Дилемма выжившего

15

Он должен был проверить

Отреставрированные залы Речного переделали под арт-пространство. В стиле лофт, естественно: стены оставались ободранными, порой до старых красных кирпичей, на бетонном полу скапливалась известковая крошка с потолков. И, главное, все под видом, что так и было задумано.

В одном из таких залов Стасу приглянулись картины какого-то местного иллюстратора. На первый взгляд примитивные урбанистические пейзажи в мультяшном стиле при ближайшем рассмотрении оказывались геометрически продуманными и завораживающими. Почти как узоры на ковре в его комнате.

К сожалению, рассмотреть все не удалось. Половина зала была оккупирована скрюченной в немыслимой позе девушкой в платье из полиэтилена и бородатым фотографом, который скакал вокруг с бесконечными «выше подбородок!», «пальцы естественней!», «расслабься!». Последнее указание модели выполнить было особо сложно из-за Стаса — он то и дело ловил на себе ее тревожный взгляд. Ему самому быстро стало здесь некомфортно. Он решил не нервировать парочку и покинул зал. Не ради картин, в конце концов, сюда приехал.

Сообщение Дани расстроило, но ненадолго. Стас постепенно отучал себя ожидать от людей многого. От матушки — уважения к его личному пространству, от отца — неравнодушия, от однокурсника, обещавшего помочь, — сдержанного обещания. Стас был для них чем-то вроде жалкого уличного котенка. Одно дело — поумиляться, погладить кончиками пальцев, вспоминая, с собой ли антисептик для рук, или от нетерпения сердца купить пакетик «Вискаса» и вывалить на асфальт. Совсем другое — принять вместе со всеми твоими болячками и блохами. Поэтому Стас спокойно принял то, что разбираться с ними будет сам.

На втором этаже он нашел охранника, скучающего мужчину с седым ежиком волос и круглым пузом, натянувшим камуфляжную куртку. Он стоял на террасе и курил, созерцая речной пейзаж так, как будто правда видел в этом что-то красивое.

На робкое Стасово «здравствуйте» он отреагировал одним взглядом.

— Подскажите, пожалуйста, здесь еще работает кто-то с две тысячи девятого года? — затараторил Стас, пытаясь прогнать стыд от того, что занимает чужое время — уж очень была убедительной важная молчаливость охранника. — Может, из тех, кто еще паромы обслуживал?

Охранник мрачно пожевал фильтр сигареты.

— Зачем тебе?

— Для универа, — выдал Стас заготовленную заранее ложь. — Реферат задали про наш Речной.

— Для универа. — Охранник повернулся к Стасу, оценивающе окинул его глазами, такими же седыми, как и волосы. Всем своим видом он говорил: в армию тебе надо, дохляк. — Ну, внизу можешь посмотреть.

— Внизу?

— В подвале. Где старый город раскопали. Че, не слышал?

Стас растерянно пожал плечами. Не слышал.

— Ну и чему тебя в универе научили, — осклабился охранник. По какой-то причине ему нравилось давить Стаса своей аурой прокисшего тестостерона. — Вниз тебе, студент. Спроси там Григорыча.

Внизу обнаружились еще залы, пока закрытые для подготовки выставки про Чернобыль, о чем сообщал баннер на стене. Ступеньки продолжали сбегать дальше, и с каждым шагом пространство становилось все менее нонконформистским, все более жутким. Очень скоро Стасу начало казаться, что охранник и модель с фотографом ему привиделись, а на самом деле он находился далеко от живых людей, в одном из заброшенных зданий Припяти. С крошащимися под ногами ступеньками, дырявыми стенами и тяжелым воздухом, от которого в легких вот-вот зацветет плесень.

Наконец он спустился под Речной, и ощущение Припяти сменилось ощущением погребенности заживо. Он оказался в старом склепе. В каменном мешке. Под ногами извивались удлинители, за одним из множества стендов тихонько гудел генератор. Заголовки на стендах объявляли «Раскопки древнего города», но для раскопок нужны были люди и инструменты, а Стас в слепящем свете нескольких промышленных фонарей не видел ни того ни другого. «Раскопки древнего города» еще не начались.

Задыхающаяся от пыли магнитола выплевывала обрывки шансона. Рядом с ней стопкой лежали плохо сложенные пледы. За гранитной гофрированной стеной шумела часть трассы, проходящая под Речной площадью.

