Буря на Волге

Глава девятая

Весна была в самом разгаре. Уже заполыхал цветом, точно снежной метелью, фруктовый панский сад вокруг построек, где был расквартирован полк, в котором служил Чилим. Было приказано разбить палатки в этом фруктовом саду и выселиться из помещений туда.

В полк влили пополнение, укомплектовали все роты и команды. Полк снова превратился в крепкую боевую единицу. Его можно было опять загнать в грязные окопы, поставить под неприятельские пули, морить голодом и гноить под проливным дождем. Но командование почему-то медлило с отправкой полка на переднюю линию.

После читки манифеста вскоре начались выборы комитетов. Солдатам и тут не повезло. В комитеты были избраны почти все из офицерского состава. А если случалось некоторым солдатам на митингах резко покритиковать старые порядки и начальство, то их старались поскорее убрать, запрятать подальше. Зуботычины почти прекратились, но некоторые офицеры по-прежнему грубили.

Солдаты думали о своих правах, о том чтобы можно было свободно говорить с трибуны, обсуждать свои наболевшие вопросы.

— Вася! — крикнул однажды Кукошкин Чилиму. — Вот чего, дружище, ты часто жалуешься на судьбу солдата...

— Hy что же? — спросил Чилим.

— А вот что: сегодня в два часа дня намечен митинг, на котором ты можешь высказаться перед всем полком.

— Не знаю, Федя. Я, пожалуй, не сумею высказаться перед таким большим сборищем.

— Ну, как сумеешь. Тут красноречие не требуется, лишь бы сказано было правдиво. А я знаю,ты это сумеешь, — уговаривал Кукошкин, агитатор и член ротного комитета.

— Ладно, попытаюсь, — согласился Чилим.

Вскоре толпы солдат обступили со всех сторон ту самую трибуну, с которой недавно полковник читал манифест. На нее часто взбирались офицеры, произносили горячие речи, Изредка появлялись солдаты и тоже говорили, правда, не гак красноречиво, но убедительно и им шумно аплодировали.

Только что сошел с трибуны офицер, поднялся высокий плечистый солдат. Он, улыбаясь, обвел взглядом толпу. Серебряный крестик на новенькой георгиевской ленточке ярко блестел у него на груди.

— Жми, Вася! — кто-то крикнул из толпы

Первый взвод, увидя своего любимца на трибуне, громко зааплодировал, а за ним и рота. Чилим выдернул бумажку из-за отворота шапки, расправил ее и громко заговорил:

— Товарищи солдаты! Я хочу сказать, что такое солдат. До сегодняшнего дня нам говорили, что солдат не должен рассуждать. Все его слова: «Так точно!» «Никак нет!» «Слушаюсь!» Так нас учили дядьки. Правильно я говорю?

— Правильно! — загудела толпа.

— Так вот, друзья мои! Теперь в жизни солдата наступила новая полоса. Вот только что передо мной выступал господин капитан. Он говорил, что и солдат такой же человек, только он имеет образование скотское... Верно он сказал? Конечно, верно. Это в каждом городском саду у ворот написано: «Собак и солдат в сад не пускать». А почему солдат неграмотный? Да потому, что все солдаты из семей рабочих и крестьян. А мы отлично знаем, что для детей рабочего и крестьянина двери гимназий и университетов были закрыты, Также рабочие и крестьяне не имели ни средств, ни времени, чтобы учиться. Они с малых лет должны были идти добывать собственным трудом кусок хлеба.

— Здорово лупит, — шепнул Бабкину Кукошкин.

— Почему нас не пускали учиться? — продолжал Чилим. — А вот почему. Получивший образование рабочий скорее мог бы увидеть, кто его угнетатель, а поэтому начал бы скорее искать пути избавления. Вот и теперь еще господа офицеры заставляют нас кричать «ура» за царя, которого давно уже нет! Царский трон уже свалился вместе с подгнившими столбами. А вместе с ним отпала и ваша власть, господа офицеры, закрывать глаза и затыкать рот солдатам своими кулаками.

— Большевик, сволочь! — истерично завизжал пьяный офицер с тонкими усами на прыщавом лице и выстрелил.

Чилим замолчал. Зажимая правый бок, он тихо опустился на трибуну. Несколько человек кинулись к нему, подхватили его, понесли в лазарет. Толпа загудела и, обезоружив офицера, уже хотела расправиться с ним. Но Кукошкин закричал:

— Ребята! Нельзя делать самосуда, надо отвести его в комендатуру!

— Какого черта! Решить надо на месте! — кричал Бабкин.

— Ребята, ребята! Так нельзя! — закричал Кукошкин. — Если мы его сами укокошим, нас и обвинят. А мы его должны сдать в комендатуру, а там уж разберутся, что с ним делать.

