпелив, когда она будет горевать, не пытайся оборвать ее резкостью, но и не говори, что все будет хорошо, — ведь это не так. Случилось что-то плохое, и изменить это ты не в силах.


Пока я говорил, он не сводил с меня глаз и кивал. Прекрасная способность к сосредоточению, почти сверхъестественная. Я почти ожидал, что он выхватит бумагу и карандаш и начнет записывать.


— И еще, — продолжал я, — тебе не стоит вносить никаких значительных изменений в собственные планы. Как только Мелисса справится с первоначальным шоком, ей придется взять себя в руки и жить дальше. Если ты ради нее откажешься от своей жизни, это может расстроить ее еще сильнее. Сам того не желая, ты делаешь ее обязанной тебе. Твоей должницей. А на этой стадии в жизни Мелиссы независимость, самостоятельность будут играть поистине важнейшую роль. Даже при том, что случилось. Ей не нужно еще одно бремя. Это может вызвать у нее неприязненное чувство.


— Но я же никогда… — Он то поднимал, то опускал рюкзак и смотрел только на него. Мешок был туго набит и ударялся о его колено с глухим звуком.


Я спросил:


— Книги?


— Учебники. Кое-что из материала, который я собирался изучать этой осенью. Хотел начать пораньше — на первом курсе конкуренция очень жесткая. Таскаю их за собой, но еще ни строчки не прочитал. — Он смущенно улыбнулся. — Глупо, правда?


— А по-моему, это стоящий план.


— Может, и так. Как бы там ни было, я чувствую себя обязанным отлично учиться — если поеду.


— Обязанным перед кем?


— Перед мамой. Перед Доном — мистером Рэмпом. Он собирается помочь с платой за обучение на первых двух курсах — я это имел в виду в тот раз. Если я отлично закончу первый и второй курс, то мне могут дать какую-нибудь стипендию.


— Похоже, он очень хорошо к тебе относится.


— Ну, наверное, ему приятно, что у нас с мамой неплохо идут дела. Он дал ей работу, когда она… когда ей было трудно. — Выражение боли снова мелькнуло и исчезло у него в глазах. Он попытался сгладить впечатление слабой улыбкой. — Дал нам жилье — мы живем на втором этаже «Кружки». И это не из милости, мама заработала — она лучшая официантка, какую кто-либо может пожелать. Когда его нет на месте, она практически управляет рестораном, даже может заменить шеф-повара. Но и он такой хозяин, что лучше не бывает — купил мне «селику» в дополнение к премии. Благодаря ему я получил эту работу в доме Мелиссы.


— Мелисса вроде бы не разделяет твоего отношения к нему.


Он уже протягивал руку, чтобы открыть дверцу, но, как бы покорившись судьбе, снова уронил ее на колено.


— Раньше она к нему хорошо относилась. Когда она была просто посетительницей, они довольно непринужденно общались. Это она все и устроила между ним и своей мамой. Неприятности начались, когда дошло до серьезного. Я все время хотел ей сказать, что он не изменился, что это все тот же человек, просто она смотрит на него по-другому, но…


Он слабо улыбнулся.


— Но что?


— Просто Мелиссе такого не скажешь. Если уж она что-то заберет себе в голову, то ее не сдвинешь. Я не считаю, что это ужасный недостаток. Очень многие вообще живут бездумно, не заботясь ни о каких идеалах. Она же не отступает от своих принципов, не стремится что-то делать или чего-то не делать просто потому, что так поступают все. Как, например, с наркотиками — я всегда знал, какая это пакость, потому что я… много читал об этом. А такая девушка, как Мелисса… легко было бы подумать, что она может быть… восприимчивой. Она всем нравится, красива и очень богата. Но с ней такого не произошло. Она не поддалась.


— Всем нравится, говоришь? Но она ни разу не упоминала никаких друзей, кроме тебя. Да я и не видел, чтобы к ней кто-то приходил.


— Она очень разборчивая. Но ее все любили. Она могла бы быть где угодно лидером, состоять в лучших клубах, если бы захотела, но ее интересовали совсем другие вещи.


— Например?


— В основном, учеба.


— А что еще?


Он замялся, потом сказал:


— Ее мама. Она вроде бы считала, что главное дело ее жизни — быть дочерью. Однажды она мне сказала, что у нее такое чувство, будто ей придется всегда заботиться о маме. Я пытался убедить ее, что это неправильно, но она распалилась не на шутку. Сказала, что мне не понять, каково это. Я не стал с ней спорить, потому что она бы только еще больше разозлилась, а я очень не люблю, когда она злится.


Он отошел прежде, чем я успел ему ответить. Я видел, как он снял цепь, преграждавшую въезд на парковочную площадку, сел в машину и уехал.


Обе его руки лежали на баранке.


Этот паренек далеко пойдет.


Вежливый, уважительный, трудолюбивый, почти болезненно серьезный.


В некотором смысле он был двойником Мелиссы в мужском варианте, ее духовным братом-близнецом. Отсюда и такое взаимопонимание между ними.


Не это ли помешало ей думать о нем так, как ему бы хотелось?


Хороший парнишка. Такой хороший, что даже не верится.


Разговор с ним зацепил мои чуткие усики психолога хотя я не мог бы точно сказать, чем именно.


А может, я просто напичкивал мозги предположениями, чтобы уйти от реальности. От той темы, которую мы едва затронули.


Синее небо, черная вода.


На воде колышется что-то белое…


Я завел мотор, тронулся с места и плавно пересек городскую черту Сан-Лабрадора.

* * *


Мелисса не спала, но и не разговаривала. Она лежала на спине, опираясь головой на три подушки, волосы были заплетены и уложены на темени, веки припухшие. Ноэль сидел возле кровати в кресле-качалке, которое час назад заполняла собой Мадлен. Он держал ее за руку и казался попеременно то довольным, то встревоженным.


Мадлен, снова уже в своем форменном платье, двигалась по комнате, словно портовая баржа, причаливая к предметам мебели, вытирая пыль, поправляя, выдвигая и задвигая ящики. На тумбочке стояла миска овсянки, загустевшей до состояния строительного раствора. Шторы были задернуты, ограждая комнату от резкости света в летний полдень.


Я наклонился над кроватью под пологом и поздоровался с Мелиссой. Она ответила мне слабой улыбкой. Я пожал не занятую Ноэлем руку и спросил, не могу ли я быть чем-нибудь полезен.


Она покачала головой. Мне показалось, что передо мной опять девятилетняя девчушка.


Я все-таки остался. Мадлен еще немного помахала своим кухонным полотенцем, потом сказала:


— Я иду вниз, mon petit choux[16]? Принесу что-нибудь поесть?


Мелисса покачала головой.


Мадлен взяла с тумбочки миску с овсянкой и, пройдя полдороги до двери, спросила:


— А вам приготовить что-нибудь, месье доктор?


И само предложение, и обращение «доктор» означали, что я в чем-то поступил правильно.


Я вдруг понял, что действительно голоден. Но даже если это было бы не так, я ни за что бы не отказался.


— Спасибо, — ответил я. — С удовольствием съем что-нибудь легкое.


— Хотите стейк? — спросила она. — Или отбивную из молодого барашка? Они очень хороши.


— Небольшая отбивная будет в самый раз.


Она кивнула, сунула тряпку в карман и вышла.


Оставшись с Ноэлем и Мелиссой, я почувствовал себя третьим лишним. Судя по их виду, им было очень уютно в обществе друг друга, и мое присутствие сюда явно не вписывалось.


Скоро глаза Мелиссы опять закрылись. Я вышел в коридор и медленно пошел по нему мимо закрытых дверей, направляясь к задней части дома, к винтовой лестнице, по которой в тот первый день спускалась Джина Рэмп в поисках Мелиссы. К лестнице, по которой можно было также подняться и которая вертикальным тоннелем пронизывала сумрак коридора.


Я начал восхождение. Наверху оказалось пустое пространство в десять квадратных метров, заканчивавшееся двухстворчатой дверью из кедровой древесины.


В замке торчал старомодный железный ключ. Я повернул его, оказался в полной темноте, нащупал выключатель и щелкнул им. Это было огромное, чердачного вида помещение. Более тридцати метров в длину и по крайней мере пятнадцать в ширину, пыльный пол из сосновых досок, стены из кедрового дерева, потолок из неотделанных балок, голые лампочки, подсоединенные к незащищенным электропроводам, проходящим вдоль балок. В обоих концах по слуховому окну, закрытому клеенкой.


Правая сторона помещения была заполнена: мебель, лампы, пароходные сундуки и кожаные чемоданы, наводившие на мысль об эпохе путешествий по железной дороге. Группы предметов, расположенные в нестрогом, но заметном порядке: тут — коллекция статуэток, там — целый литейный двор бронзовых скульптур. Чернильницы, часы чучела птиц, фигурки из слоновой кости, инкрустированные шкатулки. Куча оленьих рогов, часть на подставках, остальные связаны вместе сыромятными ремнями. Скатанные ковры, шкуры животных, пепельницы из слоновых ступней, стеклянные абажуры, которые могли быть от Тиффани. Стоящий на задних лапах белый медведь со стеклянными глазами, пожелтевшим мехом и оскаленными зубами; одна передняя лапа поднята, в другой — чучело лосося.


Левая сторона была почти пуста. Вдоль стены тянулись два яруса разделенных на вертикальные гнезда полок запасника. В центре стоял мольберт и рядом лежал этюдник. Картины в рамах и без рам заполняли вертикальные гнезда. На мольберте был зажимами укреплен чистый холст — нет, не совсем чистый, я различил на нем слабые карандашные линии. Деревянный подрамник покорежился; холст местами вздулся пузырями или сморщился.


На этюднике стоял сосновый ящик для красок. Его защелка заржавела, но с помощью ногтей мне удалось открыть ее. Внутри было около дюжины засохших до бесполезности колонковых кистей с запачканными краской ручками, ржавый мастихин и затвердевшие тюбики красок. Дно этюдника выстилали какие-то листы бумаги. Я вынул их. Оказалось, это были страницы, вырезанные из журналов «Лайф», «Нэшнл джиографик», «Америкэн херитидж» пятидесятых и шестидесятых годов. Главным образом ландшафты и морские виды. По всей вероятности, образы, служившие источником вдохновения. Между двумя из них лежала фотография с надписью на оборотной стороне. Надпись сделана черными чернилами, красивым, плавным почерком:


5 марта 1971 года.


