Буря на Волге

Глава тринадцатая

Урожай летом 1914 года получили хороший, даже старики не помнили такого. Пронин вынужден был построить для зерна второй амбар пообширнее первого. Ухмыляясь, он думал: «Осенью обязательно арендую две больших баржи у Бугрова или Блинова». Об этом уже давно велась переписка.

Но война, объявленная мобилизация запасных спутали планы Пронина. Сам он, конечно, не собирался идти защищать веру, царя и отечество. «И года не те, да и положение...» — думал Дмитрий Илларионович. Но работников все-таки пришлось ему отпустить. На мельнице остались только двое: престарелый толстобрюхий мельник да кривой засыпка. Он не сожалел о тех, которые вели черную работу по двору и амбарам, вместо них можно было нанять женщин. Но о машинисте Леонтьеве Пронин крепко горевал и долго вел войну с волостным начальником, чтобы оставить его ка мельнице. Да, видимо, поскупился, пожадничал... А волостное начальство поторопилось отправить машиниста в армию.

Мельница остановилась. «Вот проклятая старушонка, правду накаркала...» — думал Пронин, вспоминая о том, что рассказывала в мае одна батрачка, приезжавшая с двумя возами пшеницы.

«Ух, заморилась, — стаскивая мешки с телеги, проговорила она. — Хуч бы скорее он пришел... Все можа полегче будет жить?..» — «Кого ты ждешь, старуха?» - выпятив живот из двери, спросил мельник. «А ентого самого антихриста... Бают, трудно только, когда он кладет свою печать, и как приляпает, так и жить полегчает». - «Брось врать, старая кляча!..» — визгливо крикнул тогда Пронин, высунувшись из-за плеча мельника, сверля старуху взглядом, «Ты вот сам лучше соври, а я видела виденье, да и другая примета есть. Хозяйская клушка цыплят вывела, а трехденный цыпленок вскочил на плетень и запел, бесенок, как настоящий петух». Помольцы смеялись, толпясь около старухи, спрашивали: «Как это, бабушка, трехденный петух пропел?» — «Вот так, батюшка, и пропел, да три раза. Быть беде...» — покачала головой старуха.

— Ах, старая чертовка, накликала так накликала... — разводя руками, ворчал Пронин, стоя на широком пустом дворе. Десятки возов с зерном подъезжали к мельнице и поворачивали обратно. Пронин, вздыхая, провожал увозимую из его рук добычу. Он проклинал ненавистную, войну, а всего больше волостное начальство и упрекал в жадности самого себя. «Ах, беда-то какая, как промахнулся. Теперь эти деньги давно воротил бы...>

Поразмыслив, он обратился к мельнику:

— Макар Иваныч, я вот что думаю: если бы ты сам попробовал запустить машину? Как ты на это смотришь?

— Нет, Митрий Ларионыч, чего не знаю, за то не берусь, — отвечал мельник, а сам думал: «Только высунься, будешь работать за двоих, а получать все одно жалованье... Знаем мы вас, не впервые такие разговорчики слышим».

Долго Пронин метался по окрестным деревням, наводя справки насчет машиниста, но все безуспешно.

Однажды, рано утром, подъехали два воза, груженные зерном.

— Открывай ворота! — крикнул с первой подводы инвалид на деревянной ногой умывавшемуся из глиняного рукомойника засыпке.

— Чего орешь, неумытый черт! — выругался засыпка, продолжая фыркать и брызгать во все стороны.

— То и ору, что надо, — ответил приезжий.

— Сказано, мельница закрыта, ну и нечего орать! — ответил засыпка и ушел в свою сторожку.

Инвалиду не хотелось уезжать, он слез с воза и, постукивая деревянной ногой, пошел к сторожке.

— Где хозяин? Когда откроете мельницу?

— Она и сейчас открыта, только за малым дело: машиниста нет, на войну проводили, — отвечал засыпка.

— А хозяин тут?

— Зачем ему быть здесь?

— А где живет ваш хозяин?

— Дома!

— Знаю, что не в поле! — сердито осадил инвалид. — Дом-то где его?