Группа солдат во главе с Кукошкиным, подталкивая в спину капитана, повела его в комендатуру. Сдав в комендатуру капитана, Бабкин с Кукошкиным быстро вернулись в роту.

— Закиров! — крикнул Кукошкин, заглядывая в палатку, в которой жил Чилим. — Ну, как Василий, жив?

— Жива! — ответил Ильяс. — Только был у него.

— Он разговаривает?

— Калякал, когда мы там был. Рана ему перевязал.

— Пойдем, проводи нас к нему.

— Айда, — быстро вылезая из палатки, сказал Ильяс.

Втроем они прибежали к госпиталю. Но к Чилиму их не пустили. Сестра пояснила, что он в тяжелом состоянии, ему нужен покой. Так они и ушли, не повидав своего друга. А ночью полк был уже отправлен на переднюю линию.

У солдат, занявших окопы, сегодня точно праздник. Погода самая праздничная. Кругом кипит жизнь, вокруг зеленеет. В синеве над полями вьется жаворонок со своей звонкой, ликующей песней, улетающей куда-то ввысь, к самому солнцу. С самой ночи еще не слышно было ни единого выстрела. Но ясно, эта тишина и радость долго длиться не могут. День клонится к вечеру. Солнце косит лучами, пронизывая еле заметные над окопами испарения от высыхающей земли. А по ротам уже отдан приказ командира полка: подготовиться к ночному наступлению.

Полковник Ушнов сидит в своем крепком блиндаже, далеко в тылу, над развернутой картой боевых действий и слушает анекдоты своего адъютанта.

Вечер сменяется короткой теплой ночью. Грохнула пушка, за ней другая, Просвистели, проулюлюкали над головами солдат снаряды, где-то впереди, в темноте разорвались они глухими ударами. И снова выстрелы. Все вокруг наполнено пороховым удушливым дымом. Подается команда — тягучая, пронзительная:

— Вперед, в атаку, ур-р-ра! Ур-р-ра!

Непрерывное «ура» смешивается с ружейными выстрелами, пулеметными очередями, с шипеньем ракет, криками раненых и стонами умирающих.

Неприятель тоже не спал. Застрочили его пулеметы, заухали минометы, около проволочного заграждения то и дело грохали, вздымая клубы дыма и земли, фугасы. Оставив массу убитых и раненых, полк отступил в свои прежние окопы.

Командование еще раз приказало повторить операцию, и опять тот же результат. А в середине июля был получен приказ оставить и эти окопы. Командиры торопили солдат, так как отступал не только один полк; откатывались к своей старой границе несколько дивизий.

На вторые сутки отступления солдаты узнали, по части русских войск находятся в окружении.

На шоссейных дорогах тянулись в три ряда обозы, на всех мостах создались пробки. Начальство торопилось выбраться вперед и удрать. Полковник Ушнов катил впереди полка на панском фаэтоне, запряженном в дышло двумя плотно упитанными иноходцами. Он часто кричал на кучера Кадникова и толкал его в спину ножнами шашки.

— А ну, живей! Живей погоняй, сучий сын! В плен хочешь сдать меня, мошенник!

У кучера, здоровенного солдата, то и дело свистел в руках хлыст, оставляя рубцы на крупах иноходцев.

Ночью лошади вырвались на свободную дорогу и понеслись в галоп. Полковник привстал с сиденья — не то посмотреть на дорогу, не то дать нагоняй кучеру, но дорога круто повернула влево, и лошади сделали сильный скачок. Что-то треснуло, что-то хлопнуло, фаэтон накренился, но Кадников сумел выправить и, не оглядываясь, все гнал и гнал. Почувствовав, что фаэтон легко подпрыгивает на выбоинах, кучер оглянулся: полковника в фаэтоне не оказалось. Кадников хлестнул лошадей и погнал дальше.

Ушнов на повороте вывалился из фаэтона и, скатившись под откос, воткнулся в болотную жижу. Из-за тучной комплекции Ушнову не удалось выкарабкаться, он все глубже оседал в трясину.

Мимо проезжал интендантский обоз. Один ездовой услышал во тьме крик:

— Погибаю! Братцы, помогите! Спасите, братцы!

— Кто тут орет? — спросил, соскакивая с повозки, солдат.

— Помоги, браток, солдату! — ответил полковник.

— Солдат, так можно вытащить, — ворчал, спускаясь с откоса, ездовой.

— Сюда! Сюда! Направо! — кричал полковник.

— Вижу, — сказал солдат, хлюпая ботинками в болотной жиже. — Ну-ка, давай руку. Ну, брат солдат, ты, видно, на кухне воевал, больно тяжел...