Исцеление?


Фотография была цветная — глянцевая, прекрасного качества.


Двое — мужчина и женщина — стоят перед дверью с резными панелями. Перед чосеровской дверью. Вокруг дерева видна персиковая штукатурка.


У женщины были рост и фигура Джины Дикинсон. Стройное тело манекенщицы, если не считать резкой выпуклости живота. Она была в белом шелковом платье и белых туфлях, которые очень красиво смотрелись на фоне темного дерева. На голове у нее была широкополая белая соломенная шляпа от солнца. Легкие прядки светлых волос обрамляли ее изящную шею. Лицо под полями шляпы было забинтовано как у мумии, а плоские черные глазницы напоминали изюмины, вставленные вместо глаз снеговику.


В одной руке она держала букет белых роз. Другая лежала на плече мужчины.


Очень маленького мужчины. Он едва доставал Джине до подмышки — значит, его рост был не более ста сорока пяти. Возраст около шестидесяти. Слабого телосложения. Его голова казалась слишком большой для тела, а руки — непропорционально длинными. Ноги короткие и толстые. Курчавые седые волосы и что-то козлиное в чертах лица.


Человек, безобразие которого было настолько непоправимо, что создавало впечатление почти благородства.


Он был одет в темную тройку, видимо, прекрасно сшитую, но в данном случае портновское искусство было бессильно перед ошибочной выкройкой природы.


Я вспомнил, что сказал Энгер, банкир:


«Коллекционирование произведений искусства было единственной его расточительной причудой. Если бы он мог, то и одежду покупал бы в магазине готового платья».


Ни одного портрета хозяина в доме.


Он был настоящий эстет…


На снимке он стоял в официальной позе — одна рука засунута за борт жилета, другая обнимает молодую жену. Но глаза он отвел в сторону. Ему было не по себе. Он понимал, что объектив бывает жестоким даже в особые дни, которые тем не менее полагалось обязательно запечатлеть.


Он хранил фотографию на дне этюдника.


Как и журнальные иллюстрации, для вдохновения?


Я посмотрел внимательно на холст, стоявший на мольберте Карандашные штрихи образовали различимый рисунок: два овала. Лица. Лица, расположенные на одном уровне Щека к щеке. Ниже, по-видимому, начальные наброски торсов. В нормальных пропорциях. Правый с плоским животом.


Искусство как способ исправления ошибок. Попытка Артура Дикинсона на пути постижения мастерства.


5 марта 1971 года.


Мелисса родилась в июне этого года. Артур Дикинсон не дожил нескольких недель до презентации самого своего ценного творения.


В этом снимке было и еще нечто такое, что поразило меня, пожилой, невысокий, невзрачный мужчина рядом с молодой, высокой и красивой женщиной.


Супруги Гэбни Безуспешная попытка Лео обнять жену за плечи.


Он был нормального роста, несоответствие было менее драматичным, но схожесть впечатления оставалась поразительной.


Возможно, по той причине, что муж и жена Гэбни стояли утром точно на этом же месте.


Возможно, я был не единственным, кому это бросилось в глаза.


Отождествление врача с пациентом.


Схожесть вкуса в отношении мужчин.


Схожесть вкусов в отношении интерьеров.


Кто на кого повлиял?


Загадка курицы и яйца, посетившая меня, когда я сидел в кабинете Урсулы, сейчас вернулась и принялась мстительно долбить мозг.


Я подошел к полке с вертикальными гнездами. На ярлычках под каждым гнездом были от руки написаны фамилия художника, название картины, ее описательные данные, даты создания и покупки.


Сотни гнезд, но Артур Дикинсон был человеком организованным, коллекция располагалась в алфавитном порядке.


Кассатт, между Казалем и Коро.


Восемь гнезд.


Два из них были пусты.


Я прочитал этикетки.


Кассатт, М. Поцелуй матери. 1891. Акватинта, сухая игла и мягкий грунт. Катал.: Брискин 149. 13 5/8 х 8 15/16 дюйма.


Кассатт, М. Материнская ласка. 1891. Акватинта, сухая игла и мягкий грунт. Катал.: Брискин 150. 14 1/2 х 10 9/16 дюйма.


Остальные шесть на месте, в рамках и под стеклом. Я осторожно вытянул их посмотреть. Все черно-белые, ни одной на тему матери и ребенка.


Не хватало двух лучших эстампов.


Один украшает серую комнату пациентки, другой — кабинет врача.


Я стал вспоминать, как вели себя супруги Гэбни сегодня утром.


Лео пытался передать сочувствие. Но не преминул сказать мне, что считает версию Чикеринга о самоубийстве чепухой.


Потому что она подрывает его репутацию.


Урсула функционирует на совершенно ином уровне.


Прикоснулась к чосеровской двери так, словно та вела в храм.


Или в сокровищницу.


Я подумал о нигде не фигурирующих Джининых деньгах «на мелкие расходы». О двух миллионах…


Вдруг да подарки не ограничивались областью искусства?


«Лечебные» переводы как путь к обогащению? Зависимость и страх могут вызвать у человека что-то вроде рака души. Тот, кто предлагает исцеление, может называть любую цену.


Я стал думать о тех подарках, которые преподносились мне. В основном это были рукотворные изделия детей — кухонные прихватки, рамки из палочек от фруктового мороженого, рисунки, глиняные фигурки. Мой кабинет дома был завален ими.


Что касается подношений от взрослых, то я взял себе за правило принимать лишь подарки типа символических — цветы, конфеты. Корзиночку фруктов в желтой бумаге. Все имеющее более значительную или непреходящую ценность я отклонял. Сделать это так, чтобы не обидеть человека, порой стоило немалых ухищрений.


Никто никогда еще не совал мне в руки редкое произведение искусства. Но все равно мне нравилось думать, что я отказался бы его принять.


Не то чтобы принимать подарки было делом подсудным; с этической точки зрения это действие лежало где-то в туманной области между преступлением и просчетом. И я, конечно же, не был святым, невосприимчивым к искушению получить удовольствие.


Но я специально учился тому, как делать определенную работу, а большинство ответственных врачей сходились во мнении, что любой сколько-нибудь ценный подарок уменьшает шансы на то, что работа будет сделана правильно. Ибо нарушает лечебное равновесие, неизбежно меняя то отношение между врачом и пациентом, которое является оптимальным для лечения.


Похоже, супруги Гэбни были другого мнения.


Не исключено, что сам способ лечения, предусматривающий посещение пациента на дому и не ограниченные временем сеансы, допускает некоторое послабление правил, я думал о том, сколько времени я сам провел в этом доме.


Копаясь в вещах на чердаке.


Но мои намерения благородны.


В противоположность чьим?


Мелисса реагировала на тесные отношения между матерью и Урсулой со все возрастающим недоверием.


Холодная она какая-то. Я чувствую, что она хочет отделаться от меня.


Реакция, от которой отмахнулись все, в том числе и я, потому что Мелисса — легковозбудимая девочка, которой предстоит решить проблемы зависимости и разлуки и которая поэтому видит угрозу для себя в любом, кто сближается с ее матерью.


Маленькая девочка, поднимающая ложную тревогу?


Есть ли во всем этом какая-то связь с судьбой Джины?


Похоже, надо бы нанести еще один визит в клинику, хотя я пока не представлял, что скажу супругам Гэбни.


Заехать за историей болезни Джины, чтобы им не пришлось нести почтовые расходы?


Был по делам поблизости, решил заглянуть…


А что потом?


Одному Богу известно.


Сегодня воскресенье.


С визитом придется подождать.


А пока предстоит заняться отбивными из молодого барашка. Я готов был биться об заклад, что приготовлены они будут первоклассно. Жаль, что у меня испортился аппетит.


Я вернул тайнику Артура Дикинсона его первоначальный вид и спустился вниз.

27


Я поел в полном одиночестве в большой темной столовой, чувствуя себя скорее наемным работником, чем владельцем замка. Когда я уезжал без десяти два, Мелисса и Ноэль все еще были наверху в спальне и разговаривали тихими, серьезными голосами.


Я собирался ехать прямо домой, но увидел, что еду мимо клиники Гэбни. Перед зданием были припаркованы стального цвета «линкольн» и отделанный по бокам деревом «меркьюри-универсал». «Сааб» Урсулы стоял у въезда на дорожку.


Занятие группы, которую посещала Джина, перенесенные на день раньше? Внеочередной сеанс в связи с ее гибелью? Или еще одна группа, которую ведет увлеченный своим делом доктор?


Два часа. Если сеансы проводятся по расписанию, с часу до трех, то этот должен закончиться через час. Я решил понаблюдать за зданием и позвонить пока Майло.


Я огляделся в поисках телефона-автомата. Напротив через улицу стояли дома. Дальше к югу весь район целиком занимали частные владения. Но в квартале к северу располагался целый ряд магазинов и заведений: длинное здание довоенной постройки из золотистого кирпича с отделкой из известняка и куполообразными коричневыми навесами над каждой витриной. Я медленно ехал мимо. Первое заведение оказалось рестораном. Потом шли контора по торговле недвижимостью, кондитерский магазин и антикварная галерея, возле которой на тротуар были выставлены напольные вешалки и какие-то столики. За этим зданием была еще пара торговых кварталов, а дальше стояли многоквартирные дома.


Я решил попытать счастья в ресторане. Развернулся и остановился перед входом.


Очаровательное небольшое заведение типа бистро. Название «Ла Мистик» выведено матовыми буквами на окнах. Сами буквы в стиле модерн, окружены гирляндой. В длинном ящике под окном — мята и белые петунии. Табличка над цветами приглашала на ленч.


Внутри стояло восемь столиков под скатертями в белую и голубую клетку, на них в вазах из синего стекла — букетики маргариток и лаванды; белые стулья и стены, туристические афиши на европейские темы, открытая кухня за низкой плексигласовой перегородкой, где трудился латиноамериканец в поварском колпаке. Два столика были заняты, за обоими сидело по паре консервативно одетых пожилых женщин. То, что лежало у них на тарелках, больше всего походило на зеленые листья. Они взглянули на меня, когда я вошел, потом вернулись к ковырянию в своих тарелках.