— Зачем тебе хозяин? Сказано, мельница закрыта и валяй обратно.

— И без тебя знаю, а ты вот что скажи, нет ли у вас пшеничной муки воза два на обмен?

— Нет, хозяин зерном хранит.

— Плохо, брат, придется к самому идти. Где его дом?

— Вон, гляди, на отскочке, за речкой, около большой ветлы, это его и есть.

— Ишь, какая хоромина. Ты, браток, в случае взгляни на воз, свиньи мешки не попортили бы! А я побегу, — торопливо застучал деревяшкой инвалид.

— Хозяин дома? — постучав в окно, спросил он.

— Ну дома! Чего? — высунувшись, сердито проскрипел Пронин.

— Пшеницы привез два воза, может быть, откроешь мельницу?

— И рад бы открыть, да что сделаешь, машиниста на войну забрали, — зевая и крестя рот, ответил Пронин.— Ты откуда?

— Из Криковки, от Синичкиных.

Пронин улыбнулся, услыша фамилию своего бывшего тестя, к которому он давно уже не ездил, и с инвалидом заговорил совсем другим языком:

— Да ведь что толку в твоей пшенице, машину-то некому пустить.

— Это ерунда, я сам могу запустить не хуже всякого машиниста...

— Ну, это еще вопрос, разрешу ли я тебе подойти к машине. Ты где учился?

— Это дело мое. Где бы я ни учился, а машину знаю.

— Ох ты, какой щетинистый, видимо, весь в свата. Тот всегда говорит с рывка да с вывертом... А как ты Синичкиным приходишься? Родня что ли?

— Нет. Где там, просто батрак.

— А как ты прозываешься?

— Пряслов Максим!

«Вот оказия! Може, и в самом деле он знает машину?» — подумал Пронин.

Захлопнув створки окна, Пронин вышел на улицу.

— Ну что ж, пошли.

Пряслов, отстукивая деревянной ногой, еле успевал за хозяином.

— Погляди, да если нс смыслишь, так не берись.

— Вот посмотрим, как я не смыслю... — проворчал недовольный Пряслов.

Осмотрев машину, он залил горючее в рабочий бак. Чихнула машина раз, два, пыхнула, и завертелось большое маховое колесо, и из трубы так же, как и раньше, полетели вверх синие колечки.

— Ах ты, едрена корень, и в сам деле, оказывается, умеешь,— несказанно обрадовался Пронин.

— А ну-ка, Макар Иваныч, запускай камни! — крикнул он за перегородку мельнику.

Пряслов, кряхтя и отдуваясь, уже таскал мешки с пшеницей наверх, где работник готовился засыпать ее в большую конусную воронку, открывая задвижки к жерновам. Максим то подбегал к ларю, куда сыпалась теплая, пахучая пшеничная мука, то снова бежал в машинное отделение и регулировал ход машины.

— Вот теперь я вижу, что ты можешь управлять машиной! — произнес Пронин, входя в машинное отделение и поглаживая бородку от удовольствия. «Слава тебе, господи, — думал Пронин, — сам наскочил. А с тестем я сквитаюсь». И подходя пилотную к делу, он спросил Пряслова:

— Ты давно работаешь у Синичкина?

— Третий год!

— Сколько получаешь?

- Двадцать пять целковых, на его харчах.

— Переходи ко мне, я прибавлю пятерочку. Харч у меня хороший, а пятерка годится, да и работа полегче, мешки таскать не заставлю, знай только машину.

— Ладно, подумаю... Только вот хозяин, пожалуй, не отпустит, сам видишь, времена-то какие: война, народу нет, ребятишки да старики с бабами, а у него большое хозяйство.

— Ну, это не твоя забота, я сам за тебя похлопочу, Согласен? — наступал Пронин.

— Пожалуй, соглашусь, если красненькую прибавишь.

— Эх, где наше не страдало... Красненькую, так красненькую. Ну, по рукам что ли?

— Ладно, хлопочи, — согласился Пряслов.