— Нельзя ли полегче? Так руку вывернешь. Ох, моченьки моей нет! — стонал полковник.

Подхватив его под мышки, солдат помог ему взобраться на парную повозку и только теперь разглядел на плечах спасенного полковничьи погоны. «Ах, черт побери, как это я раньше не разглядел», — думал солдат, узнав своего командира полка.

Утром был привал на кормежку лошадей. Полковник, не найдя своего фаэтона и кучера, ходил в обозе грозный, как туча.

— Ты что, сволочь, весь грязный? — рычит он на солдата, намереваясь поддеть кулаком в зубы.

— Нельзя ли полегче, господин полковник? Так можно руку вывернуть, — напоминает солдат.

— Ах, это значит ты? Ну, ну, прощаю, — ворчит полковник, узнав своего спасителя.

Но в это время невдалеке разорвался снаряд.

— По коням!

Все кинулись на повозки и погнали дальше. Снаряды начали рваться около самой дороги, подкашивая людей и лошадей.

На седьмые сутки отступление было приостановлено. Снаряды перестали падать, войска уже вышли на старую русскую границу. На этой позиции полк закрепился надолго. Ни отступать, ни наступать приказа не было. Да и неприятель успокоился, перестал стрелять и продвигаться дальше, видимо, тоже был не намерен.

Вскоре в стране произошли грандиозные перемены. Власть, завоеванная Октябрьской революцией, перешла к Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов.

Когда Чилим вернулся в полк, там уже был получен приказ переизбрать все армейские комитеты, упразднить офицерские звания, снять погоны и кокарды. Большинство офицеров этому приказу подчиниться не пожелало. По предложению полкового комитета солдаты избрали комиссию по срезанию офицерских погон. В первую же ночь после приказа большинство офицеров полка скрылось.

Чилим нашел своих одновзводцев в деревенской избенке. Переступив порог, он весело крикнул:

— Здравствуйте, товарищи! Поздравляю вас с победой Октябрьской революции!

— Ура! Васька пришел, — жали руку Чилиму друзья.

— А где мой земляк Ефим? — обводя взглядом присутствующих, спросил Чилим.

— Нет твоего земляка, остался один только я, — сказал Ильяс.

— А что, ранен, убит?

— Откомандировали его в другую часть, он тут недалеко, в соседней деревне, — пояснил Ильяс.

— А Кукошкин куда девался?

— О, Кукошкин теперь подымай выше, в штабе дивизии.

— Как он туда попал?

— А помнишь, наша старый командир полка, Дернов?

— Ну, как же мне не помнить, это ж мой старый приятель, — улыбнулся Чилим.

— Так вот, он теперь командиром дивизии стал и Кукошкина к себе взял.

Вот это действительно будет командир! — заключил Чилим, — А наш ротный Голиков?

- Убежал, окаянный. Командир полка тоже сбежал.

- Кто вместо него теперь? — спросил Чилим.

— Собирал собранья, выбирал старший унтер Тычкина. Он будет хороша, ему полный грудь медаля, креста. А ты не слыхал, Васька, солдаты калякал, скоро война кунчат?

— Скоро, скоро, Ильяс, опять поедем на родную Волгу!

— Не знай, скоро ли отвоюемся с новыми-то командирами, — сказал солдат Куземкин, который был недоволен отменой офицерских званий и вступил в спор с Чилимом. — Какая уж это армия без офицеров...

— Да, да, — посочувствовал Чилим. — Теперь в зубы совать некому будет.

— А ты думаешь новый-то командир не сумеет сунуть в зубы? Еще покрепче офицерского заедет мужицкой-то лапой, — возразил Куземкин.

— А чего же тогда тужить? Мы опять в этом смысле не проиграли, — отшутился Чилим.

Все рассмеялись.

— Нет, товарищ Куземкин, — начал Чилим. — Вы думаете, что армия без офицеров существовать не сможет? Это неправда. Армия без офицеров существовать может, а вот без командиров — нет. Если мы выбрали командира, то будьте любезны ему подчиняться и выполнять его приказания, будь он офицер или рядовой солдат.

— Так-то оно так, а все как-то получилось неловко, — сказал Куземкин.

— Все будет ловко, — заключил Чилим.

Узнав о прибытии Чилима, пришли солдаты и из других взводов осведомиться о его здоровье. Спрашивали, побывал ли он дома.

— Вот это не удалось. В команде выздоравливающих был, а домой не пустили, выписали прямо в роту.

Через несколько дней явился и Бабкин из соседней деревни.

— Вася! Друг мой! — воскликнул Бабкин, обнимая Чилима. — Ну как, вылечился, поправился? Как себя чувствуешь?..

— Как будто ничего, — ответил Чилим.

— Да видать и по физии, — заметил Бабкин. — Ну что ж, со свиданьем! Давай кружку, промочим немножко горлышко, я принес.

— Где ты достал?

— Э, брат, мы там живем богато, вся деревня курится, к рождеству припасают, в каждом доме закваска.

— Ну, за наше свиданье и за будущий мир!

— Вали, вали! — поощрял Бабкин.

— Ну, как у вас там? Что говорят насчет замирения? — спросил Чилим.

— Да будто скоро кончится вся эта музыка... Здорово надоело, да и жрать стало нечего, хоть к мужикам воровать иди. Ты видал, какие запасы были на станции Пидгайцы? А чего оттуда вывезли? Да ровным счетом ничего. Как было все в штабелях, под брезентами, так все и осталось неприятелю. Мы при отступлении последними проходили. Люди подходят голодные, босые, а там лежат штабеля сапог и всякого другого обмундирования, Солдаты сколько ни доказывали, что они идут последними, а за ними двигается неприятель, охрана отвечала: «Приказа нет выдавать», — закончил Бабкин.

— Ну, Васяга, я рад, что ты выздоровел, ведь что сделал, сволочь, чуть было не убил тебя. Ну и мы ему тоже дали хорошую мойку, хотели было совсем решить, да Кукошкин вмешался, разговорил. Ничего, и так ему порядком насовали, жив будет, так долго не забудет. Заговорились мы с тобой, уже темнеет, надо к своим бежать. Ты, Вася, приходи послезавтра ко мне.

— Ладно, приду, — сказал, прощаясь, Чилим.

— Ты обязательно, буду ждать.

И друзья распрощались.

После ухода Бабкина пришел проведать Чилима вновь выбранный ротный командир Кузьма Игнатьевич Тычкин.

— Здорово, больной! Ну, как ты тут, ничего устроился? — спросил он Чилима.

— Хорошо, тепло, и хозяйка старательная.

— Ты, видать, повеселел... — улыбнулся Тычкин.

— Друг приходил, немножко принес, — ответил Чилим и, желая перевести разговор на другую тему, спросил: - Вы думаете, товарищ ротный, теперь наши кресты старухам на шею годны?

— Пожалуй, так, — согласился Тычкин.

— У вас, говорят, полная грудь?

— Есть три штуки.

— Думаю, не за карие глаза получили?

— Такие в штабах корпуса и дивизии получают, а наше дело иное: или, или. Вот, помню, однажды командование дает такой приказ — любой ценой языка добыть. Командир роты вызывает меня и говорит: «Ефрейтор Тычкин, даю тебе двух стрелков и чтоб душа из тебя вон, а языка приведи». «Да ведь день, — говорю. — Как подберешься к ним?». «Не разговаривай, выполняй приказ!» — крикнул он.

Вышли мы втроем — Бобровнин, Петровнин и я. Думаю: что будем делать, как выполнять приказ? Если бы ночью, тогда разговор другой, а то ведь день. Ну, идем тихонько, пробираемся лесом, чтоб самим не попасть в лапы. И так пробираемся от дерева к дереву — то скрючившись, то ползком. Видим — впереди громадная сосна свалена. Залегли за нее и начали наблюдать за противником. А со стороны неприятеля три австрияка лупят к этой же сосне. «Готовьтесь», — сказал я своим стрелкам. Австрияки все ближе подходят, я им — раз гранату под ноги. Они хлоп на землю вниз мордами. Тут мы и накрыли. Они кричат: «Пан, ваш!» Ну, всех и доставили в штаб.

А однажды вот через Стрый переправлялись, тоже за языком. Многих тогда побили, а я как-то уцелел. А когда вернулся в роту, командир спросил: «Младший унтер Тычкин! Что это вороны тебе расклевали картуз?» Снял я фуражку и сам не пойму: повыше кокарды дырка, а верх распорот. Если бы на вершок ниже, получил бы березовый крест. Вот как они, кресты-то, доставались, — закончил Тычкин.

Утром следующего дня Чилим отпросился у ротного сходить к Бабкину.

— Явился! — крикнул Ефим, встречая Чилима.

Вскоре Бабкин истопил хозяйскую баню, и раздался его голос:

— Васька! Пошли париться!

В густом пару жаркой бани Чилим бил себя по спине и бокам березовым веником, приговаривая:

— Вот это по-нашенски, вот это по-земляцки! А ну-ка, поддай пожарче!

— На, на, не жалко, только совсем не запарься.

После бани выпили по маленькой, и на следующее утро Чилим возвратился в роту, где уже ждал его ротный командир. Тычкин сообщил, что Чилиму разрешен двухмесячный отпуск по болезни. Увольнительный билет подписали командир полка и полковой комитет.

Чилим поблагодарил командира и начал готовиться в отпуск.