Стас немедленно захотел уйти. Оказаться в своей комнате на своем полу, с безлимитной возможностью лежать под открытым окном и не превращать легкие в рассадник грибка.

Под ногами звякнуло. Пустая бутылка из-под водки упала на бок и покатилась по неровной поверхности прочь от стоящих по струнке товарок. К горлу Стаса подкатил ужас.

— Чего надо? — прошамкали откуда-то из-за спины.

Похолодевший Стас резко повернулся — и увидел старика. Бездомный? Не обязательно. Судя по толстой камуфляжной фуфайке — сторож места не случившихся пока раскопок. Седые космы торчали во все стороны из-под черной шапочки. Огромный, налившийся венами красный нос и характерные мешки под глазами красноречиво сообщали о том, куда ушло содержимое бутылок.

— Григорыч? — вырвалось у Стаса неуверенное. Он не представлял, как можно обращаться так к кому-то уверенно.

— Чего надо? — повторил сторож, приближаясь. — Сюда нельзя.

Уже с двух шагов Стас ощутил смесь запахов немытого тела, засаленной ткани, водки и мочи. Григорыч, к счастью, остановился раньше, чем степень вони достигла Стасового предела.

— Это не мое, — сказал он как-то смущенно. — Там на площади, видел, сколько ресторанов? Это оттуда. Дай, думаю, возьму, сдам потом, будет на сигаретки.

Вот, значит, что волновало сторожа посильнее непрошеного гостя. Бутылки. Наверное, боялся потерять работу. Боялся, что даже склеп этот бесполезный не доверят алкоголику, если о его грешках станет известно.

И, конечно же, Стас сделал вид, что поверил.

— Мне сказали, что вы работали тут десять лет назад. Когда трагедия на переправе произошла. Мне нужно узнать кое-что про капитана, который тогда погиб. Я подумал, что вы, возможно, знали его.

Григорыч отшатнулся от Стаса так, как будто это от него несло всеми человеческими пороками.

— Ничего не знаю, — быстро заговорил он, шмыгая носом. — Ничего не знаю. Не было меня тут. У меня выходной тогда был.

— Вы же даже еще не дослушали, что я хочу спросить…

— Ничего! — разнервничался Григорыч. Крошечные глазки испуганно забегали, вот-вот выпрыгнут из-под кустистых бровей. — Ничего не знаю!

Все он знал. И почему-то боялся рассказывать.

Стас вздохнул, в очередной раз напоминая себе: он находится под Речным, за стеной от трассы, над древним, не раскопанным еще городом, пытается поговорить с вонючим сторожем о трагедии десятилетней давности и встречает сопротивление. Как, как он вообще оказался здесь, в этой отдающей сюрреализмом ситуации? Что ему делать? И нужно ли ему что-то делать?

Он нечасто был тем, кто принимает решения. За него самого их всегда принимала матушка, и Стас долго считал, что позволяет ей делать это, потому что ему на самом деле без разницы. Без разницы, что надеть, какой техникой пользоваться, куда поступать. И здесь, в полумраке бетонного грота, стоя рядом с грудой пустых бутылок перед пошатывающимся Григорычем, Стас осознал, что, возможно, все это время ему было не без разницы. Ему просто было комфортно. Никакого груза ответственности на плечах. Никаких сожалений за собственный выбор в будущем.

И никаких шансов, что он будет тем, чьи решения на что-либо повлияют.

Он осознал это и разозлился. И, подняв одну из бутылок, с силой швырнул ее о бетон.

Звон разбившегося стекла заглушил гул трассы, осколки брызнули во все стороны. Один из них царапнул тыльную сторону Стасовой ладони как бы в напоминание: насилие порождает насилие. Сейчас он не возражал.

— Что ты творишь! — закричал Григорыч, отталкивая Стаса и в отчаянии оглядывая блестящий осколками пол: наверное, прикидывал, как убрать их — или как объяснить их проверяющему, если не успеет. — Что ты творишь, сынок!

От «сынка» Стас дернулся и переборол вспыхнувшее желание разбить следующую бутылку уже о косматую голову.

— Я расскажу им, что ты тут бухаешь, — пообещал он сквозь сцепленные до скрежета зубы. — И тебя выгонят. Будешь помойки сторожить, за еду драться с крысами.