Ко мне направилась светловолосая женщина лет тридцати с очень бросающимся в глаза бюстом; в руках она держала меню. У нее было полное, приятное лицо, которое несколько проигрывало от натужной улыбки. Ее волосы были собраны в узел и перевязаны черной лентой, на ней было черное вязаное платье до колен, которое подчеркивало ее грудь, но в остальном не очень ей шло. Пока она шла, я видел, как подспудное беспокойство деформировало ее улыбку.


Беспокойство новичка за только что начатое дело?


Беспокойство из-за того, что еще не выплачены долги?


Она сказала:


— Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста, где вам нравится.


Я огляделся и заметил, что два столика у окна позволяли держать клинику в поле зрения, хотя и на самом его краешке.


— Пожалуй, сяду вон там, — решил я. — Нет ли у вас таксофона, которым я мог бы воспользоваться?


— Пройдите сюда. — Она показала на дверь слева от кухни.


Телефон висел на стене между туалетами. После двух гудков включилась новая запись Майло на автоответчике. Я оставил ему свое сообщение, что хотел бы с ним кое-что обсудить и что, по всей вероятности, вернусь к Мелиссе домой к четырем часам. Потом я набрал номер одной картинной галереи в Беверли-Хиллз, с которой мне уже приходилось иметь дело, и сказал, что хочу поговорить с владельцем.


— Юджин де Лонг слушает вас.


— Юджин, это Алекс Делавэр.


— Приветствую вас, Алекс. По Маршу пока ничего нового. Мы все еще подыскиваем что-нибудь в приемлемом состоянии.


— Спасибо. Вообще-то я звоню узнать, не сможете ли вы оценить для меня картину; скорее, две картины одного и того же художника. Ничего официального, просто хотя бы приблизительно.


— Разумеется, если речь идет о чем-то мне известном.


— Цветные эстампы Кассатт.


Секундное молчание.


— Я не знал, что вы — потенциальный покупатель подобных вещей.


— Если бы. Но я узнаю это для приятеля.


— А ваш приятель покупает или продает?


— Может быть, захочет продать.


— Понятно. А какие именно цветные эстампы?


Я сказал.


— Подождите секундочку, — попросил он и оставил меня на проводе на несколько минут. Потом снова взял трубку.


— Вот тут у меня под рукой самые свежие аукционные цифры по сравнимым вещам. Как вам известно, когда идет речь о вещах, выполненных на бумаге, все зависит от того, в каком они состоянии, так что без осмотра точно сказать не могу. Однако эстампы Кассатт выпускались обычно небольшими тиражами — она была перфекционисткой, не стеснялась доводить до блеска свои первоначальные оттиски и переделывать гравюры — так что любая ее приличная работа представляет интерес. Особенно в цвете. И если ваши оттиски действительно в отличном состоянии — полные поля, отсутствуют пятна, — то у вас в руках парочка бриллиантов. С подходящего клиента я мог бы получить четверть миллиона. А может, и больше.


— За оба или за каждый?


— За каждый, разумеется. Особенно при нынешней ситуации. Японцы без ума от импрессионизма, и Кассатт стоит первой в их американском списке. Я ожидаю, что ее значительные живописные картины очень скоро будут идти по семизначной цене. Эстампы же, по существу, отражают некий сплав западного и восточного эстетического чувства — она находилась под большим влиянием японской графики, — который им импонирует. Даже триста тысяч не были бы абсолютно неприемлемой ценой за очень хороший оттиск.


— Спасибо, Юджин.


— Не за что. Скажите вашему приятелю или приятельнице, что у него или у нее в руках первоклассная вещь, но, честно говоря, по-настоящему ее еще не оценили. Если же все-таки он или она решит продавать, то нет необходимости ехать в Нью-Йорк.


— Так и передам.


— Bonsoir, Алекс.


Я закрыл глаза и немного поразмышлял о нулях. Потом позвонил своей телефонистке и узнал, что звонила Робин.


Я позвонил к ней в студию. Когда она сняла трубку, я сказал:


— Привет. Это я.


— Привет. Я просто хотела узнать, как у тебя дела.


— Неплохо. Я все еще здесь, у пациента.


— «Здесь» это где?


— Пасадена. Сан-Лабрадор.


— А, старые деньги, старые тайны.


— Если бы ты только знала, как ты права.


— Ну да. Если человечество когда-нибудь перестанет бренчать на струнах, я возьмусь гадать на кофейной гуще.


— Или будешь торговать акциями.


— Нет, только не это! Тюрьма не для меня.


Я засмеялся.


— Так что вот, — сказала она.


— А у тебя как дела?


— Прекрасно.


— Что было с гитарой мистера Паникера?


— А, просто царапина. Никакой катастрофой там и не пахло. Я думаю, он в конце концов чокнется — от чрезмерной трезвости.


Я снова засмеялся.


— Неплохо было бы опять встретиться, когда ситуация немного разрядится.


— Неплохо бы, — согласилась она. — Когда ситуация разрядится.


Молчание.


— Это будет скоро, — пообещал я, хотя подтвердить обещание мне было нечем.


— Совсем хорошо.


Я вернулся в ресторан. На столе стояла плетенка с хлебом и стакан воды со льдом. Две посетительницы уже ушли; две другие расплачивались по счету с помощью карманного калькулятора и наморщенных лбов.


Судя по запаху, хлеб был свежий — ломти пшеничного с отрубями и булочки с анисом, — но я еще еле дышал от «легкой» пищи Мадлен и поэтому отодвинул хлеб в сторону. Усадившая меня женщина заметила это, и мне показалось, она вздрогнула. Я занялся меню. Последние две клиентки ушли. Женщина взяла со стола их кредитный талон, посмотрела на него и покачала головой. Вытерев стол, она подошла ко мне с карандашом наготове. Я заказал самый дорогой кофе из имевшихся в меню — тройной «эспрессо» с чуточкой бренди «Наполеон» — и порцию гигантской клубники.


Сначала она принесла ягоды — реклама была без обмана, они по величине не уступали персикам, — а через несколько минут и кофе, который еще пенился.


Я улыбнулся ей. Она казалась обеспокоенной.


— Все в порядке, сэр?


— Замечательно — потрясающая клубника.


— Мы получаем ее из Карпентерии. Не хотите ли свежих сливок?


— Нет, благодарю — Я улыбнулся и стал смотреть через улицу. Интересно, что происходит сейчас за этим фасадом? Я стал подсчитывать число часов лечения, необходимое для покупки клочка бумаги стоимостью в четверть миллиона долларов. Думал, как мне поступить с супругами Гэбни.


Хотя хозяйка ресторана вернулась ко мне через несколько минут, уровень кофе у меня в чашке понизился на одну треть и были съедены лишь две ягоды.


— Что-нибудь не так, сэр?


— Нет, все просто отлично. — В доказательство своих слов я отпил кофе и насадил на вилку самую большую клубнику.


— Мы импортируем весь наш кофе, — заявила хозяйка. — Симпсон и Верони покупают из того же самого источника, но берут вдвое дороже.


Я не имел понятия, кто такие Симпсон и Верони, но улыбнулся, покачал головой и сказал: «Надо же!» Моя реакция не произвела на нее никакого впечатления. Если это ее обычная манера общения, то совсем не удивительно, что публика не протаптывает дорожку к дверям ее заведения.


Я отпил еще глоток и занялся клубникой. Простояв секунду возле меня, она ушла на кухню совещаться с поваром.


Я стал снова смотреть в окно. Взглянул на часы: тридцать пять минут третьего. Осталось меньше получаса до конца сеанса. Что я скажу Урсуле Гэбни?


Женщина с бюстом вышла из кухни с воскресной газетой под мышкой, села за один из столиков и стала читать. Когда она отложила первую часть и брала «Метро», наши глаза встретились. Она тут же отвела свои в сторону. Я проглотил остаток кофе.


Не вставая с места, она спросила:


— Вам что-нибудь еще?


— Нет, спасибо.


Она принесла мне счет. Я вручил ей кредитную карточку. Она взяла ее, долго на нее смотрела, вернулась с талоном и задала вопрос:


— Так вы врач?


Тогда до меня дошло, кем я должен был ей показаться: небритый, в одежде, в которой спал.


— Я психолог. Здесь через улицу находится одна клиника. Я направляюсь туда, чтобы поговорить с одним из врачей.


— Угу, — сказала она с недоверчивым видом.


— Не беспокойтесь, — улыбнулся я самой лучшей своей улыбкой. — Я не из пациентов клиники. Просто отработал длинную смену — непредвиденный случай, нужна была срочная помощь.


Это явно испугало ее, поэтому я показал ей свой патент и карточку преподавателя медфака.


— Честное скаутское.


Она несколько смягчилась и спросила:


— Чем они там занимаются, в этой клинике?


— Точно не знаю. У вас были из-за них проблемы?


— Нет-нет, просто не видно, чтобы туда входило и выходило много народу. И там нет никакой вывески, из которой можно было узнать, что это за место. Я бы даже и не узнала этого, если бы мне не сказала одна моя посетительница. Мне просто интересно, чем они там занимаются.


— Я и сам не так уж много знаю. Моя специальность — работа с детьми. Одна моя пациентка — дочь женщины, которая здесь лечилась. Может, вы заметили ее? Она обычно приезжала на старом «роллс-ройсе», черно-сером.


Хозяйка кивнула.


— Я действительно видела пару раз похожую машину, но не обратила внимания, кто был за рулем.


— Женщина, которой принадлежала эта машина, исчезла несколько дней назад. Девочка очень тяжело это переживает. Я приехал в надежде хоть что-нибудь узнать.


— Исчезла? Как это?


— Она отправилась в клинику, но туда не приехала, и с тех пор никто ее не видел.


— Вот как. — Какое-то новое беспокойство прозвучало в ее голосе — беспокойство, которое не было связано с состоянием моих финансов.


Я посмотрел на нее снизу вверх, крутя в пальцах кредитный талон.


— Вы знаете… — начала она, потом покачала головой.


— Что вы хотели сказать?


