Британия глазами русского

СОМНЕНИЯ

Противоречие между прогрессирующим сокращением Великобритании до ее естественных границ и ее рассчитанной на империю политической надстройкой, между необходимостью зарабатывать себе на жизнь в условиях XX века и архаичной социальной структурой общества, между великодержавной амбицией и отощавшей казной, между стремлением «истэблишмента» править и его выявившейся несостоятельностью - эти противоречия стали слишком очевидными, чтобы их можно было смахнуть как пыль под ковер. Из «малых кризисов» складывался кризис Британии. И он не мог, конечно, не наложить своего отпечатка на всю общественную жизнь страны.

Британия начала и середины 60-х годов - это страна в зале ожидания, сомневающаяся, разуверивающаяся в старых ценностях и еще не нашедшая новых; страна полемики и дискуссий, сарказма и иронии на грани цинизма, подвергающая осмеянию самое себя вечером и заверяющая себя: «бывали хуже времена…» - наутро; страна, мучительно расстающаяся с прошлым и еще не уяснившая своего будущего.

Банкротства, преследовавшие тори в последние годы их правления, дали толчок к переоценке всего и вся: величию и великодержавности, непогрешимости «истэблишмента», эффективности политической системы, справедливости социальной структуры, целесообразности кастовых «паблик скулз» и состоятельности английского просвещения вообще, разумности устоявшихся британских традиций и даже самой британской невозмутимости.

«Помните вот что: мы все еще первоклассная держава», - пробовал лорд Эттли, бывший премьер, вдохнуть веру в своих соотечественников. Но в самом его «все еще» чувствовалось сомнение. «В конце концов, - говорил он, - в нашем распоряжении огромный опыт добиваться компромисса - - искусство, которого не понимают ни немцы, ни французы. Многие говорят о демократии, но очень немногие знают, как применять ее на практике. А мы знаем». Величие - в искусстве компромисса! Демократия и «истэблишмент», который не признавал самого Эттли! Уж лучше бы бывшему премьеру воздержаться от высказываний на сей счет. Малколм Маггеридж, бывший разведчик, известный в Англии журналист, циник, непременный участник дискуссий по телевидению, вольный стрелок по «истэблишменту», всегда бьющий чуть в сторону от «десятки», позволил себе быть более откровенным: «Когда корреспонденции и редакционные колонки «Таймс» исходят из молчаливого предположения, что у нас нет больше статуса великой державы, можно быть совершенно уверенным, что подобное заключение дошло до самых рудиментарных и обскурантистских умов… Гораздо лучше признать, что сейчас солнце не встает над империей, над которой оно когда-то никогда не заходило… Последнее десятилетие правительства консерваторов было похожим на дурной сон. Оно покоилось на тройном обмане: что мы процветаем, что мы сильны, что наше влияние в мире не ослабло. Но наше мнимое процветание было основано на манипулировании экономикой в предвыборных целях, чтобы создать иллюзорное оправдание этому одиозному лозунгу: «Вам никогда не жилось так хорошо». Наша мнимая сила покоилась на символическом ядерном оружии, слишком слабом, чтобы иметь какое-либо значение для баланса сил между Америкой и Россией, и слишком сильном, чтобы использовать его в действительных конфликтах, которые возникали на Ближнем Востоке и в других районах. Наше мнимое влияние базировалось на заблуждении, что Сообщество наций было законным наследником имущества почившей Британской империи, хотя на самом деле оно всего лишь акционерное общество по распродаже тающих активов. Все эти три иллюзии разбиты навсегда».

Малколм Маггеридж слывет эксцентриком. Но от других его высказывания отличались лишь большей хлесткостью.

Рой Томсон, канадский миллионер, натурализовавшийся в Англии, скупивший здесь дюжины газет и журналов и получивший звание лорда Томсона оф Флит, говорил: «С этой страной должно быть что-то не в порядке, если мне так легко вытряхивать из нее деньги». Выступая первый раз в палате лордов, он разбудил дремлющих пэров ошарашивающей статистикой: на каждого человека, необходимого для выплавки тонны стали в Америке, в Англии требуются три; одинаковые дома строятся в Англии в три-шесть раз дольше, чем в Америке. Другой натурализовавшийся англичанин - Уильям Аленн, американский консультант по вопросам управления промышленностью, проработавший в английских компаниях шесть лет, назвал Британию «страной на полставки, получающей ползарплаты за полработы при полусонном руководстве». Это полукислое-полугорькое определение обошло все газеты и его проглотили.