Ни в одной из изометрических рпг-шек в диалогах с несловоохотливыми торговцами или продажными стражами герои Стаса не выбирали опцию [угроза]. Он задабривал собеседников [харизмой], взывал к [мудрости], в крайнем случае подкупал [взятками]. Но не [угроза]. Никогда. Он просто не видел себя-героя жестоким и агрессивным. Там, в мире игры, ему позволяли раз за разом совершать выдающееся. И от обучающего уровня до финального ролика он стремился пройти этот путь благородным рыцарем с идеалами, которых у самого Стаса никогда не было. Это казалось ему правильным. Красивым.

— Или… расскажи мне все, что ты знаешь о той трагедии на переправе. И я уйду, — холодно пообещал Стас. — И никто ничего не узнает.

Мир вокруг все сильнее походил на игру, местами реалистичную, местами нелепую, с путаной квестовой системой и плохо продуманным дизайном уровней. Вот перед ним — старик с тайной, которую нужно из него вытянуть. Вот — треклятые бутылки, один из самых очевидных способов завершить квест. Стас не искал других. Его [угроза] прозвучала заученно, с нафталиновой неестественностью, будто не Стас ее озвучил, а плохо прописанный сопартиец-антигерой. У Дани получилось бы лучше. Но Дани здесь не было, а Стас принял решение. И теперь ждал реакции игры.

[Угроза] сработала. Персонаж Григорыч тоже был прописан слабо и даже не сопротивлялся.

Григорыч зарыдал. Стас, онемевший от ужаса («Я, это сделал я, он плачет из-за меня, боже…») и отвращения, смотрел, как слезы стекают по этим огромным мешкам под глазами и прячутся во всклокоченной бороде.

— Он должен был прове-ерить, — провыл Григорыч наконец, вытирая лицо рукавами. — Это была его обязанность, сынок, он должен был проверить, но не проверил…

— Кто? — Догадываясь, что речь о капитане, Стас тем не менее решил уточнить: Григорыч казался не самым последовательным рассказчиком. — И что он должен был проверить?

— Да капитан Борисенко покойный. Он должен был проверить, что на месте все. Спасательные круги, жилеты…

— А почему они были не на месте?

— Так их надо было почистить, — как-то сердито сказал Григорыч. — Я их чистил. От грязи. Проверить сохранность. Сверить со списками. У нас инверта… инвентаризация была. А в тот день… развесить не успели…

Плечи задергались под плотным камуфляжем, и Григорыч захныкал, как пристыженный ребенок.

— Ты не успел развесить, — догадался Стас. — Поэтому, когда паром перевернулся, у пассажиров не было ни кругов, ни спасательных жилетов. Поэтому мало кто выжил.

— Борисенко должен был проверить все перед рейсом! — настаивал сторож, брызжа слюной. Он приблизился к Стасу всего на полшажка, и новая волна вони едва не сбила того с ног. — Это Борисенко ваш перевернул паром! Это он должен был следить за инвентарем и не отправляться, если что-то не так…

Его рот скривился от ненависти. Григорыч пил явно не первый год. Возможно, десятый. Возможно, он был пьян и в тот день, когда злополучная «Анна Ахматова» со Стасиком на борту отчалила от правого берега, чтобы никогда не доплыть до левого.

Что же выходит? Паром перевернулся, но из-за этого старого алкаша на нем не было спасательного оборудования. Из-за него у пассажиров существенно уменьшились шансы выжить. Из-за него факт этот заставил доктора Валентина Конановича сокрушенно выдохнуть про роковое выдающееся. Из-за него жизнь Стаса закончилась, хотя формально ее спасли.

— Послушай, сынок, — мягче заговорил Григорыч, чуть успокоившись от Стасового бездействия. — Я ничего больше не знаю, правда. Едва концы с концами свожу, кто ж меня, старого, еще работать возьмет. Не говори никому про это, — несмелый кивок на бутылки. — А я… а я, хочешь, свечечку за тебя поставлю у Николая Чудотворца? Договор, сынок?

Стас пришел в себя уже на лестнице, на полпути к поверхности. Где-то позади и внизу Григорыч вопил над грудой бутылок, которую Стас изо всех сил пнул, прежде чем убежать: похоже, некоторые разбились, усложняя недобросовестному сторожу уничтожение улик.

Стас вырвался из здания Речного в ослепительный дневной свет, и тот резанул по глазам, напоминая еще раз, что насилие порождает насилие. Он не возражал. Через пелену слез и ярких пятен Стас добрался до ближайшей урны и, только успел склониться над ней, ухватить дрожащими руками за края, как его вырвало обжигающей желчью.