— Ничего… Наверное, это ничего не значит. Я не должна вмешиваться в то, что меня не касается…


— Если вы что-то знаете…


— Нет, — подчеркнуто сказала она. — Это не о матери вашей пациентки. Я имею в виду еще одну их пациентку — ту свою посетительницу, о которой я говорила. Ту, которая рассказала мне, что это за место. Она заходила сюда, и на вид было не похоже, что с ней что-то не так. Она сказала, что раньше боялась куда-либо ходить — страдала фобией, — поэтому и лечилась, и ей стало намного лучше. По идее, она вроде бы должна была любить это место, то есть клинику, — чувствовать благодарность. Но по ней этого не было видно — только никому не говорите, что это я так сказала. Мне правда не нужны никакие неприятности.


Она коснулась кредитного талона.


— Вам еще надо проставить общую сумму и расписаться.


Что я и сделал, приплюсовав двадцать пять процентов чаевых.


— Спасибо, — поблагодарила она.


— Не за что. Почему вы решили, что этой женщине не нравилась клиника?


— Просто по тому, как она говорила: задавала очень много вопросов. О них. — Она бросила взгляд через улицу. — Не с самого начала, а через какое-то время, когда стала часто здесь бывать.


— Что за вопросы она задавала?


— Давно ли они здесь. Этого я не знала, потому что сама только что сюда переехала. Заходят ли сюда врачи или кто-либо из пациентов — это был легкий вопрос. Ни разу. Никто, кроме Кэти, — так ее зовут. По ней не было заметно, чтобы она чего-то боялась. Наоборот, она была даже чуточку напористая. Но мне она нравилась — вела себя дружелюбно, хвалила мою стряпню. И приходила очень часто. Мне очень нравилось, что у нас появился завсегдатай. Потом в один прекрасный день ни с того ни с сего просто перестала приходить. — Она щелкнула пальцами. — Просто вот так. Мне это показалось странным. Тем более что она ничего не говорила о том, что заканчивает лечение. И когда вы сказали, что та другая женщина исчезла, я вроде как вспомнила этот случай. Хотя Кэти по-настоящему не исчезла — просто перестала приходить.


— И давно это случилось?


Она задумалась.


— Около месяца назад. Сначала я подумала было, что это из-за еды, но она и туда перестала приезжать. Я знаю ее машину. Она появлялась точно по расписанию: понедельник и четверг, вторая половина дня. Как часы. В три пятнадцать она была уже здесь, заказывала спагетти или гребешки, кофе со взбитыми сливками и булочку с изюмом. Я была благодарна за это, потому что, по правде говоря, дела пока что идут со скрипом — нас здесь еще не узнали как следует. Мой муж все три месяца не устает повторять: «А что я тебе говорил?» С прошлой недели мы начали предлагать воскресный ленч, но большого эффекта это пока не дало.


Я сочувственно поцокал языком.


Она улыбнулась.


— Я назвала это заведение «Ла Мистик», тайна. А он говорит, единственная тайна — это когда я прогорю, так что мне надо утереть ему нос. Вот почему меня особенно радовало, что Кэти приходит постоянно. Я до сих пор спрашиваю себя, что могло с ней случиться.


— А фамилию ее вы помните?


— Зачем вам это?


— Я просто стараюсь повидать всех, кто знал мать моей пациентки. Никогда не знаешь заранее, какая мелочь может пригодиться.


Она нерешительно помолчала, потом сказала:


— Подождите минутку.


Она положила в карман кредитный талон и ушла на кухню. Пока ее не было, я смотрел на здание клиники.


Никто не входил и не выходил. Ни малейшего намека на жизнь за этими окнами.


Хозяйка вернулась, держа в руках квадратик желтой бумаги для записок.


— Это адрес ее сестры. Кэти назвала ее в качестве поручителя в самом начале, потому что она обычно расплачивалась чеком, а ее собственные чеки были на другой штат. Я вообще-то хотела съездить к ней, да так и не собралась. Если увидите ее, скажите, что Джойс передает привет.


Я взял бумажку и прочитал ее. Аккуратные печатные буквы, написанные красным фломастером:


КЭТИ МОРИАРТИ РОББИНС


2012 ЭШБОРН-ДРАЙВ


ПАСАДЕНА


И номер телефона.


Я положил адрес в бумажник, встал и сказал:


— Спасибо. Все было просто замечательно.


— Вы же ничего не ели, кроме клубники и кофе. Приходите когда-нибудь, когда проголодаетесь. У нас хорошо готовят, честное слово.


Она пошла обратно, к своему столику и газете.


Я посмотрел в окно и на этот раз увидел движение. Седая женщина величавого вида как раз садилась в «линкольн». А универсал уже отъезжал от бровки.


Пора поболтать с доктором Урсулой.


Но от этой мысли мне пришлось отказаться. Не успел я приблизиться к тротуару, как «сааб» вылетел задним ходом на улицу, замер на мгновение на месте и рванулся вперед, направляясь на север. Все произошло так быстро, что перед моими глазами лишь промелькнуло красивое, напряженное лицо водителя.


К тому времени как я оказался за рулем «севиля», она уже исчезла из виду.


Я немного посидел и поразмышлял о том, что могло так ее взбудоражить. Потом открыл бардачок, вынул оттуда мой томасовский путеводитель и нашел там Эшборн-драйв.

* * *


Дом, имевший щедрые пропорции, был построен в тюдоровском стиле и стоял на просторном участке, затененном кленами и елями. В тени, которую отбрасывал стоявший на дорожке автофургон «плимут», в некотором беспорядке располагался небольшой парк игрушечных велосипедов и тележек. Три кирпичные ступеньки и крыльцо вели к входной двери. В дверь на уровне глаз была вделана ее миниатюрная латунная копия.


В ответ на звонок маленькая дверца со скрипом открылась, и на меня уставилась пара темных глаз. Изнутри громко доносилось звуковое сопровождение идущего по телевидению мультика. Глаза сузились.


— Я доктор Делавэр. Хотел бы поговорить с миссис Роббинс, если можно.


— Счас пасмарю.


Я попытался разгладить мятую одежду и пальцами расчесал волосы, надеясь, что при вечерней рубашке и галстуке моя щетина будет выглядеть в стиле «так задумано».


«Так задумано» по-вестсайдски. Не тот район.


Маленькая дверца открылась опять. Показались голубые глаза. Зрачки сузились от света.


— Да? — Молодой голос, звучащий немного в нос.


— Миссис Роббинс?


— Чем могу помочь?


— Я — доктор Алекс Делавэр. Разыскиваю вашу сестру Кэти.


— Вы друг Кэти?


— Нет, не совсем так. У нас с ней есть общая знакомая.


— Вы какой доктор?


— Психотерапевт. Прошу извинить меня за такое вторжение. Буду рад предъявить вам свои личные и профессиональные документы.


— Да, пожалуйста.


Я вынул из бумажника нужные бумажки и показал их ей одну за другой.


— И кто же ваша общая с Кэти знакомая? — спросила она.


— Простите, миссис Роббинс, но это мне необходимо обсудить лично с ней. Если вам неудобно дать мне ее телефон, я оставлю вам свой, и пусть она позвонит мне, если можно.


Голубые глаза метнулись в сторону и вернулись. Маленькая дверца захлопнулась, а большая открылась. На крыльцо вышла женщина лет под сорок. Рост под метр семьдесят, аккуратная фигура, коротко подстриженные светлые волосы с розоватым отливом. Глубоко посаженные голубые глаза на продолговатом, усеянном веснушками лице. Полные губы, заостренный подбородок, чуть оттопыренные уши, выглядывающие из-под короткой стрижки. На ней была кофточка в красную и белую горизонтальную полоску, с короткими рукавами и вырезом «лодочкой», белые парусиновые брюки и кроссовки на босу ногу. В ушах крошечные бриллиантики. Она могла бы быть одной из Лас-Лабрадорас.


— Джен Роббинс, — сказала она, окидывая меня взглядом. У нее были длинные, без лака ногти. — Нам лучше поговорить здесь.


— Конечно, — согласился я, ощущая каждую морщинку на своей одежде.


Она подождала, пока я не вошел, потом закрыла за собой входную дверь.


— Так зачем вы разыскиваете Кэти?


Я был в затруднении. А вдруг Кэти Мориарти скрывала от сестры, что лечилась в клинике? Она открыто разговаривала с Джойс, владелицей ресторана, но ведь незнакомых людей очень часто считают самыми надежными хранителями чужих тайн.


— Это сложно, — ответил наконец я. — Самое для меня лучшее было бы поговорить с вашей сестрой лично, миссис Роббинс.


— Разумеется, это было бы лучше всего, доктор. Я и сама хотела бы поговорить с ней лично, но вот уже больше месяца, как она не дает о себе знать.


Прежде чем я успел ответить, она продолжала.


— Впрочем, такое случается не впервые, принимая во внимание то, как она живет, — ее работу.


— И какая же это работа?


— Журналистика. Она пишет, Раньше работала в «Бостон глоб» и в «Манчестер юнион лидер», но теперь она — свободный художник, сама по себе. Пытается добиться публикации своих книг — одна у нее даже вышла несколько лет назад. О пестицидах. «Плохая земля» — может, слышали?


Я промолчал.


Она усмехнулась — с некоторой долей удовлетворения, как мне показалось.


— До бестселлера она не дотянула.


— Ваша сестра родом из Новой Англии?


— Нет, родом она отсюда, из Калифорнии. Мы обе выросли во Фресно. Но после колледжа она вернулась на восток, сказала, что считает Западное побережье культурным захолустьем.


Она быстро взглянула на автофургон и игрушечные велосипеды и нахмурилась.


— Она приехала сюда, чтобы о чем-то написать?


— Думаю, да. Она мне ничего не сказала — вообще никогда не говорила о своей работе. Конфиденциальные источники, разумеется.


— У вас нет никакого предположения о том, над чем она работала?


— Нет, ни малейшего. Мы не… мы очень разные. Она здесь подолгу не оставалась.


Она задумалась, скрестила руки на груди…


— А кстати, как вы узнали, что я ее сестра?


— Она сослалась на вас, чтобы расплатиться своим чеком в ресторане. Хозяйка дала мне ваш адрес.


— Великолепно, — сказала она. — Это на нее похоже. Слава Богу, что чек оказался действительным.


— У нее были проблемы с деньгами?


— Но только не с тем, как их тратить. Послушайте, мне правда надо вернуться в дом. Простите, что не могу вам помочь.


Она уже поворачивалась к двери.


Я бросил:


— Значит, вас ее месячное отсутствие не волнует?