Сам Лондон казался уже не тем, что был прежде. Джеймс Моррис, отличный стилист, так рисовал его портрет в «Гардиан» летом 1963 года: «Лацканы его смокинга все еще блестят. Но брюки отглажены плохо. Судьба города - это отражение истории. В Лондоне сегодня история сделала передышку: может быть, он меняет скорость для следующего холма?» В Лондоне и. впрямь почти физически ощущалось то, что историк Уолтер Бэджэт называл «разрывом между престижем и властью». Созданный для господства, этот имперский город оказался слишком большим для своих островов. Выстроенный, чтобы стоять в центре огромной авторитарной структуры, он имел облик законодателя, арбитра, генерал-губернатора.

«Но теперь, - писал Моррис, - все это ушло. На его улицах уже не видно загорелых людей империи, чуть неловко чувствующих себя здесь в своих свободных шляпах и ботинках на толстой подошве. И Даунинг-стрит уже не самое важное хранилище власти в мире…

Не так давно неотъемлемой характеристикой Лондона, которую отмечали все иностранные наблюдатели, было его чувство непоколебимой самоуверенности. На многое ему было наплевать. Если он и замечал критику иноплеменных, то отметал ее как фривольную и неуместную. Он относился к остальному миру с неприступным, хотя и без надменности, превосходством.

Сейчас эта уверенность ушла вместе с ответственностью. Лондон не правит уже делами мира, и, как многие из людей, ушедших на пенсию, он чувствует себя в отставке деморализованным. Его газеты охвачены сомнениями. За ланчем с самодовольными американцами его дельцы выглядят болезненно подобострастными. Вкрадчивые визитеры из Цюриха приводят их в замешательство и заставляют чувствовать не в своей тарелке. Его патриции, когда-то прогуливавшиеся по Сент-Джеймсу, излучая ленивую безмятежность, теперь выглядят озабоченными, чуть потертыми и даже - это ли не последнее предательство достоинств джентльмена - несколько смущенными».

31 марта 1964 года Британия рассталась с одним из старейших символов своей имперской власти - флаг королевского флота, который развевался над британским Адмиралтейством с 1628 года, был спущен старшим радистом Робертом Мэннингом. С этого дня флот, армия и военно-воздушные силы Британии были объединены в одно министерство. Интеграция вооруженных сил была признана правительством тори необходимой и неизбежной, в том числе и по соображениям экономии. К тому времени королевский флот, еще в конце второй мировой войны насчитывавший 6500 боевых единиц, сократился до 248 единиц, то есть в 26 раз. Газеты позволяли себе язвить в адрес Адмиралтейства и, подсчитав, что во время войны один адмирал приходился на 85 судов, а сейчас - один на три, вспоминали о «законе Паркинсона», автор которого, английский сатирик Паркинсон, утверждал, что, «по мере того как работа сокращается, персонал увеличивается». Министру обороны Питеру Торникрофту, уже объявившему тогда о предстоящей интеграции вооруженных сил «под одной крышей», советовали предварительно сократить штат Адмиралтейства и число адмиралов, прежде чем они заполнят все министерство обороны «под самую крышу». Но ирония иронией, а с флотом были связаны самые значительные главы в истории Британии. На его мощи покоилась когда-то вся колониальная империя. Под малиновым флагом с золотым якорем флот адмирала Нельсона выиграл Трафальгарскую битву, эскадры Джеллико и Битти шли в знаменитое Ютландское сражение против немецкого флота Шеера - это было самое крупное морское сражение в первую мировую войну. За три с половиной века флаг Адмиралтейства приспускался лишь трижды: по желанию короля Эдварда VII этим жестом отдавалась последняя честь умершему монарху. Так проводили самого Эдварда VII, Георга V и Георга VI. Вечером 31 марта 1964 года несчастье не омрачило королевской фамилии. Но еще одна страница в истории британской великодержавности была закрыта: перед строем высших офицеров Адмиралтейства на плацу парадов королевских конных гвардейцев, под звуки «Гимна вечерней зари» малиновый с золотом флаг медленно, мучительно медленно спустился по флагштоку. Сам флаг был передан королеве, которая и приняла с того дня звание лорда - верховного адмирала. Символ морского владычества превратился отныне всего лишь в еще один атрибут британской монархии. В прошлое ушла еще. одна иллюзия. В апреле 1962 года древний Шотландский университет отмечал два крупных для себя события: вступление на должность почетного ректора университета писателя Чарльза Сноу и присвоение степени доктора права honoris causa, то есть в знак особых заслуг и достижений, Михаилу Шолохову. На торжественной церемонии Чарльз Сноу произнес речь, которую, по обычаю, посвятил одной теме, избрав на этот раз - великодушие. Он начал свое выступление издалека:

«Около трехсот лет тому назад один профессор математики Кембриджского университета совершил весьма необычный поступок. Он решил, что его ученик - куда более сильный математик, нежели он сам, и во всех отношениях может превзойти его как педагог. Не удовлетворившись этим актом самокритики, профессор вскоре отказался от руководства кафедрой, потребовав, чтобы ученик был немедленно назначен его преемником. С точки зрения истории, никто не может утверждать, что профессор совершил ошибку, хотя звали его Бэрроу и в XVII веке он считался очень хорошим математиком. Но учеником его был Исаак Ньютон».

«Это один из любимейших моих академических анекдотов. Но, к сожалению, я не умею действовать столь же стремительно, - продолжал Сноу, - как д-р Бэрроу. И все же приятно представить себе, как пошли бы у нас дела, будь мы все похожи на него. Политики, академики, администраторы, художники, бизнесмены - все внимательно присматриваются, видят более достойного и поступают, как Бэрроу: «Ваше место здесь, мой дорогой, а мое - пониже!»

И в самом деле, если бы все мы осмотрелись, сравнили себя с другими и, как говорят экзистенциалисты, поступили «в духе внутренней свободы», то, насколько я могу судить, произошли бы весьма примечательные перемены.

Увы, этого не случится. Видимо, Бэрроу так и останется уникумом и, так сказать, крайним примером величия души».

Чарльз Сноу - писатель. В аудитории, где он выступал, его древний, но конкретный академический анекдот звучал аллегорией. Об адресе не надо было даже гадать: он был ясен. Ясен из того, что в перечислении «всех присматривающихся» он поставил на первое место политиков.

Сноу был далеко не единственным из усомнившихся писателей Англии. Старый Джон Б. Пристли тоже не утратил своей сердитости. В популярном журнале «Тудэй», незадолго до того, как Сесиль Кинг прекратил летом 1964 года его издание, он писал: «Даже система, которая долгое время действовала довольно сносно, может внезапно достигнуть такой стадии, когда она больше вообще не способна действовать. Сейчас мы достигли такой стадии. Старая система уже не действует. Она превратилась в труп. И мы волочим этот труп на себе. Те самые люди, которые призывают нас производить больше и экспортировать больше, восхваляют при этом систему, которая, по сути дела, мешает нам производить и экспортировать больше. Они хотят, чтобы мы стояли на месте и в то же время быстрее двигались вперед… Большинство англичан, и особенно молодежь, хотя они, быть может, ничего или почти ничего не говорят об этом, не могут не сознавать, что атмосфера, которую мы создали в экономической, политической и социальной областях, им не годится. Вот почему столь многие из них апатичны, циничны, глубоко разочарованы в жизни».

Англичанам в массе своей не свойственно шумное хвастовство. Самонадеянные декларации Флит-стрит о бесспорном превосходстве британских порядков, о самой Британии как источнике цивилизованности и примере для подражания другим они воспринимали с той же скидкой на рекламное преувеличение, с какой воспринимали рекламные заверения фирмы «Сторк», что ее маргарин не хуже сливочного масла.

Но они все-таки покупают и потребляют маргарин: что поделаешь! И они все-таки покупают и читают «Дейли экспресс» и «Дейли миррор». Привычка притупляет чувства, остроту оценок. Англичане столь долго и часто слышали, как хороши, прочны и добропорядочны их образ жизни, их традиции и нравственные устои, что и сами в какой-то мере поверили всему этому. Но потрясения первой половины 60-х годов заставили по меньшей мере некоторых из них заново оглядеться по сторонам, заново и чуть трезвее присмотреться к тому обществу, в котором живут они и которое привыкли, при всех неизбежных, но, право же, не очень существенных издержках, считать достойным и цивилизованным.