— Стас! — яростно шептали с соседнего стола. — Стас! Гордиенко!

Он не понимал, как можно было всерьез полагать, что преподша всего этого не слышит. Она сидела за своим столом, делая вид, что читает что-то с телефона, пока группа М-12 корпела над своими бумажками перед двумя десятками потухших мониторов. Присутствовали все, кроме Бычка, но никто, конечно же, не скучал.

Весь кибкорпус, где проходили пары информатики для физиков и математиков, был обесточен. Но вместо того чтобы отправить группу восвояси, молодая преподавательница решила не упустить шанс продемонстрировать жесткость перед желторотыми первокурсниками и объявила летучку по основам объектно-ориентированного программирования. А потом раздала им листочки в клеточку, где нужно было записать ответы на вопросы с доски.

«Два-ка-девятнадцатый, блин», — сказал бы на это Даня, только вот Дани рядом не было. За последние две недели они поговорили всего пару раз, и то неловко и скомканно. Сначала Даня извинился, что не смог приехать на Речной, и спросил, как все прошло, на что Стас почему-то соврал, сказав, что сам не поехал. Потом, уже через несколько дней, Даня спросил Стаса, не было ли новых посланий. Их не было.

Капюшонник, так рьяно забрасывавший его испорченными игрушками поначалу, сбавил обороты. Возможно, из-за того, что чуть не попался в библиотеке. Возможно, вся его миссия заключалась в том, чтобы просто сообщить Стасу: ты ничтожество и жизнь твоя не стоила спасения. Он ли тогда убил Бычка — кто его знает? По правде говоря, это волновало Стаса не так сильно, как то, что из-за тиши на Капюшонном фронте Даня переместился на общих парах с соседнего места на задний ряд, к Свете Веснянко.

В спину Стасу прилетела скомканная бумажка и еще одно отчаянное «Гордиенко!», и он, не выдержав, повернул голову. Женя Виноградова, отличающаяся от других девочек группы особенно глубоким загаром, броским макияжем и длинными черными волосами (напоминающими парик, настолько густыми и гладкими они были), просияла.

— Что такое инкапсуляция, Стасик?

Она улыбнулась ему так тепло и искренне, что он удивился: ну как? Как такие улыбки можно сооружать по случаю, как можно имитировать такие чистые эмоции для того, чтобы просто заставить окружающих что-то для себя сделать?

— Инкапсуляция? — с мягким нажимом повторила Женя, продолжая улыбаться, и Стас, словно ото сна очнувшись, принялся надиктовывать ей ответ. Дописав, она выключила улыбку, кивнула Стасу и забыла о его существовании до следующей внеплановой контрольной.

Когда пытка инкапсуляцией, наследованием и полиморфизмом закончилась, первокурсники с облегчением высыпали на улицу, обсуждая, какая стерва преподка, и какой же кошмар начнется, когда от теории они перейдут к собственно программированию, и как же повезло, что в этом семестре информатика у них — простой зачет.

Сентябрь, до последнего изображавший капризный август, наконец сдался, и вместе с октябрем в город пришла золотая осень. Стас побрел к метро.

В Coffee Drop, куда он теперь заходил почти каждый день, появилась новая услуга — «сделайте что-то вкусненькое». Стоило это как большой латте, зато избавляло Стаса от мук выбора — как нельзя кстати. За пару недель он познакомился с обеими бариста, работавшими по сменам. Синеволосая Варя рассказывала смешные истории про клиентов и готовила для Стаса сырный латте, лавандовый раф и капучино на кокосовом молоке. Неразговорчивая Инна под «чем-то вкусненьким» всегда подразумевала что-то пожестче, вроде какао с черным перцем или двойного эспрессо с апельсиновым фрешем.

Дома все оставалось по-старому. Матушка предприняла еще пару попыток вломиться к нему в комнату, и деваться было некуда — пришло время действовать. Получив стипендию, Стас съездил в строительный за щеколдой понадежнее, но вернулся оттуда с врезным замком. Всю неделю смотрел обучающие ролики на YouTube, одолжил инструменты у соседа дяди Васи, которому в детстве помогал убраться в гараже. А на выходных, когда матушка укатила к тете Лиде сплетничать про общих знакомых и обсуждать успехи Стаса в университете, взялся за дело. Замок встал ровно, хоть и выглядело это по итогам неэстетично: в процессе Стас здорово повредил саму дверь. Но главное — все работало. Первым же делом он заперся в комнате и сидел так до темноты, до самого прихода матушки. Конечно же, она закатила скандал со слезами и привычными уже попытками вынести дверь. Давясь рыданиями, она пообещала вызвать полицейских, чтоб те «научили Стаса, как с родной матерью обращаться». Из чего он заключил, что вечер с тетей Лидой закончился даже не на первой бутылке коньяка.