Она резко обернулась.


— Когда она писала о пестицидах, то разъезжала по всей стране больше года. Давала о себе знать только тогда, когда у нее кончались деньги. Вместо тех денег, что она у нас заняла, мы получили экземпляр книги с ее автографом. Мой муж работает поверенным с различными химическими компаниями. Можете себе представить, как это ему понравилось. За несколько лет до того она уехала в Сальвадор — какое-то расследование, ужасно засекреченное. Ее не было шесть месяцев — и ни звонка, ни открытки. Мать чуть с ума не сошла от страха, а в результате не было даже газетной статьи после всего этого. Так что говорю вам, нет, это меня не волнует. Она просто гоняется за какой-то очередной интригой.


— Какого рода интриги ее обычно интересуют?


— Любые, лишь бы был намек на заговор, — она воображает себя специалистом по репортерским расследованиям, до сих пор думает, что убийство Кеннеди — увлекательная тема для разговора за обеденным столом.


Пауза. Звуки мультика, доносящиеся из глубины дома. Она резко провела рукой по волосам.


— Это просто смешно. Ведь я вас даже не знаю. Не должна была вообще с вами разговаривать… На тот невероятный случай, если она вдруг скоро объявится, я передам ей, что вы хотите с ней поговорить. Где находится ваш офис?


— Западная сторона, — сказал я. — Может, дадите мне ее последний адрес?


Она с минуту подумала.


— Конечно, почему бы нет? Если она может давать мой, то и я могу поступать так же.


Я вынул свою ручку и, пользуясь коленом вместо стола, записал на обороте деловой визитки под ее диктовку адрес на Хиллдейл-авеню.


— Это Западный Голливуд, — объяснила она. — Ближе к вашей части города.


Она осталась стоять, словно ожидая от меня ответа на какой-то вызов.


Я сказал:


— Спасибо. Простите, что побеспокоил.


— Ну да, — проговорила она, снова посмотрев на автофургон. — Знаю, что кажусь черствой, но дело просто в том, что я долго пыталась помочь ей. Но она идет своим путем, кто бы ни… — Она поднесла руку ко рту, словно желая заставить себя молчать. — Мы просто очень разные, вот и все Vive la difference — вы, психологи, ведь верите в это, не так ли?

28


Я вернулся на Сассекс-Ноул к четырем пятнадцати. «Селика» Ноэля стояла перед домом рядом с двухместным коричневым «мерседесом», у которого на заднем бампере была налеплена наклейка с надписью: «ДОДЖЕР БЛЮ», а сзади на крыше торчала антенна сотового телефона.


Мне открыла Мадлен.


— Как она?


— Она наверху, месье доктор. Ест немного супа.


— Мистер Стерджис звонил?


— Non. Но другие… — Кивком головы она показала на переднюю комнату и презрительно скривила губы. Заговорщицкий жест: теперь я был «свой». — Они ждут.


— Кого?


Она пожала плечами.


Мы вместе пересекли вестибюль. Дойдя до комнаты, она отклонилась в сторону и пошла дальше в глубину дома.


Глен Энгер и какой-то грузный лысый человек лет пятидесяти с небольшим сидели в мягких креслах, скрестив ноги, и выглядели так, будто чувствуют себя как дома. Оба были в темно-синих костюмах из легкой материи, белых рубашках и фуляровых галстуках, с белыми квадратиками в нагрудных кармашках. У Энгера галстук был в мелкий розовый рисунок, а у лысого желтый.


Когда я оказался в нескольких шагах от них, они встали и застегнули пиджаки. Лысый был ростом за метр восемьдесят, обладал сложением бывшего штангиста, начинающего выходить из формы. Его лицо — квадратное, мясистое — возвышалось над толстой шеей, а загар был ничуть не хуже, чем у Энгера и Дона Рэмпа, — до последних событий, заставивших его побледнеть. То небольшое количество волос, которое у него еще осталось, имело вид жиденьких прядок, выкрашенных в безжизненный серо-коричневый цвет. Большинство их росло вокруг головы и казалось не гуще мазка грима. Малюсенький взбитый хохолок венчал его темя.


— Ну, — заявил Энгер, — ваша работа здесь подошла к концу. — Вид у него при этом был мрачно-удовлетворенный. Он повернулся к лысому. — Это один из детективов, нанятых для поисков Джины, Джим.


— Это не совсем так, — поправил его я. — Меня зовут Алекс Делавэр. Я лечащий психолог Мелиссы.


Вид у Энгера стал сначала озадаченный, потом обиженный.


Я сказал:


— Мистер Стерджис — детектив — мой друг. Это я порекомендовал семье обратиться к нему. Я случайно оказался вместе с ним у вас в офисе.


— Понимаю. Ну, тогда…


— Сожалею, что не уточнил вовремя, кто я такой, но, принимая во внимание сложившуюся тогда обстановку неотложности, в тот момент это не казалось важным.


— Да, наверное, — согласился Энгер.


Лысый мужчина прочистил горло.


Энгер встрепенулся.


— Доктор… я правильно вас называю? Доктор Делавэр?


Я кивнул.


— Доктор, это Джим Даус, поверенный в делах Джины.


Даус улыбнулся одной стороной рта. Он пожал мне руку, сверкнув запонкой с монограммой. Его рука была большая, пухлая и поразительно шершавая — вот что значит проводить субботу и воскресенье подальше от письменного стола. При этом он еще так согнул пальцы, что контакт между нашими ладонями получился минимальный. То ли еще не решил, насколько дружелюбным собирается быть, то ли хотел проявить особую осторожность, как иногда поступают очень сильные люди из боязни причинить боль.


— Доктор, — сказал он голосом, в котором слышалась хрипотца курильщика. Из-за уголка в его нагрудном кармане высовывались кончики двух сигар. — Психолог? Мне приходится время от времени прибегать к их услугам в суде.


Я кивнул, не будучи уверен, как следует понимать это замечание — как шаг к сближению или как угрозу. Он спросил:


— Как там наша девочка?


— Когда я видел ее последний раз, она отдыхала. Сейчас я как раз иду взглянуть на нее.


— Клифф Чикеринг сообщил мне печальную новость, — сказал Энгер. — Сегодня утром, в церкви. Мы с Джимом подъехали сюда узнать, не потребуется ли какая-нибудь помощь. Вот ужас-то — я никак не предполагал, что все может этим кончиться.


Даус посмотрел на него так, как будто копание в себе было преступлением, но потом покачал головой с запоздалым изъявлением сочувствия.


Я спросил:


— Они прекратили поиски?


Энгер кивнул.


— Клифф сказал, что они прекратили искать ее несколько часов назад. Он уверен, что она на дне этого водохранилища.


— Он также уверен, что она сама и поместила себя туда, — заметил я.


Судя по его виду, Энгер почувствовал себя не в своей тарелке.


Даус сказал:


— Я предложил мистеру Чикерингу, чтобы любое дальнейшее теоретизирование подкреплялось фактами. — Задрав подбородок, он провел пальцем между шеей и воротничком.


— Черт побери! — повысил голос Энгер. — Ясно же, что произошел несчастный случай. Она вообще не должна была раскатывать там на машине.


— Прошу меня извинить, джентльмены, — сказал я, — мне пора к Мелиссе.


— Передайте ей наши соболезнования, — попросил Энгер. — Если она захочет, мы можем подняться к ней сейчас. Если нет, мы в ее распоряжении в любое время, когда она будет готова заняться переводом — просто дайте нам знать.


— О каком переводе идет речь?


— Передача статуса, — ответил Даус. — Время для этого никогда не бывает подходящим, но нужно это сделать как можно скорее. Обычный процесс бумажной работы. Правительство находит для себя хоть какое-то занятие. Надо соблюсти все до последней мелочи, иначе Дядя Сэм рассердится.


— Она слишком молода, чтобы с этим справляться. Чем скорее мы все уладим, тем лучше, — заключил Энгер.


— Слишком молода для бумажной работы? — удивился я.


— Слишком молода, чтобы разбираться во всей механике, — снисходительно пояснил Энгер. — И чтобы нести бремя управления.


— Ей следует заняться в жизни совсем другими вещами, — добавил Даус. — Разве это не так — с психологической точки зрения?


Чувствуя себя каким-то образом перенесенным на заседание сенатской подкомиссии, я сказал:


— То есть вы хотите сказать, что она не должна сама управляться со своими собственными деньгами?


Наступила внезапная тишина, словно упал театральный занавес.


— Это сложно, — проговорил Даус. — Масса совершенно дурацких правил.


— Из-за размеров состояния?


Энгер поджал губы и занялся рассматриванием полотен Старых мастеров, украшавших стены. Глаза его беспокойно бегали.


Заговорил опять Даус:


— Я не могу обсуждать с вами детали, доктор, если только не буду убежден, что вам в этом деле принадлежит значительная роль. Но в самом общем плане позвольте мне сказать следующее при отсутствии конкретного доказательства смерти потребуется очень много времени для того, чтобы установить законность владения недвижимостью и прав наследницы и совершить затем передачу собственности на эти права и сопутствующего имущества.


Он остановился и подождал моей реакции. Когда таковой не последовало, он продолжал:


— Говоря, что потребуется очень много времени, я подразумевал именно это. В данном случае мы имеем дело с множественностью юрисдикции. Со всеми властями, от местных до федеральных. И это лишь относительно основной передачи Это еще даже не коснулось целого комплекса вопросов об опеке, охране ее прав. Сюда входят вопросы владения по доверенности, разные тонкости законодательства о наследовании. И, разумеется, финансовое управление уж тут как тут и пытается урвать все, что может, но здесь, благодаря учреждению доверительной собственности, мы стоим на твердой почве.


— Опека? — переспросил я. — Но ведь Мелисса достигла совершеннолетия — зачем ей нужен опекун?


Энгер посмотрел на Дауса. Даус посмотрел на Энгера.


Матч визуального тенниса. Мяч в конце концов приземлился на поле банкира.


— Совершеннолетие — это одно, а компетентность — совсем другое, — изрек он.


— Вы полагаете, что Мелисса не способна вести свои дела?


Энгер вновь заинтересовался картинами.


— Слово «дела», — сказал Даус, — совершенно не адекватно для данного случая. — Он обвел комнату рукой. — Много ли найдется восемнадцатилетних детей, которые будут способны управляться с делами подобного размаха? Мои, например, точно не справятся.


