Буря на Волге

Глава седьмая

На Волге лед прошел. Дни установились ясные, тихие. Кустарники начали сбрасывать скорлупу, на ветках появились клейкие листочки.

Расщепин только бородку поглаживает и чувствует сёбя князьком на плесе. «Воруют у меня, должно быть, рыбу. Везде нужен свой глаз», — думает он, отправляясь проверять очередной улов.

— С верхней начнем? — спросил его Трофим.

— Начинай с верхней.

— Ну-ка, Васятка, ударь посильнее левым,— приказал Трофим, поворачивая лодку к верхней кладке. — Что такое, Петрович? Кладки-то нет?! Ты, Васька, видно, плохо ее причалил.

— Нет, я хорошо привязывал.

— А ну-ка, выпрыгни, взгляни!

— Отрублена! — крикнул с берега Чилим...

Кладку подготовили, Чилим помогает Трофиму поднимать.

— Гляди, гляди, дядя Трофим, телега выплыла.

— Осподи Сусе, — перекрестился хозяин. — Отродясь не помню, чтобы телеги попадали...

— Ничего, — весело успокаивал Трофим, рыба вам, телега нам на водку. Не возражаешь, Петрович?

— Ладно уж, глохчите... — маханул рукой Расщепин.

Вдруг он побелел, глядя за борт... Трофим тоже напугался, увидя перемену в лице хозяина.

— Тащи, тащи! — закричал хозяин дрожащим голосом.

Трофим быстро выдернул ванду, из которой на слань лодки выпала стерлядь, она не могла пролез в ванду и застряла головой в горловине.

— Вот это, действительно, божья благодать, — хватая обеими руками рыбу, произнес Расщепин. — Михайлов за нее по рублику отвалит. У него все духовенство рыбой кормится, а они стерлядку во как любят... Да и губернатор иногда присылает лакея. Какой же это шайтан телегу привязал? — рассуждал вслух Расщепин.— Разве бакенщики озоруют?

Трофим раскатисто засмеялся.

— Тоже, скажет Петрович... У кого вы из бакенщиков видели телегу? У Кислова? Или у братьев Соловых? Вечные бобыли, всю жизнь перекат караулят...

Кладку восстановили, телегу вытащил на берег. На обратном пути заехали к Кислову.

— На ваших вандах, Петрович, вчера порыбачили карташовцы, — доложил бакенщик. — Иду утром, когда загасил сигнальную веху, вижу — к полуцепку телегу прилаживают. «Что вы делаете, мошенники!» — кричу им с яру. «А хотим вот рыбки на уху достать. Причалим за эту жичину и лошадью выдернем, вся рыба наша. Ты подожди, не уходи, и тебе достанется». Один торопится, привязывает, а другой топор наготове держит. Гони!» — кричит первый. Тот закружил вожжами, да не тут-то было, лошадь потащило вместе с телегой в воду...

Руби!» — кричит второй, хватая лошадь за поводья...

— Ишь, подлецы, лезут к воде, а не знают законов, — ворчал Расщепин. — На-ка тебе, — подал он пяток самых мелких, как подпилки, стерлядей. — Да коли что — поглядывай, гони их с берега...

— Хорошо, Петрович, будем поглядывать.

— Ну, Васька, давай на сакму, здесь хоть и недалеко, да вода быстрая.

Чилим выскочил с бечевкой и потащил лодку. Подобрал на заплестке электрическую лампочку, показывая Трофиму, закричал:

— Гляди, дядя Трофим!

А вечером, когда высадили рыбу в прорезь, Чилим вычистил лодку, все прибрал и начал пристраивать в шалаше лампочку. Но, привязанная на веревочке, она не светила. Чилим видел такую же лампочку на конторке, когда приходил савинский пароход — она висела в пролете. «А все-таки я добуду ее, только бы Рябинин не увидел... Он больно дерется, когда лезут ребята на конторку...» — думал он, доедая из котелка похлебку.

— Ну, скорее, — крикнул хозяин Чилиму. — На пристань меня свезешь. Иди, Трофим, складывай рыбу в корзины...

У Чилима учащенно билось сердце от быстрой езды через Волгу и больше от того, что он задумал.

— Шабаш! — крикнул Расщелин, поворачивая лодку и шалман, между пароходом и конторкой.

— Ближе, ближе! Сюда! — кричал с конторки урядник.

— Может, отделить на ушку свеженькой-то? — приветливо кланяясь, спросил Расщепин.