— Когда же ты ко мне перейдешь?

— А когда тебе надо?

— Да по мне хоть сегодня оставайся. Видишь — еще едут. Ты подожди, не уезжай, пусть мельница поработает, а вечером уедешь. Синичкину скажешь, что очередь была, задержался. Понял?

— Да понять-то понял, только вот хлеба у меня нет, а натощак работать неинтересно.

— Эй! Лексей! Поди сюда! — крикнул Пронин. — Хлеб у тебя есть?

— Есть немного, — ответил засыпка, спускаясь по скрипучей лестнице.

— Принеси кусок, вот он есть хочет, — кивнул головой в сторону Пряслова.

— Хорошо, Митрий Ларионыч, сейчас сбегаю...

Когда хлеб был принесен, Пряслов проворчал:

— Ну, уж и принес, хоть посолил бы что ли, или квасу дал прихлебнуть!

— Еще не укис квас-то, — хитро подмигнул засыпка.

Пряслов устроился было завтракать, сев на мешки, но в машине послышались перебои, и он снова побежал в машинное отделение.

Только поздним вечером Пряслов выехал со двора пронинской мельницы. А на следующее утро, чуть свет, Пронин уже катил в Криковку к бывшему своему тестю, который был всего года на три старше зятя.

— Ба, ба, ба! Каким попутным ветром занесло? — воскликнул удивленный Синичкин, встречая Пронина.

— К тебе с докукой, — сказал Пронин, помолившись у порога и садясь на лавку. — Дело зашло, папаша. Выручай из беды. Война все мои дела спутала... Я вот чего, папаша, пришел: отпусти ко мне работника!

- Какого работника?

— Вот который и вчера приезжал на мельницу, Для тебя-то какой он работник? На одной ноге, ни жать, ни косить, ни мешки таскать, а у меня на мельнице сидел бы...

— А что у тебя на мельнице сидеть некому?

— Да нет. Он машину знает, а я своего машиниста на войну проводил. Уж ты того, папаша, уважь мою просьбу.

— Отпустил бы я тебе его, да не совсем надежный он...

— Что, пьяница?

— Не пьющий, а хуже...

«Ну, это ты, положим, врешь, просто не хочешь отпустить, цепляешься за свою собственность...» — думал Пронин, вытаскивая из кармана полштофа с водкой.

— Ну-ка, давай пропустим по маленькой, мы ведь не чужие... «Небось, меня пьяного опутали, подсунули кривую да рябую девку, посмотрим, как ты заговоришь после этой чепарухи...» — наливая полный стакан, улыбался в душе Пронин.

На второй же день Пряслов был уже на пронинской мельнице. Машина пыхала синими колечками из длинной тонкой трубы, жернова крутились, дробили и размалывали зерно. Пронин ожил, повеселел, когда посыпалась в широкие лари по светлым желобам теплая, чуточку пахнущая пригарью мука. Он потирал руки от удовольствия и думал: «Вот тесть говорил, что Пряслов ненадежный, значит, точно он все врал, чтобы не отпустить работника».

Однажды темной осенней ночью Пронину пригрезился сон, будто его мельницей завладел кто-то другой и его, Пронина, гонит метлой с собственного двора... Проснулся он, весь дрожа от страха и гнева, долго лежал с открытыми глазами, вглядываясь в потемки, припоминая все подробности сна и прислушиваясь, как возилась за дощатой перегородкой и скрипела старой деревянной кроватью Матрена. «А что, если пойти на мельницу проверить, не спят ли все работники? Там ведь машина, горючее. Чего доброго вспыхнет, вот тебе и другой...» — и с этими мыслями он начал одеваться.

Предположения Пронина не оправдались. Мельница работала полным ходом. Входя во двор, он увидел помольцев, приехавших из других деревень, Они столпились около двери в машинное отделение, окружив Пряслова, сидевшего на пороге и частенько поглядывавшего на машину. Пронин насторожился, спрятавшись за возы, начал прислушиваться. Пряслов, чуть освещенный коптилкой, рассказывал:

— На днях приехал к нам на мельницу солдат. Только что прибыл с фронта по ранению. Так вот он говорит, что на фронте дело дрянь... Немцы здорово лупят снарядами, а у наших винтовок и то не хватает на всех, а о снарядах и говорить нечего. Наше начальство заставляет больше молиться: «Враг-де, мол, сам сдастся...» Он, хрен, сдастся. Как жвахнет, жвахнет, из шестидюймовки, так и лапти кверху! А бьют, слышь, дерзко, сволочи. Увидит двоих-троих в поле, черт-те где, и лупит из маленькой пушки.

— А все-таки наши далеко ушли. Здорово жмут австрияков.

— Ушли-то далеко, да толку что, прорвет где-нибудь сбоку и отрезаны, вот тебе и далеко, да будет близко, — продолжал старый вояка Пряслов. — Вот в японскую тоже дела были, японцы русский флот утопили, Порт-Артур отняли...

— Как отняли? Его Стессель продал, — снова возразил тот же помолец. — Кабы наших не продавали, никакие японцы перед нашими бы не устояли. Наши как возьмут в штыки да на ура, так и летят японцы обратно, только пыль в стороны. А бегать они ловкачи.

— Известно, — раздался глухой голос.

— Ну, ты как думаешь, Максим, чья возьмет в этой войне? — спросил один из рабочих с мельницы, обращаясь к Пряслову.

— Думаю, что ничья.

— Как то есть ничья? — спросило несколько голосов.

— Да очень просто. Повоюют, повоюют, солдат перебьют да и пойдут на мировую.

— Эх, недорога кровь людская, — как вздох, вырвалось из темноты.

— Доколе ж терпеть-то будем?..

— Натерпятся да повернут штыки против таких вот, как наш хозяин... Ясно, как день, - заключил Пряслов.

Пронин, стоя за возами, затрясся от злости. Значит, тесть был прав, когда сказал, что Пряслов ненадежный. «Ты погляди, что выдумал. Ух, одноногий дьявол, штыки повернуть против хозяев, которые их кормят! Сколь я отвалил хлеба казне. А для кого он пошел? Солдатам! — думал Пронин. — Если сейчас к уряднику? Да только мне-то какая польза? Заберут его и — в кутузку, а мельница опять будет стоять. Нет, лучше я с ним сам поговорю...»

Пронин тут же ушел обратно.

На утро, как ни в чем пе бывало, Пронин явился на мельницу. Машинист в это время отдыхал, остановив машину, Помольцы тоже зоревали: кто на возу, укрывшись дерюгой, кто под телегой, завернувшись в зипун, и храпели на весь двор.

Пронин, растолкав машиниста, сказал.

- Пора начинать, солнышко всходит.

- Как, уже? А я нот только что заснул.

— Поменьше надо было трепать языком, а побольше глядеть за делом, — внушительно проговорил хозяин, кося исподлобья глаза на Пряслова.

— Кто болтал? — спросил озадаченный машинист.

— А вот ты болтал, что солдаты повернут штыки против вот таких, как я.

— А разве не правда? Дело к тому идет, — ничуть не смутившись, ответил Пряслов.

— Откуда у тебя эти новости? — строго спросил Пронин.

— Все оттуда. Солдаты приезжают, думаешь, они ничего не видят...

— Ты вот чего, Максим: если хочешь у меня работать, так брось поскорее свои бредни и людей в грех не вводи... Не то урядник до тебя доберется, тогда хорошего не жди...

— Хо! Урядник! Он на мельницу не ездит, готовеньким все получает. Была ему нужда подслушивать, что говорят на твоей мельнице.

С этого дня у Пронина с Прясловым пошел раскол.

Пронин не однажды собирался зайти к уряднику поговорить насчет Пряслова, но побаивался высунуть язык, да и времени все не было, заботился скорее отправить хлеб в Рыбинск. А когда вернулся с порядочной суммой денег от проданного хлеба, то утешал себя так: «Черт с ним, пусть болтает, а по-ихнему все равно не выйдет. Батюшка-царь этого не допустит».