— Мои тоже, — поддержал его Энгер. — Добавьте сюда эмоциональный стресс. Историю этой семьи. — Он повернулся ко мне. — Уж вам-то все это прекрасно известно.


Это прозвучало как приглашение присоединиться. Я не откликнулся.


Даус коснулся своего лысого черепа.


— Как мне представляется, — сказал он, — будучи ее адвокатом и сам имея детей, я бы рискнул высказать профессиональное суждение, что она найдет оптимальное применение своим способностям, если просто постарается вырасти. Видит Бог, это будет и так нелегко, учитывая все обстоятельства.


— Это действительно так, — подтвердил Энгер. — У меня дома четверо, доктор. Все в таком возрасте — нам очень туго приходится. Гормон высшей лиги бодрствует. Дать подростку большие деньги — это все равно что вложить ему в руки заряженное ружье.


— У вас есть дети, доктор? — спросил Даус.


— Нет, — ответил я.


Оба понимающе усмехнулись.


— Итак, — сказал Даус, крутя пуговицу на пиджаке, — как я уже говорил, это почти все, что я волен обсуждать — кроме вашей расширенной роли.


— И что же это за роль?


— Если вы согласитесь взять на себя проведение длительного курса психологических консультаций, регулируя эмоциональные дела Мелиссы синхронно с организацией финансовых аспектов ее жизни, которой будем заниматься мы с Гленом, то я позабочусь, чтобы по всем важнейшим моментам ваше мнение учитывалось. И хорошо вознаграждалось.


— Постойте-ка, если я правильно вас понял, вы хотите, чтобы я помог вам официально объявить Мелиссу психологически не способной вести свои дела и чтобы можно было назначить опекуна, который будет управлять ее финансами.


Энгер поморщился.


— Вы ошибаетесь, — возразил мне Даус. — Мы ничего не хотим. Здесь речь идет не о нашем благополучии — мы думаем лишь о том, как будет лучше для нее. Мыслим как старые друзья этой семьи, как родители и как профессиональные управляющие. И мы никоим образом не пытаемся повлиять на ваше суждение или мнение. Этот разговор — и позвольте вам напомнить, он возник спонтанно — коснулся вопросов, которые приобрели определенную степень срочности из-за непредвиденных обстоятельств. Проще говоря, доктор, необходимо все уладить как можно скорее.


— Вам надо уяснить себе одну вещь, доктор, — сказал Энгер. — С юридической точки зрения, деньги еще не принадлежат Мелиссе. Ей будет чертовски трудно получить их до того, как процесс завершится естественным путем. А как сказал Джим, колеса бюрократизма крутятся медленно. Процедура займет много месяцев. И все это время нужно будет оплачивать все текущие расходы — домашнее хозяйство, зарплата персоналу, ремонт. Не говоря уже о проведении инвестиций через лабиринт установлений и правил. Дела должны идти без сучка без задоринки. Как мне представляется, это лучше всего поручить опекуну.


— И кто будет этим опекуном? Дон Рэмп?


Даус прочистил горло и покачал головой.


— Нет. Это противоречило бы если не букве, то духу завещания Артура Дикинсона.


— В таком случае, кто же?


Еще одна мертвая пауза. Где-то в доме послышались шаги. Завыл пылесос. Один раз звякнул телефон.


— Моя фирма, — произнес Даус, — давно служит этой семье. Есть определенная логика в том, чтобы эта служба продолжалась.


Я промолчал. Даус расстегнул пиджак, достал небольшой футляр из крокодиловой кожи, извлек оттуда белую визитную карточку и вручил ее мне с таким торжественным видом, будто передавал некую ценность.


Дж. Мэдисон Даус-младший, адвокат


Рестинг, Даус и Кознер


82 ®C. Флауэр-стрит


Лос-Анджелес, Ка 90017


— Основателем фирмы был председатель Верховного суда Даус, — сказал он.


Он не прибавил «мой дядя» — видно, спутал явную осмотрительность с тактом.


Все испортил Энгер, ляпнув:


— Дядя Джима.


Даус прочистил горло, не открывая рта. Получилось что-то вроде низкого бычьего фырканья.


Энгер поспешил исправить свой ляп:


— Семью Даусов и семью Дикинсонов связывали долгие годы полного доверия и взаимного расположения. Артур доверил вести свои дела отцу Джима еще в те времена, когда эти дела были даже более запутанными, чем сейчас. В интересах вашей пациентки, доктор, будет поручить ведение ее дел самым лучшим специалистам.


— В настоящий момент, — уточнил я, — в интересах моей пациентки будет помочь ей в эмоциональном плане справиться с горем в связи с потерей матери.


— Вот именно, — подхватил Энгер. — Именно поэтому мы с Джимом и хотели бы все уладить как можно скорее.


— Проблема, — сказал Даус, — лежит в области процедуры передачи, в установлении преемственности. До сих пор каждая стадия процесса должна была получать одобрение миссис Рэмп. Хотя она и не была обременена практическими, текущими управленческими функциями, но с юридической точки зрения, по процедуре от нас требовалось все согласовывать с ней. Теперь, когда она… когда такой контакт невозможен, мы обязаны…


— Иметь дело с ее наследницей, — закончил я фразу. — И это, должно быть, чертовски неудобно.


Даус застегнул пиджак и наклонился вперед. Его лоб сморщился и напрягся; казалось, он к чему-то принюхивается.


— Я ощущаю в вас некоторую агрессивность, доктор Делавэр, для которой имеющиеся в нашем распоряжении факты не дают никаких оснований.


— Возможно, — ответил я. — А может, мне просто не понравилось предложение солгать в пределах моей компетенции. Даже если вами движут благие намерения. Мелисса вполне способна — ни о какой неспособности не может быть я речи. У нее не наблюдается ни намека на расстройство мыслительной способности или на какие-либо иные нарушения умственной деятельности, которые могли бы ослабить здравость ее суждений. Если же вопрос заключается в том, достаточно ли она созрела, чтобы распоряжаться состоянием в сорок миллионов долларов, то кто знает? Говард Хьюз и Лилэнд Белдинг были не намного старше, когда к ним перешли состояния родителей, и никто из них не прогорел. С другой стороны, известны случаи, когда банки и юридические фирмы отличненько все проваливали, не так ли? Какие там последние цифры по этой заварушке с Эс-энд-эл?


— Это, — сказал Энгер, покрываясь краской, — не имеет ничего общего с…


— Все равно, — заявил я. — Любое решение о том, чтобы передать кому-то управление состоянием Мелиссы, должно будет исходить от самой Мелиссы. И оно должно ею приниматься добровольно.


Даус сложил пальцы рук вместе, разъединил их, несколько раз повторил этот жест. Это могло быть пародией на аплодисменты. Его маленькие глазки смотрели твердо.


Он сказал:


— Ну, вам безусловно нет необходимости взваливать на себя бремя оценки, доктор. Учитывая ваше нежелание.


— Что это значит? Обратитесь к услугам наемных экспертов?


Его лицо по-прежнему ничего не выражало, когда он, продемонстрировав запонку с монограммой, посмотрел на золотые часы фирмы «Картье», казавшиеся слишком маленькими на его запястье.


— Приятно было познакомиться, доктор. — Он повернулся к Энгеру. — Сейчас явно неподходящее время для визита, Глен. Мы зайдем в другой раз, когда она будет лучше чувствовать себя.


Энгер кивнул, но казался выведенным из равновесия. Открытый конфликт был явно не его конек.


Даус прикоснулся к его локтю, и они оба прошли мимо меня, направляясь к выходу. И столкнулись лицом к лицу с Мелиссой, которая вышла из-за высокого книжного шкафа. Ее волосы были связаны в «лошадиный хвост». Она была в черной блузке, юбке цвета хаки до колен и черных сандалиях на босу ногу. В кулаке правой руки у нее было зажато что-то розовое — скомканная бумажная салфетка.


— Мелисса, — сказал Энгер, надев на лицо печальную мину человека, вынужденного отказать другому человеку в денежной ссуде. — Я очень сожалею о том, что случилось с твоей мамой, дорогая. Ты знакома с мистером Даусом.


Даус протянул руку.


Мелисса разжала кулак и показала бумажный комок. Даус опустил руку.


— Мистер Даус, — сказала она. — Я знаю, кто вы, но мы ведь ни разу не встречались, не правда ли?


— Очень сожалею, что это происходит при таких печальных обстоятельствах, — ответил адвокат.


— Да. Очень любезно с вашей стороны, что пришли. Да еще и в воскресенье.


— День не имеет никакого значения, когда речь идет о подобном несчастье, — заявил Энгер. — Мы приехали справиться о твоем самочувствии, но доктор Делавэр сказал нам, что ты отдыхаешь, так что мы уже уходили.


— Мистер Даус, — Мелисса проигнорировала Энгера и подошла на шаг ближе к адвокату. — Мистер Даус, мистер Даус. Пожалуйста, оставьте всякую мысль ободрать меня, ладно, мистер Даус? Нет, не говорите ни слова — просто уйдите. Сию же минуту — вы оба — убирайтесь вон. Мой новый адвокат и мой новый банк скоро свяжутся с вами.

* * *


Когда они ушли, она гневно вскрикнула и разрыдалась, бросившись мне на грудь.


По лестнице бегом спустился Ноэль, казавшийся испуганным, сбитым с толку и жаждущим утешить. Увидев Мелиссу, прижавшуюся к моей груди, он остановился на полпути.


Я показал ему кивком головы, чтобы он подошел.


Он приблизился к ней вплотную и позвал по имени.


Она продолжала плакать и так сильно давила головой на грудину, что мне было больно. Я погладил ее по спине. Это, похоже, ее не успокоило.


Наконец она отстранилась; глаза у нее покраснели, лицо пылало.


— О-о! — выдохнула она. — Вот ублюдки! Как они могли! Как они посмели! Ведь она… Ведь она… ведь ее же даже… о-о!


Задыхаясь, она давилась словами. Резко повернувшись и подбежав к стене, сильно заколотила по ней кулаками.


Ноэль взглядом попросил у меня совета. Я кивнул, и он подошел к ней. Она позволила ему увести себя в переднюю комнату. Мы все сели.