— Оно бы, конечно... Да куда я положу ее, сам знаешь, времена запретные... Пусть малыш твой снесет на квартиру, тут недалеко, — ответил урядник.

— Я знаю, — завертывая в фартук десяток стерлядей, сказал Расщепин. — Ну-ка, Васька, топай!

Чилим помчался по пыльной дороге, кляня и хозяина и урядника. «Вот протаскаюсь с этой проклятой рыбой, а пароход уйдет, опять останемся без лампочки...»

Пока пароход разгружался, урядник напутствовал Расщепина.

— Вот чего, Петрович, как приедешь на Устье, встретит тебя водяной, скажи, от Василия Лукича, дай ему рыбы на уху и деньгами двугривенный, хватит ему, он и так разжирел на этом месте... Скажи, Лукич, мол, тебе кланяется. Пусть проводит до рыбной лавки, я, мол, просил.

— Спасибо, Василий Лукич! — кланяясь, Расщепин тряс длинной бородой.

Выгрузка закончилась, пароход дал первый свисток.

Чилим во весь дух мчался с горы, вздыхая: «Уйдет, проклятый, не успею...» Озираясь, взбежал он на конторку, Лампочка висела там же, на старом месте. На пароход грузили последние корзины с расщепинской рыбой. Урядник о чем-то говорил с хозяином. Чилим раза три прошелся мимо лампочки, попробовал пальцами шнур: мягкий.

— Ты чего, паршивец, не едешь? — крикнул Расщепин.

— Сейчас, дядя Яким, только воду вычерпаю из лодки.

Василий Лукич взял под руку Расщепина и что-то стал ему нашептывать на ухо...

— Как же, как же, обязательно! — кивнул Расщепин. И оба повернули к буфету.

«Вот обжиралы проклятые, рыбы отослал и денег дал, а все мало ему в кадык... Обмыть, говорит, надо хороший улов...» — думал Расщепин.

Чилим этим временем выхватил из-под рубашки пожарницы и резанул шнур. Что потом случилось на конторке — он не помнил... Очнулся, когда Рябинин тряс его за волосы. И в заключение наградил подзатыльником,

Чилим быстро вытолкнулся веслом из шалмана, и лодка скрылась в вечерней мгле. Ехал он на ватагу обиженный. И в барак бакенщика вошел, как побитый.

— Ты что, Васятка, так раскис? — спросил его Трофим, прихлебывая из глиняного блюдца чай. — Побили, что ли?

— Да нет.

- Отчего же ты вареный?

- Да лампочку хотел привезти...

- Какую?

- Ну такую, как в шалаше...

- Где же ты хотел взять ее?

- На пристани. Да вот ножницы там оставил, мать узнает - беда.

- Чего ты городишь? Какие ножницы?

- А шнурок-то срезать. Я хотел ее со светом привезти...

— Ай да, Васька! Молодец! Хотел, значит, осветить нам шалаш... — хохотали Трофим с Кисловым. — Нет, милый, для нашей темноты нужна другая лампочка...

Когда хозяина вторично повезли на пристань, Трофим спросил:

— Ну, как Васька, ножницы взял?

— На что их! — обиделся Чилим. — Еще и от прошлого раза руки болят...

К полудню пришли из Карташихи Петухов с Ананьевым.

Ананьев, сухой, высокий старик, с рыжей реденькой бородкой и крупными веснушками на лице, сказал:

— Здравствуйте, рыбачки почтенные! Как поживаете?

— Потихоньку, — ответил Трофим, — лямку тянем.

— Ну, с богом, тяни ее... А я вот картошенки принес мальчишке, вы, я чай, уху не варите? А мальчишку жаль, парень он хороший, вырастет — солдатом будет. Вот, парень, побалуешься, когда взгрустнется... — высыпал на траву картошку. — А где ваш хозяин?

— В городе, рыбой торгует, — светил Трофим. — А ты, Петушок, по каким делам?

— Да вот насчет телеги...

— За телегу придется калым платить, так не отдадим, — сказал Трофим, оттачивая нож на кирпиче.

— Если уха будет, четвертуху ставлю, — согласился Петухов.

— Ну, кажись, наточил, — пробуя лезвие пальцем, сказал Трофим. — Васятка! Иди чистить рыбу!

Пока варилась уха из ворованной у хозяина рыбы, Трофим, помешивая и снимая пену ложкой, все время глядел на дорогу, скоро ли вернется Петухов, заранее расстелил рогожу на траве, положил хлеб и ложки.

— А вот и я, — появился Петухов, вытаскивая из мешка четвертную водки.

Пили ее чайным стаканом. Чилим выпил половину стакана, сморщился и закашлялся.

— Эх, парень, — пожалел старик Ананьев, — такое добро, а ты его пить не умеешь.

— Ничего, научится, — пообещал Трофим, вытаскивая из котла голову самой большой рыбы.

Ели молча.

— Вот так-то, батенька, — нарушил молчание Петухов. — Хотели рыбки на ушку достать, да животину чуть не утопили... Ваш хозяин, наверное, обиделся?

— Немножко было... Да ему-то что, наши мозоли больше были недовольны. Ну-ка, налей еще по единой.

— Не лишку?

— Ничего, здесь полиции нет.

— А ты, поди-ка, боишься ее?

— Терпеть их не могу, этих стражников.

— Видимо, насолили крепко...

— Да пачпорта-то у меня нет... — Трофим выпил, крякнул и вытер губы рукавом.

— Однажды вот, в Самаре, у овчинника работал, черную дубку делали. Ну так вот, вечером после получки прихлебнули немножко... И спать на овчины там же в мастерской завалились. Ночью пить захотел, а днем — видал, кувшин с водой стоял на верстаке, ну, нашарил его в потемках, да и хлобыснул целый ковшик. Потом чувствую, что за ерунда — хромпиком в нос шибануло. Ну, целый день провалялся, а вечером опять отправился в кабачок, сижу, выпиваю понемножку, прополаскиваю кишки. Слышу за спиной голос нашего мастера! «Сегодня ночью, — говорит, — я Трошку ловко опохмелил дубильной краской, целый ковшик выдул и не сдох, кишки теперь у него черней дубки...» Я не вытерпел, вскочил и давай ему совать под ребра. Тут тамаша пошла, буфетчик за свисток, и набежали «фараоны». Один цоп меня за шиворот да на улицу. «Куда?»- спрашиваю. «В часть!» — «А я, — говорю, — не пойду в эту часть, дай лучше половину...» Он пальцы мне ломать, а держит по привычке за правую руку, а я ведь люпша. Ка-ак махну с левой по сапе, он и с копыт долой... Фыр, фыр — в свисток, а и через ограду и — в садик. Сижу в кустиках, слышу, подбегают двое. «Это ты, Мужланов?» — «А-яй, каково засветил...» Потом все утихло. «Ну, думаю, откупились анафемы, ушли». Только перевалился через ограду обратно, цоп меня молодчики, двое за руки, а один в шею поддает... Когда привели в участок, дали мне эту половину... — Трофим замолчал.

— А дальше? — спросил Ананьев.

— Швырнули меня в вонючую яму, под боками плиты, совсем задрог, начал шарить в потемках, наткнулся на русскую печь, она чуть теплая, думаю: «Хоть в печи, может бить, немножко согреюсь». Залез в нее и уснул. Проснулся, слышу — сапогами стучат по плитам. Один кричит: «Ты, Мужланов, кого привел?» — «Человека», — отвечает он. «Ну где же он, твой человек?» — «Видимо, нечистый был...» — ворчал полицейский. «Э... Вот он где, милой!» — нащупал мои лапти на шестке печки. Выдернули меня за ноги и как был в золе да в саже, так и и мировому представили. Ну, два года арестантских приварили. Водочка-тварь подкузьмила... — заключил Трофим.

— А ты поменьше ее глотай, — сказал Петухов, наливая еще стакан Трофиму.

— Как ж это я буду меньше глотать, если доктор сказал: «Коли, — говорит, — Трофим, бросишь водку пить, то по твоей натуре ты непременно должен с ума свихнуться. Водка, — говорит, — очищает мозги от всякой скверны... Попы-то, думаешь, зря пьют?.. А вот был у нас дьякон, отец Поликарп, тот водку не пил, а потом залез на колокольню и давай жарить во все колокола в будничный день... Значит, того. А если бы водку пил, так и теперь бы еще человеком был».

Чилим в это время протянул руку к налитому водкой стакану..

— Стоп, стоп, Васятка, — ласково сказал Трофим. — Тебе хватит, милый, у тебя мозги еще чистые.

— Раненько он к вам сюда попал, — заметил Ананьев.

— Сирота он, нужда-матушка его сюда загнала, — заплетающимся языком сказал Трофим.

С ухой покончили, водку с помощью бакенщиков допили, Петухов впрягся в телегу и повез ее в Карташиху.

Наступала тихая темная ночь. Чилиму в такие ночи было не по себе, его тянуло в деревню поиграть с ребятами в бабки, в городки, рассказать, что услышал от взрослых бывалых людей... Особенно скучал он, когда хозяин отправлял работников тянуть отдаленные тони, а сам уезжал за Волгу к своей Дуняхе, полногрудой, светловолосой соломенной вдове. Тогда он оставлял все хозяйство под охрану Чилима.

Однажды вечером Чилим увидел недалеко от берега плывущего утопленника. Высоко поднялось распухшее тело какого-то горемыки... Красную рубашку трепало волнами и завертывало к плечам, а ветер подносил удушливый запах мертвечины. Чилим вспомнил, как ночью поймал их с отцом Пронин, вспомнил отца в гробу, слезы матери и, чуя впереди одинокую ночь, заплакал. Собрался было бросить расщепинское хозяйство и отправиться к бакенщикам, но в это время из-за песчаной косы показалась хозяйская лодка. Повезло Чилиму.

А Расщепина в этот вечер постигла неудача. Два часа тому назад, когда он причалил лодку, где всегда оставлял ее на ночь, встретилась ему старушка, полоскавшая белье. Она косила глаза на Расщепина, который, озираясь, торопливо нанизывал стерлядей на ивовый прутик и улыбался, предвкушая жирную уху и пирушку с Дуняхой.

Новенький дом Расщепина, точно вощеный, из свежесмолистой сосны, под железной зеленой крышей, стоял на пригорке недалеко от берега. Жена Расщепина, крепкого телосложения с суровым веснушчатым лицом и расплывшимся толстым носом, стоя возле дома, часто поглядывала то на Волгу, то на дорогу в поле, откуда ждала своих работниц. «Когда же они придут, паршивки, солнышко уже закатывается, а их все нет и нет, дрыхнут, наверное, на полосе... Везде нужен свой глаз... Видимо, самой придется ополоснуть», — думала она, складывая мокрое белье в корзину.

— Здравствуйте, матушка Анастасия Панкратьевна! — издали поклонилась ей старушка. — Встречать, наверное, идешь?

— Кого? — не поняла Расщепина.

- Супруга-то. Он приехавши, сейчас вот насаживал стерлядок на хворостинку. Да крупные такие, матушка! У меня слюнки потекли, Вот, мол, думаю, Анастасия Панкратьевна покушает на здоровье...

«поди-ка, на уху метишь напроситься? Много вас тут шляется, всех не накормишь», — подумала Расщепина, подходя к берегу, и, не поверив старухе, сама пошла взглянуть - на месте ли лодка. Она нахмурилась, увидев в гуслях живую стерлядь. Видимо, Яким куда-то торопился, если забыл такую крупную рыбину...

Расщепина шла домой грозная и все думала: «Вот я ему, разгильдяю, задам... Рыбина-то на полтину тянет, а он ее оставил; так не наживешь копеечку...» Она еще не знала, что десятки стерлядей и покрупнее уходили мимо ее дома к Дуняхе... Одна старушка еще раньше докладывала, будто видела, как Яким со связкой стерлядей крался к Дуняхе. Но Расщепина этому слушку не верила. «Мало ли чего наплетут эти старухи с голоду, стараясь вывертеть кусок хлеба». Теперь же, когда она вернулась в свои просторные, пахнущие краской и свежей сосной покои, видит — мужа нет. «Куда это он запропастился? Разве до ветру вышел?»

— Петрович! А, Петрович! — крикнула она, выйдя на крыльцо.

Но в ответ промычала только Пеструшка да свинья захрюкала.

— Где же он, в самом деле? — всполошилась хозяйка, и вот тут-то вспомнились ей слова келейницы: «Ты все-таки, матушка, пригляди за ним, бают, к этой кудрявой ходит...»

Супружеские чувства в ней заговорили. Подоткнув повыше сарафан, чтоб ногам было свободнее, она пожаловала с заднего крыльца к Дуняхе.

Что произошло там, в домике у вдовы — никто не знает, но Расщепин приехал чернее тучи и к Кислову рассказывать о своих похождениях не пошел, а, кряхтя и вздыхал, улегся в шалаше.

Утром, когда вернулись рабочие с тони, они заметили что-то неладное с хозяином.

— Ты зачем это, Васька, хозяину бороду обрезал? - шутил Долбачев.

- Когда? — удивился Чилим. — Я не резал. Он вчера в горы ездил...

- Значит, накрыла, - улыбаясь, сказал Трофим.