Словно почувствовав, что уставшая матушка ушла спать в гостиную, позвонила Даша и потребовала, чтобы он включил видео.

— Что случилось? — помрачнела она, увидев его красное лицо.

Стас рассказал ей о замке и о реакции матушки. И хоть самого еще колотило, рассказ звучал на удивление бодренько и забавно, словно он не на жизнь жаловался, а выступал со стендапом. Даша хохотала так, что даже уронила телефон и выругалась уже привычным Scheiße. А когда Стас закончил, сказала уже спокойно и совершенно серьезно:

— Ну ты же понимаешь, что это ненормально?

— Угу.

— Ну что «угу»? Она тебя убивает, Стас. Нельзя жить в такой атмосфере. Она еще в школе была странная. Помнишь, как она косилась на меня, когда мы у тебя тусили? Нервничала, что я у нее сыночку родненького забираю… Тебе бежать от нее надо, Стас. Und das schnell*****. Пока не стало слишком поздно.

Ему нечего было на это возразить. Все Даша правильно говорила. Но что это меняет, когда сам ты — чучело набитое, неспособное даже кофе себе выбрать?

Дашка вздохнула.

— Слушай, у тебя же всегда с математикой все было zehr gut******. У моей девушки Штефи, — тут Даша сделала многозначительную паузу, ожидая, что Стас как-то отреагирует, но он не успел сориентироваться, — знакомый из Польши на подготовительных курсах в Гёте сейчас, учит язык, подрабатывает в «Старбаксе», собирается летом поступать на информатику и математику. У них набор каждый год. Может, ну его, этот твой универ? Сдавай экзамен и приезжай в Германию! Тут воздух чище, еда вкуснее и нет твоей матушки.

— Она же тут сопьется сама, — вырвалось у Стаса.

— Если она и сопьется, то сделает это вне зависимости от того, рядом ты или нет. Ты не можешь спасти свою матушку от неминуемого. Ты можешь спасти только себя. Собравшись. Уехав.

— Давай потом поговорим, — быстро сказал Стас, услышав за дверью странный шум, и, не дожидаясь, пока Дашка начнет возмущаться, отключился.

Он выглянул в коридор и тут же уловил запах алкоголя, который очень неубедительно попытались перебить освежителем для рта и духами. Не тот адский букет ароматов, что сопровождал Григорыча, но все же.

Матушка в своем парадном красном платье с пайетками сидела на полу у стены и похрапывала, запрокинув голову назад. На щеках чернела потекшая тушь, губная помада размазалась. Из уголка рта тянулась тонкая струйка слюны. Рядом с матушкой лежал молоток.

Похоже, она собиралась расправиться с замком на его двери, но не дошла. Сморенная выпитым, решила прикорнуть прямо здесь.

Стас унес молоток, а затем, пересилив отвращение, помог матушке встать на ноги. Он отвел ее в гостиную, уложил на диван и накрыл вязаным пледом, от которого, сколько ни стирай, пахло кошками даже спустя столько лет после Хвосточкиной смерти. Но матушка не любила избавляться от старых вещей.

— Это ты, Сереженька? — сонно пробормотала она, когда Стас поправлял плед.

Сереженька оставался в своем чудо-райончике с безопасными детскими площадками, с новой женой Лерой, близняшками с дурацкими именами и мопсом Брауни. У Сереженьки все было в порядке — и поэтому его тут не было. А может быть, наоборот. Именно потому, что его тут не было, все у него было в порядке.

— Нет. Это Стас.

Матушка открыла свои маленькие слезящиеся глазки.

— Стасичка, сыночек мой… — Она погладила его щеку и тихонько заплакала. — Прости меня, маленький…

Стас не был нужен своему отцу, не был нужен Дане. Даже Капюшонник потерял к нему всякий интерес. Только матушка, единственная в целом мире, в нем нуждалась.

Ну какие подготовительные курсы, Даш? Какая Германия?

И поскорее (нем.).

Очень хорошо (нем.).