Вошла Мадлен с сердитым и одновременно довольным видом, словно подтвердились самые ее худшие предположения относительно рода человеческого. И опять я подумал, что она, наверное, знала немало.


Послышались еще чьи-то шаги.


Вслед за Мадлен появились и две другие горничные. Она им что-то сказала, и они поспешно удалились.


Мадлен подошла и погладила Мелиссу по голове. Мелисса подняла на нее глаза и через силу улыбнулась сквозь слезы.


— Я принесу тебе попить? — спросила Мадлен.


Мелисса не ответила.


Тогда я сказал:


— Пожалуйста. Принесите нам всем чаю.


Тяжело ступая, Мадлен вышла. Мелисса сидела сгорбившись под защитой руки Ноэля и, сжав зубы, рвала бумажную салфетку на мелкие клочки, позволяя им падать на пол.


Вернулась Мадлен, неся на серебряном подносе чай, мед и молоко. Она разлила чай, подала одну чашку Ноэлю, который поднес ее к губам Мелиссы.


Мелисса стала пить, поперхнулась, закашлялась.


Мы все втроем бросились ей на помощь. Получилось такое мельтешение рук, которое при других обстоятельствах могло бы показаться забавным.


Когда суматоха улеглась, Ноэль снова поднес чашку к губам Мелиссы. Она отпила глоток, начала давиться, приложила к груди руку и смогла-таки проглотить. Когда она выпила треть чашки, Мадлен одобрительно кивнула и ушла.


Мелисса коснулась руки Ноэля и сказала:


— Довольно. Спасибо.


Он поставил чашку на стол.


— Вот скоты. Просто невероятно.


— Кто? — спросил Ноэль.


— Мой банкир и мой адвокат, — ответила она. — Пытались ободрать меня. — Она повернулась ко мне. — Спасибо, большое вам спасибо, доктор Делавэр, что постояли за меня. Я знаю, кто мои настоящие друзья.


Ноэль все еще не понимал, о чем речь. Я быстренько пересказал ему суть разговора с Энгером и Даусом. С каждым словом он все больше и больше заводился.


— Вот подонки, — проворчал он со злостью. — Тебе лучше поскорее найти новых.


— Да, конечно, так я и сделаю. Я нарочно сказала, будто уже кого-то наняла — ты бы видел в тот момент эти рожи.


Она мимолетно улыбнулась. Ноэль остался серьезным.


— А вы знаете каких-нибудь хороших адвокатов, доктор Делавэр? — спросила Мелисса.


— Большинство из тех, кого я знаю, практикуют в области семейного права. Но я, вероятно, смогу найти тебе и адвоката по недвижимости.


— Да, пожалуйста. Я буду очень признательна. И еще банкира.


— Думаю, адвокат сможет рекомендовать тебе банкира.


— Прекрасно, — сказала она. — И чем скорее, тем лучше, пока эти двое подонков чего-нибудь не придумали. Как знать, может, они уже собрали какие-то бумаги против меня. — От внезапно пришедшей ей в голову мысли она широко открыла глаза. — Я поручу Майло проверить их. Он сможет раскопать, что они замышляют. Наверное, они уже пощипали меня, как вы думаете?


— Кто знает?


— Ну, я что-то не заметила особой честности с их стороны. Очень может быть, что они обворовывали маму все эти годы. — Она закрыла глаза.


Ноэль обнял ее крепче. Она позволила ему это, но не расслабилась.


Вдруг ее глаза распахнулись.


— Может, и Дон был с ними заодно — и все вместе они задумали…


— Нет, — возразил Ноэль, — Дон не стал бы…


Она отсекла его возражение резким взмахом одной руки.


— Ты видишь одну его сторону. Я вижу другую.


Ноэль промолчал.


Глаза Мелиссы стали огромными.


— О Боже!


— Что такое? — спросил я.


— Может, они даже имели отношение к… тому, что случилось. Может, хотели заполучить ее деньги, ну и…


Она вскочила на ноги, нечаянно толкнув при этом Ноэля. Глаза сухие, руки сжаты в кулаки. Она подняла один кулак на уровень лица и потрясла им.


— Я до них доберусь, до этих подонков. Каждый, кто тронул ее хоть пальцем, заплатит за это!


Ноэль встал. Мелисса остановила его на расстоянии вытянутой руки.


— Не надо. Все нормально. Со мной будет все в порядке. Я теперь знаю, что делать.


Она начала кружить по комнате. Круг за кругом у самой стены, словно начинающий конькобежец. Шаги становились все шире, движение ускорялось, так что под конец она почти бежала. Она хмурилась, выпячивала нижнюю челюсть и колотила кулаком по ладони.


Спящая красавица, разбуженная отравленным поцелуем подозрения.


Гнев вытесняет страх. Он несовместим со страхом.


Прошлой осенью я таким образом лечил целую школу. Много лет назад тот же урок я преподал и ей.


У этой девушки гнев достиг стадии белого каления. Лицо приняло почти свирепое выражение.


Я наблюдал за ней и не мог отделаться от впечатления голодного зверя, кружащего по клетке.


Что ж, психологический прогресс налицо.

29


Вскоре после этого явился Майло — в коричневом костюме, с блестящим черным кейсом в руках. Мелисса вцепилась в него и рассказала о том, что произошло.


— Поймайте их, — сказала она.


— Я это проверю, — ответил Майло. — Но потребуется время. А пока подыщи себе адвоката.


— Чего бы это ни стоило. Прошу вас. Кто знает, что они затевают.


— Во всяком случае, они теперь на заметке. Если они и замышляли что-то украсть, то в данный момент скорее всего не решатся на это.


— Правильно, — сказал Ноэль.


Майло спросил Мелиссу:


— А вообще как ты себя чувствуешь?


— Лучше… Я справлюсь. Должна… Если нужно что-то делать, я сделаю.


— Сейчас пока что от тебя требуется одно — привести себя в норму.


Она открыла рот, чтобы возразить.


— Нет, — остановил ее Майло, — я не отмахиваюсь от тебя. Говорю совершенно серьезно. Это нужно на тот случай, если они не отстанут.


— Что вы имеете в виду?


— Эти типы явно хотят прибрать дела к рукам. Если им удастся убедить судью, что у тебя не все дома, то они могут попытаться это провернуть. Может, я найду что-то на них, а может, и не найду. Пока я буду под них копать, они будут запасать боеприпасы. Чем лучше ты будешь смотреться — в физическом и психологическом плане, — тем меньше шансов оставишь им. Так что приводи себя в норму.


Он перевел взгляд на меня.


— Если тебе уж очень приспичит сорвать на ком-нибудь зло, ори вон на него. У него работа такая.

* * *


Она позволила Ноэлю отвести себя наверх. Майло спросил:


— Все было так, как она рассказала?


Я кивнул.


— Пара субчиков, скажу я тебе. Явились полные заботы и сочувствия, потом плавно перешли к изложению Великого Плана. Но разве не глупо было с их стороны вот так сразу выкладывать карты на стол?


— Не обязательно. В большинстве случаев такая схема будет работать, потому что обычный восемнадцатилетний подросток испугается и согласится, чтобы парочка таких типов в костюмах все взяла на себя. Да и немало психотерапевтов согласились бы на то, что они предложили тебе. За подходящее вознаграждение. — Он почесал нос. — Интересно будет узнать, что им действительно нужно.


— Думаю, что далеко не промахнусь, если скажу — «презренный металл».


— Да, но в каких размерах, вот вопрос. Думают ли выкачать все состояние или хотят просто сохранить управленческий контроль, чтобы повысить на пару процентов свои гонорары. Люди, живущие за счет богатых, настолько к этому привыкают, что начинают думать, будто имеют такое право.


— Или, может быть, сделали какие-то неудачные капиталовложения и не хотят, чтобы об этом стало известно.


— Такое тоже бывало, и не единожды, — заметил Майло. — Но нам, несмотря на все эти «может быть», надо подумать вот о чем не найдется ли у них все-таки веского аргумента — такого, который будет выглядеть убедительным для судьи. Сможет она распорядиться такой кучей денег, Алекс? Каково на самом деле ее эмоциональное состояние?


— Точно сказать трудно. Она ужасно быстро перешла из сонного состояния в разъяренное. Но я не усматриваю в этом никакой патологии, принимая во внимание, что ей пришлось пережить.


— Скажи это в суде, и ей крышка.


— Сорок миллионов долларов — тяжелая ноша для любого человека, Майло. Если бы я был Вселенским Царем, я бы ни одному ребенку не дал столько денег. И все же: нет никакого психологического основания для объявления ее неправоспособной. Я мог бы ее поддержать.


— И вообще, в чем заключается самое худшее, что может случиться? Ну, потеряет состояние, нужно будет начинать с нуля. Ума ей не занимать — займется чем-нибудь полезным. Может, это будет самое лучшее событие в ее жизни.


— Финансовый крах в качестве терапевтического средства? Неплохой предлог для врачей требовать более крупных гонораров.


Он усмехнулся.


— А пока я посмотрю, что можно нарыть на Энгера и второго типа. Хотя будет чертовски трудно быстро пробурить такую броню. Ей правда нужна будет юридическая помощь.


— Я подумал, что позвоню кое-кому по этому делу.


— Прекрасно. — Он взял свой кейс.


— Обновка? — спросил я.


— Купил сегодня. Надо же поддерживать имидж. Оказывается, бизнес частного детектива — крепкий напиток, так и кружит голову.


— Ты получил мое сообщение — я надиктовал его на твою машинку пару часов назад?


— О том, что надо кое-что обсудить? Конечно. Но я, как деловая частная пчелка, был занят сбором меда, то бишь информации. Могу угостить.


Я указал ему на одно из мягких кресел.


— Нет, — сказал он. — Пошли к черту отсюда, подышим нормальным воздухом — если тебе можно уйти.


— Подожди, я узнаю.


Я поднялся по лестнице и подошел к комнате Мелиссы. Дверь была приоткрыта. Поднимая руку, чтобы постучать, я заглянул в щель и увидел, что Мелисса и Ноэль лежат одетые на кровати. Ее пальцы перебирают его волосы. Его рука обвивает ее талию, массируя поясницу. Пальцы босых ног соприкасаются.


Пока они меня не заметили, я ушел на цыпочках.

* * *


Я застал Майло в холле, в тот момент, когда он отказывался от тарелки с едой, которую предлагала ему Мадлен.


— Я сыт, — говорил он, хлопая себя по животу. — Большое спасибо.


Она смотрела на него взглядом, каким мать смотрит на непокорного сына.


Мы улыбнулись ей и ушли.


Выйдя из дома, Майло сказал:


— Я наврал. На самом деле я голоден, как тысяча чертей, и ее еда наверняка вкуснее, чем все то, что мы получим где-то в другом месте. Но этот дом действует мне на нервы — через какое-то время мне становится дурно от слишком большой дозы ухода за моей персоной.


— Со мной то же самое, — откликнулся я, садясь в машину. — Подумай, каково Мелиссе.


— Да, — согласился он, включая зажигание. — Но теперь она будет сама по себе. У тебя есть какие-нибудь идеи относительно того, где можно поесть?


— Собственно говоря, я знаю такое подходящее местечко.

* * *


Начало обеденного часа. В «Ла Мистик» не было ни души. Когда мы подъехали и остановились перед входом, Майло сказал:


— Ну и дела! Еще и ждать придется, чего доброго?


— Вот это — клиника Гэбни. — Я показал ему на большой коричневый дом. За окнами было темно, и подъездная дорожка пустовала.


— Ага. — Майло прищурился. — Видик жутковатый. — Он снова повернулся лицом к ресторану. — Так что здесь у тебя — наблюдательный пункт?


— Просто теплое и уютное место отдыха для усталого путника.

* * *


Похоже, Джойс не ожидала меня снова увидеть, но встретила так, будто я ее давно пропавший родственник, и предложила занять тот же самый столик у окна. Но сидеть там в этот час означало бы превратиться в оформление витрины, и я попросил дать нам один из задних столиков.


Она приняла наш заказ на напитки и вернулась с двумя «гролшами». Наливая пиво в стаканы, она сообщила:


— Сегодня у нас из порционных блюд отварной окунь и телятина. — И пустилась в подробное описание рецептуры приготовления каждого блюда.


— Я возьму окуня, — решил я.


Майло прошелся глазами по меню и спросил:


— Как насчет антрекота?


— Антрекот отличный, сэр.


— Вот его-то я и возьму. С кровью, и двойную порцию картофеля.


Джойс ушла за кухонную перегородку и принялась за дело.


Мы чокнулись стаканами и отпили пива.


Я сказал:


— По словам Энгера, Чикеринг заявил, что поиски Джины прекращены.


— Это меня не удивляет. Последний раз я связывался со службой шерифа в половине второго. Они явно сворачивали операцию — нигде на территории парка не обнаружилось никакого следа ее пребывания.


— «Женщина в озере»[17], а?


— Похоже, что так. — Он провел рукой по лицу. — Ладно. Пора делиться впечатлениями. Кто первый?


— Давай ты.


— В основном, — начал Майло, — день прошел под девизом «да здравствует Голливуд». Я провел бóльшую его часть в разговорах с киношниками, бывшими киношниками и всякими-разными прихлебателями.


— Кротти?


— Нет. Кротти больше нет на этом свете. Умер пару месяцев назад.


— Вот как! — Я вспомнил пожилого худощавого копа из полиции нравов, ставшего активистом у «голубых». — Я думал, что все обойдется.


— Мы все так думали. А он, к сожалению, нет. Как-то вышел посидеть на веранде у себя на ферме в горах да и выстрелил себе в рот.


— Жаль.


— Да. В конечном итоге он поступил как полицейский… Ну а вот что я узнал в киногороде: очевидно, Джина, Рэмп и Макклоски в добрые старые времена были в довольно-таки приятельских отношениях. Там на студии «Премьер» во второй половине шестидесятых существовала такая группа вольнонаемных актеров. Макклоски вроде бы не входил в нее, но всегда ошивался вокруг, завел свое агентство, устраивал им разовые фотоангажементы — смазливые лица обоих полов. Судя по тому, что я слышал, это была довольно буйная компашка — много пили, баловались наркотиками, веселились на вечерниках — хотя о самой Джине никто не сказал ничего дурного. Так что если она и грешила, то втихаря. Почти никто из них никуда дальше не пошел — я имею в виду карьеру. У Джины было больше всего шансов на успех, но их сожгло кислотой. Студийные боссы знали, что на этом рынке конъюнктура выгодна покупателю — ежедневно из Айовы целыми автобусами завозилось свежее «мясо». Поэтому давали этим ребятам мизерные контракты, держали на немых ролях, на разных подсобах и подхватах, а потом, когда на лице становились заметны морщинки, их просто вышвыривали.


— Рэмп ни разу не упоминал, что у него с Макклоски было не просто шапочное знакомство.


— Он его точно знал, но, как я слышал, закадычными друзьями они не были.


Майло поставил свой кейс к себе на колени, открыл его, покопался внутри и извлек папку из «мраморной» бумаги. В ней лежала черно-белая фотография с эмблемой студии «Апекс» в виде заснеженной горной вершины справа внизу. Снимок был сделан в каком-то ночном клубе — а может, это была просто съемочная площадка.


Обтянутая кожей кабинка, зеркальная стена, накрытый белой скатертью стол, серебряные приборы, хрустальные пепельницы и сигаретницы. Полдюжины симпатичных молодых людей лет по двадцать с небольшим в элегантных вечерних туалетах. Улыбаются фотогеничными улыбками, курят, поднимают бокалы.


Джина Принс (урожденная Пэддок) сидела в самом центре — белокурая и прекрасная, в вечернем платье, оставлявшем плечи обнаженными и на фотографии казавшемся серого цвета, в коротком жемчужном колье, которое подчеркивало длину и гладкость ее шеи. Сходство с Мелиссой было поразительным.


Рядом с ней Дон Рэмп, крупный, загорелый, пышущий здоровьем, без усов. Джоэль Макклоски по другую сторону от нее — с гладко зачесанными волосами, красивый почти женственной красотой. Его улыбка отличалась от улыбок остальных. Это была неуверенная улыбка аутсайдера. Сигарета у него между пальцами догорела почти до фильтра.


Два других лица — мужское и женское — я не узнал. Зато узнал еще одно, в самом дальнем углу.


— Вот это, — сказал я, указывая на брюнетку с четкими чертами лица, в черном платье с рискованно низким вырезом, — Бетель Друкер, мать Ноэля. Сейчас она блондинка, но ошибки быть не может — я только сегодня с ней познакомился. Она работает у Рэмпа в ресторане официанткой. Они с Ноэлем живут над рестораном.


— Ну и ну, — покачал головой Майло. — Одна большая дружная семья. — Он вынул из кейса еще один лист бумаги. — Ну-ка, посмотри. Это, должно быть, Бекки Дюпон. Киношный псевдоним. — Подавшись вперед, он взял снимок за уголок. — Красивая женщина. Роскошные формы.


— Она и сейчас еще такая.


— Ты имеешь в виду красоту или формы?


— И то и другое. Хотя она немного поблекла.


Майло посмотрел в сторону кухни, где Джойс работала бок о бок с шеф-поваром.


— Видно, день сегодня такой — везет на роскошные формы. Я тебе одно скажу: старушка Бекки-Бетель, согласно сведениям из моих источников, увлекалась наркотиками. Не то чтобы была необходимость ссылаться на источники. Ты только посмотри на ее глаза.


Я всмотрелся пристальнее в прекрасной лепки лицо и понял, что он имел в виду. Широко расставленные темные глаза были полуприкрыты нависшими веками. Была видна часть радужки, и это придавало взгляду безразличное, дремотное и отсутствующее выражение. В отличие от улыбки Макклоски, ее улыбка отражала истинное блаженство. Но получаемое ею удовольствие не имело ничего общего с застольем, в котором она участвовала.


Я сказал:


— Это согласуется с тем, что я услышал сегодня от Ноэля. По его словам, он всегда знал: наркотики — это плохо. Начал было объяснять, но передумал и сказал, что читал об этом. Он очень серьезный юноша, очень сдержанный и самоуправляемый — почти не верится, что такие бывают. Если он рос и видел, к чему привела его мать бурная жизнь, то этим все и объясняется. Что-то такое в нем заставило вибрировать мои «усики» — наверно, это оно и было.


Я вернул фотографию Майло. Прежде чем убрать ее в папку, он еще раз на нее взглянул.


— Вот так. Похоже, что все знают всех, и Голливуд вонзил свои клыки в Сан-Лабрадор.


— А кто эти двое других на снимке?


— Парень — один из моих осведомителей, не будем его называть. А девушка — будущая звездочка по имени Стейси Брукс. Покойная — погибла в автокатастрофе в 1971 году; возможно, управляла машиной в нетрезвом состоянии. Как я уже сказал, буйная компания.


— А те, как ты выразился, подсобы и подхваты, на которых их держали в студии, — это что, «отработка» за роль на кушетке?


— Это и многое другое, с этим связанное. Массовые сцены на разных приемах, встречи с потенциальными спонсорами и другими шишками. В основном от них требовалось всегда быть под рукой для удовлетворения самых разных аппетитов. Особенно разносторонним был Рэмп — красавец-кавалер для дам и партнер по специфическим забавам для джентльменов. Он был покладистым парнем, делал то, что ему велели. В награду за такую услужливость получил несколько второстепенных ролей — главным образом в вестернах и полицейских боевиках.


— А Макклоски?


— Мои информанты помнят его как развязного типа, который строил из себя крутого парня. Этакий уцененный Брандо, с вечной зубочисткой во рту, постоянно намекающий на каких-то приятелей в Нью-Джерси. Но на эту его удочку так никто и не попался. Потом, он ненавидел геев и не упускал случая заявить об этом, даже когда его никто не просил. Может, это было на самом деле так, а может, он сам был таким в скрытой форме и поэтому так яростно их отвергал. Похоже, что ни у кого не было ясного представления о том, с кем он еще спал, кроме Джины. Эти люди помнят только, что он был мерзкий тип и употреблял наркотики в большом количестве — амфетамины, кокаин, марихуану, таблетки. Какое-то время, когда его бизнес начал прогорать, он стал приторговывать наркотиками. Снабжать потребителей на студии. Потом продавал услуги фотомоделей за наркотики — и это был конец его агентства. Фотомодели хотели получать за свою работу наличные деньги, которых у него не было.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги