Дилемма выжившего

20

Возвращение на Птичку

Даня попросил Стаса подождать на разбитой детской площадке, уже давно не видевшей детей. Пообещал ему, что справится быстро, и на всякий случай добавил, что он позвал бы его с собой, но «эта девушка» социофоб и не любит гостей.

Вообще это было неправдой. У Мальки — у Амалии, господи, да сколько можно звать ее Малькой? — для любого незнакомца, а особенно для жалких, всегда находились доброе слово и кружка горячего чая. Он сам попал к ней именно так, в качестве жалкого незнакомца: избитый четырнадцатилетний домашний мальчик, испуганный и чужой в реальном мире, где он никогда не должен был оказаться. Желая убраться как можно подальше от дома, он приехал на противоположный конец города и там у «Макдоналдса» увидел девушку, чье лицо показалось ему добрым. Набравшись смелости, Даня попросил ее поменять для него стодолларовую купюру. А она посмотрела на него сочувственно, сказала, чтоб он спрятал деньги, потому что район нехороший и могут отобрать, и спросила, что случилось. Так это и началось.

Оставив Стаса разбираться с качелями, Даня пошел к нужному подъезду. Все здесь было по-старому, даже на лавочках кучковались знакомые старушки. Возможно, кто-то из них до сих пор его помнит.

Старики составляли костяк населения Птички. Многие из них были одинокими и никому не нужными, но ненужность эта не заставила их озлобиться — она их сплотила. Когда Даня подрабатывал в местном супермаркете в ночную смену, ему не раз приходилось выносить просрочку; местные пенсионеры, заранее собравшиеся у мусорных баков, чинно ждали, пока он, краснеющий от неловкости, опустошит телегу. Затем они обступали просроченные продукты и делили их в соответствии с какими-то списками, составленными заранее. Поначалу Даня был в ужасе от происходящего, но со временем понял, что птичкинские старики не испытывают унижения от необходимости среди ночи приходить за вчерашним йогуртом на помойку. Это просто была их жизнь, какая уж получилась, и они просто принимали ее — и держались вместе, потому что так было легче.

Птичка была местом, где пересекались реальность, упадок и безумие, добавлявшее веселые нотки в похоронный марш. Даня, не знавший нужды и бедности под душащим мамулиным крылом, не сразу привык к странному празднику жизни на умирающей Птичке.

Здесь жили цыгане, занявшие первый этаж выселенного под снос, но так и не снесенного дома. Мокрое белье местные вывешивали прямо на улице, и никто никогда его не крал. Крики, ругань и звон битой посуды целыми днями доносились из открытых на проветривание окон. Местный сумасшедший, волочащийся от дома к дому, вечно звал какого-то Витеньку, которому обещал купить велосипед. В местной библиотеке раз в месяц проводились танцы для пенсионеров. Порой приезжали волонтеры из приюта, чтобы забрать расплодившихся птичкинских котов, — но за тех горой выступали местные старушки, защищавшие права котов на свободу; даже кошек стерилизовать не позволяли («Что ж вы за изверги такие, лишить кошечку радостей материнства!»).

Затрапезный супермаркет и доживающий свое птичий рынок соседствовали с лесом (Амалия называла его Дремучим из-за густых темно-синих крон). Там водились лисы. Иногда они выходили днем на дорогу, садились и подолгу смотрели на район людей своими мудрыми звериными глазами.

Даня и не представлял, как скучал по всему этому.

— Данила, это ты, сыночек?

Он остановился.

Эту старушку — серое пальто, побитое молью, красный беретик, бельмо на глазу — он узнал. Однажды на просрочке она подошла к нему и, подергав за рукав, спросила, не будут ли сегодня выбрасывать шоколадки. Сердце защемило от жалости, и он купил ей непросроченную, молочную с орехами, — и с тех пор эта милая старушка здоровалась с ним особенно сердечно.

— Данила?

«Ты Даниил, а не Данила-колхозник, — процедила мамуля у него в голове, — не отзывайся, когда тебя называют так, ну что за напасть…»

— Да, это я, — отозвался он.

— А где ж пропадал столько? — Она стала меньше и бесцветнее, чем он помнил: серые брови и ресницы истончились до прозрачности, а голубоватая дымка перебралась и на вторую радужку. Как она узнала Даню, оставалось загадкой.

— Нужно было к родственникам съездить.

— Ну и что там, дома-то? — спросила тучная пенсионерка в ушанке, для элегантности украшенной брошью с павлином. Ее Даня видел впервые. — Все здоровы?

Немного поговорив с ними ни о чем конкретном, он уточнил код от подъезда и, закрывая за собой дверь (помнил, что придерживать надо, потому что доводчик не работает), краем уха услышал:

— Это к Маленьке жених вернулся, так возмужал парень…

Он поднялся на четвертый этаж и остановился. Оглядел знакомые надписи на стенах, заметил, что новых особо не прибавилось. Себе Даня говорил, что пытается отдышаться — не заявляться же к Амалии со сбитым, как у марафонца, дыханием. Но на самом деле он просто боялся подойти к двери и позвонить в звонок.

Было стыдно появляться здесь теперь, при таких обстоятельствах, после того как он безмолвно отрекся от всего, что их связывало. Отрекся от нее.

Поступить так его заставили родители, и это было худшее из предательств, потому что именно Амалия показала Дане, что такое настоящая семья. Она была первой, кто обнял его, просто чтобы утешить и сказать, что все наладится. Нет, мамуля тоже обнимала Даню. Но у нее всегда при этом были какие-то метазадачи: шепнуть на ухо «не позорь меня» или «молодец» или ущипнуть украдкой, если он провалил свой главный цирковой номер с умножением и его ответ не совпал с цифрами в калькуляторе гостя.

Доброту Амалии не нужно было заслуживать. В груди у нее словно жило солнце — настолько согревать нуждающихся было в ее природе. И если бы не обстоятельства, она, конечно же, никогда бы не готовила наркотики на продажу.

Родители Амалии сбросили на нее свои заоблачные кредиты и умотали за границу — нелегально, поэтому шансов на то, что они вернутся, не было. Сама Амалия, затрагивая эту тему, обязательно шутила, как круто жить без родительского присмотра в своей квартире и устраивать тусовки сколько душе угодно. Но Даня со временем научился видеть за внешней бравадой ее боль. Она не понимала родителей и ненавидела то, чем занималась ради выживания; наркотики, которые она синтезировала по ночам в лаборатории местного полузаброшенного НИИ (куда пускал ее знакомый сторож), неизбежно ломали кому-то жизни. Быть причастной к этому противоречило ее сути. Она просто мечтала погасить кредиты и восстановиться в универе. Амалия вообще много мечтала, и, глядя на нее, Даня верил, что однажды и у него появятся не мамулины мечты.

Он очнулся, услышав, как ключ проворачивается в замочной скважине — звук был таким пронзительно знакомым, как будто это он сейчас отпирал дверь, а пушистый брелок, выданный ему Амалией, щекотал основание ладони.

Амалия выглянула на лестничную площадку, и Даня на миг позабыл обо всем, кроме того, что обязательно нужно было сказать, без чего дальнейший разговор будет невозможным.

— Прости меня.

Она оглядела его с головы до пят не равнодушным, но каким-то серым взглядом. Она недавно плакала. Волосы, которые он запомнил короткими, теперь мягко ложились на плечи, обнимая тонкий черный свитер с горловиной. Она надевает его, когда начинает простужаться, с теплом подумал Даня, но тепло тут же схлынуло ледяной водой ему за шиворот. Потому что сейчас Амалия не простужена — она в трауре. Потому что Шприц умер, потому что его убили прямо у Дани под носом, а он до сих пор как-то умудряется это вытеснять.

Но заплаканные глаза Амалии и этот свитер делали все реальным по-настоящему.

— Я видела тебя из окна, — сказала она и скрылась в недрах квартиры, оставив дверь приоткрытой.

Наверное, с его стороны было грубо приезжать без предупреждения. Он помнил номер Амалии и несколько раз пытался сочинить для нее сообщение, но все слова казались неправильными, неподходящими. Пришлось поехать так, на свой страх быть проигнорированным и риск не застать дома никого.

И надо же, как ему повезло.

Внутри все было почти так же, как он помнил, но все же иначе. Пахло сладко, но не травкой, которую часто курили гости Амалии, а какими-то ароматическими свечами. Освещение стало ярче — похоже, Амалия занялась перегоревшими годы назад лампочками в круглых советских люстрах, и теперь свет растекался равномерно.

Прижавшись лопатками к двери гостиной, Амалия ждала чего-то.

Разуться, догадался Даня и принялся неловко развязывать кроссовки. Раньше Амалия махала пришедшим, мол, заходите так, все равно полы давно не мыты. Она терпеть не могла мыть полы, но люди меняются. Полы становятся чище. Разувайся, Данечка, и радуйся, что твоя неудобная челка отросла настолько, что скрывает сейчас от нее твое лицо.

Амалия прошла в гостиную, и Даня, оставшись в своих смешных носках с акулами в аквалангах (Света подарила пару дней назад), пошел за ней. Под ногами ничего не хрустело.

Он мельком увидел узкий коридорчик с встроенными в стену полками для солений, но солений у Амалии не водилось. Этот коридорчик тоже хранил воспоминания. В день Даниного пятнадцатилетия они с Амалией убирались на кухне после ухода гостей. Кухонная раковина была настолько забита, что всю грязную посуду пришлось относить в ванную. На очередной итерации, когда Амалия пыталась выйти из кухни, а Даня — зайти за новой порцией посуды, они немного не разминулись: столкнулись в коридорчике бедрами, едва не разбили любимую чашку Амалии, синхронно чертыхнулись и застыли, словно увидев друг друга впервые. А затем она забрала у Дани тарелки, за руку отвела его в гостиную и лишила девственности на большом продавленном диване. На том самом, где сидела теперь и, прижав ладони к лицу, оплакивала их общего друга.

Первой реакцией было броситься к ней и заключить в объятия, но Даня словно к месту примерз. Имеет ли он право предлагать ей свое утешение? Имеет ли право ждать, что она его примет?

Амалия отняла руки от заплаканного лица и посмотрела на него. Глаза у нее были карие, пронзительные, так похожие на его собственные. Они сошли бы за брата и сестру, если бы не были уже чем-то иным, более сложным, запутанным. Созданным, чтобы бороться с болью, но в итоге породившим новую боль.

Даня подошел и сел рядом, и Амалия сама обняла его, прижавшись щекой к ключице. Он уже забыл, как это — держать ее в своих руках, и заново удивлялся тому, какая она была мягкая. Слишком мягкая для той жизни, в которую была рождена, для той жизни, где обычно выживают грубые и жилистые. Она пахла как прежде: немного любимыми карамельками, немного шампунем, который «не щиплет глазки», и чем-то своим, невесомо сладким, полынно-горьким. Невозможно родным.

Ей стоило бы ненавидеть его — не обнимать, не доверять свои слезы.

Кто знает, сколько они так просидели. Это могли быть десять минут, растянувшиеся для Дани в персональную бесконечность, или часы, ужавшиеся в несколько мгновений. Амалия вскоре перестала всхлипывать и отодвинулась от Дани, оставив на его темно-синем гольфе два мокрых пятнышка.

— С трудом верится, что ты здесь, — призналась Амалия. — И я не осуждаю, что ты не давал о себе знать, правда. Я не лучшая компания, это сразу было ясно. Со всеми этими опасными связями и прочим дерьмом.

— Ты лучшая компания, что у меня была, — искренне сказал Даня, неловко беря в руки ее обожженные множество раз пальцы; в этот момент он даже не почувствовал укора совести из-за Светы. — Это я мудак. Они закрыли меня в рехабе.

— В рехабе? Ты же не… — Амалия нахмурилась. — Надолго? Официально?

— Неофициально и почти на год. В профилактических целях, я же и принимал-то всего пару раз. Но кто его знает, Маль. Может быть, я и подсел бы, если бы тогда обстоятельства меня не остановили.

Глаза Амалии снова наполнились слезами.

— Мне так жаль… Я хотела, чтобы ты держался подальше от всего этого, Даня. Это моя вина.

— Маль, меня Шприц подначивал. А я был впечатлительным малолетним дурачком, которому просто хотелось выглядеть круче в глазах старших товарищей. Ты вообще ни при чем.

Вот. Сейчас. Давай, Даня. Скажи то, что должен. Скажи это.

— Я не хотел возвращаться в рехаб. Боялся, что это может повториться, если они поймают меня на попытках связаться с вами… с тобой. Но ничего от пары сообщений не было бы. Я просто жалкий трус.

— Даня… — Она погладила его по щеке и сквозь слезы улыбнулась. — Я не злюсь на тебя. Ты делал так, как считал правильным. И сам ведь знаешь — это должно было прекратиться, рано или поздно. Так не могло продолжаться вечно.

Она уже говорила это, и не раз, и, хотя слова эти значили что-то ровно до следующей ошибки, они неизменно разбивали Дане сердце. Раньше. А теперь, со временем, они потеряли эту силу — его сердце было в порядке, — но обрели другую. Стены гостиной содрогнулись, и память Дани отозвалась на неуловимое движение, снимая с подоконника фикус, которого здесь раньше не было, убирая с потолка потеки от недавнего затопления, возвращая подставку с Роландом и распечатки нот, разбросанные по всем поверхностям, заново вешая на дверь плакат с Одиннадцатым Доктором…

Когда-то это место было Даниным домом, где он просыпался каждый день, не думал о будущем и чувствовал себя счастливым. Когда-то самой большой его проблемой была неопределенность, приходившаяся каждый раз после того, как они с Амалией оказывались на этом диване голые, вспотевшие и задыхающиеся — и сталкивались с реальностью, где только что произошло нечто неправильное.

Его это всегда ранило — то, как Амалия менялась в эти секунды. Как она молча искала в скомканных одеялах свою одежду, пытаясь прикрывать грудь в запоздалом приступе стыда. Ее сожаление о том, что «это снова случилось», отравляло их обоих, но ни она, ни Даня никогда не знали, что с ним делать.

Он даже сейчас в деталях помнил их последний раз — так, будто это случилось вчера, — и их последний откровенный разговор. То, как Амалия, наконец натянув футболку, подняла на Даню глаза — виноватые, блестящие от непередаваемой гаммы эмоций. Ее щеки горели, а короткие взмокшие пряди прилипли к лицу. Покраснения на шее и ниже ключиц она еще неделю будет прятать под свитером, и Даня чувствовал за это какую-то глупую гордость.

Амалия не представляла, как прекрасна была в эти моменты, а Даня никогда не осмеливался ей об этом рассказать.

— Так не может продолжаться вечно, — произнесла она, как мантру.

Где-то в глубинах подсознания у Дани жило спокойное понимание: может. И будет, потому что их тянуло друг к другу, как магниты с разными полюсами, несмотря на все предубеждения и желание поступать правильно. Они предпринимали попытки жить, притворяясь, будто ничего между ними не было — кроме теплых братски-сестринских отношений, совместного ведения хозяйства и любви к одним сериалам. Эти попытки тянулись неделями, иногда месяцами и неизменно проваливались — на кухонном столе, у старого ростового зеркала в коридоре. Чаще всего — на этом диване.

Но глубинная подсознательная мудрость теряет власть там, где в дело вступает обида. Даня приподнялся на локтях.

— Но почему? — спросил он, раздираемый разочарованием. Он вдруг явственно услышал свой голос, уже пару лет как претерпевший подростковые метаморфозы, но продолжающий порой удивлять Даню своей глубиной и взрослостью. Уже одно то, что он обращал на это внимание, свидетельствовало о пропасти между ним и Амалией.

— Потому что тебе едва исполнилось шестнадцать. А мне двадцать один.

— Есенин был младше Айседоры Дункан на восемнадцать, и ничего.

Амалия фыркнула. Даня сел, нахохлившись, как рассерженная птица, и укутался в одеяла. Амалия продолжала одеваться, игнорируя его негодование, поэтому пришлось его озвучить:

— Что в этом смешного?

— Ничего, кроме того, что ты — не Есенин, а я — не Айседора Дункан. Ты — несовершеннолетний мальчик, сбежавший из дома из-за террора матери. А я — взрослая деваха и совратительница, которая по ночам готовит мет, как какой-нибудь Хайзенберг. — Амалия встала, натягивая зеленые домашние штаны в клетку, подняла с пола сброшенный плед. — Мы должны прекратить это, Даня. Ты обязательно встретишь хорошую девушку, свою ровесницу. И у нее не будет таких проблем.

Возмущению Дани не было предела. Да как она не понимает? Как можно позволять стереотипам ослеплять себя настолько, чтобы не видеть очевидного?

— Но я хочу тебя, Маль, — сказал он в отчаянии. — Со всеми твоими проблемами.

Ее последующий вздох был невыносимым — господи, да сколько уже раз Даня заверял ее в своей любви? Сколько раз она отмахивалась от нее, прячась за аргументами, до которых ей никогда не было дела в процессе?

— Даня… Дай себе время, ладно? Чтобы понять, чего ты по-настоящему хочешь. Ты многое пережил, и тебе может казаться, что вот оно — то, что тебе нужно. Но на самом деле это не так. — Амалия бросила заново сложенный плед на кресло и сказала: — Это больше не повторится.

Но время от времени это все равно повторялось. Чтобы разорвать эту связь, полную вины и болезненной нежности, нужно было, чтоб случилось что-то радикальное. И оно случилось, когда Даня, желая стать проблемным под стать Амалии, пошел со Шприцом торговать наркотиками в клуб.

По стенам снова пробежала рябь, и Даня вернулся в настоящее. Амалия оказалась права. Он встретил хорошую девушку, свою ровесницу. У нее были проблемы, но она не отталкивала Даню. Позволяя ему быть спасителем, она спасала его.

— Как прошли похороны?

— Тихо, — дернула Амалия плечом. — Людей было мало. Естественно. Мама и сестры, несколько бывших одноклассников и мент, который расследует его убийство.

Определенно, решение не идти на похороны было правильным.

— Следователь Самчик?

— Ты его знаешь? — Амалия напряглась.

— Шприц — это уже второе убийство на территории универа. Самчик начинал расследовать первое.

— О боже… После крематория он расспрашивал меня о Шприце, но я, понятное дело, отморозилась. Назвалась подругой детства, сказала, что наши пути разошлись после первого класса…

— Правильно, — кивнул Даня. — Как ты думаешь, кто мог его убить?

В мире, где жили Амалии и Шприцы, всегда была такая возможность, поэтому Данин вопрос не застал врасплох.

— Да кто угодно. Студент, заказавший товар, но не захотевший платить. Конкуренты. Сам понимаешь, чем он занимался, — вздохнула Амалия, но, вопреки ожиданиям Дани, не залилась слезами вновь. — Мы никогда не обсуждали этого с ним, но у меня было ощущение, что… он чувствовал свою вину перед тобой. Просто не умел ее признать. Поэтому он часто зависал у тебя возле университета. И зачем-то постоянно приносил оттуда испорченные игрушки.

Даня от неожиданности выпрямился.

— Розовых зайцев?

— Да…

Амалия вышла на минуту и вернулась уже с белым пакетом. Розовые трупы явственно просвечивались через тонкий материал. Экологически безответственная переносная братская могила.

— Не знаю, где он их брал. Шприц не посвящал меня в подробности. Просто говорил, что благодаря этим зайцам тебя можно будет как-то затащить в гости. — Она поставила пакет перед Даней. — Думаю, он надеялся возобновить вашу дружбу. Он скучал по временам, когда мы все здесь зависали.

Еще одно воспоминание из гостиной: только что доиграли партию в D&D, Амалия подбирает на Роланде тему из «Миссия невыполнима», смущенный Кирюха сидит со своей недовольной чем-то Ксюшей, Даня складывает карточки в коробку от настолки, а Шприц, забравшийся тощей задницей на подоконник, курит в форточку и заверяет собравшихся, что живет ради этих посиделок.

— Если б не вы, ребят, — реальные всхлипы он мастерски скрывал театральщиной, — был бы уже в системе по самое горло! Сторчался бы. Кирюх, братишка, не веришь? Сторчался бы, инфа сотка. А вы все меня держите.

— А какой у нас выбор? — не отрываясь от клавиш, усмехнулась Амалия. — Где мы второго такого гейм-мастера найдем?

— Он про наркоту? — шепотом возмущалась Ксюша. — Кирилл, это он про наркоту щас? А ей типа норм?

Кирюха мямлил что-то виновато и неразборчиво, и Ксюша распалялась все сильнее.

— Куда ты меня привел, блин?

Даня делал вид, что ничего не слышит, улыбка Амалии становилась ироничной. Кирюха смущался еще сильнее, и, когда краснота достигала ушей, все понимали: в следующий раз он придет на партию D&D уже не с Ксюшей.

Даня скучал по чувству принадлежности. Удивительно, как можно ни разу не испытать его в родной семье, но найти среди людей с червоточинками в судьбах, среди тех, с кем и не должен был оказаться в одной комнате. Как жаль, что все закончилось так быстро. Как жаль, что ничего уже не вернуть. Что никого уже…

— Кстати, если тебе интересно… — прервала его внутренние сокрушения Амалия. — Кирюха вернулся.

— Что?! Когда?

— Пару месяцев назад. Как оказалось, он тогда уехал в монастырь. Почувствовал, что не может жить как раньше, но не знал, как это изменить.

— Монастырь, — неверяще повторил Даня, взволнованный и обрадованный новостью.

— Угу. Жил несколько месяцев с монахами, трудился и молился, понял что-то о себе и вернулся уже другим человеком. Сейчас он за границей. Работает телохранителем у одного бизнесмена.

— Офигеть. Это… это потрясающе.

— Да. — Амалия улыбнулась, явно довольная, что сумела принести добрую весть. — А как твои дела? Ты же вернулся к родителям.

Ему было что рассказать ей, но для этого пришлось бы остаться здесь на подольше. Только внизу его ждал неприкаянный Стас, которого лучше бы забрать, прежде чем до него докопаются местные цыганчата. Телефон еле слышно, но настойчиво вибрировал в кармане от Светиных сообщений. Или от голосовых Юльки, плачущей из-за нерешаемости очередной задачи — раздел «Оптика» давался сестре с особым трудом. А груда розовых телец в целлофане намекала о незавершенном деле куда большей важности, чем его жалобы на жизнь.

Поэтому Даня сказал:

— Все более-менее.

Поэтому Амалия, понявшая все без слов, ответила:

— Наверное, тебе нужно идти.

Она прошла за ним в коридор и держала пакет, наблюдая, как он обувается. Тишина, опустившаяся так внезапно, казалась неправильной, и Даня попытался избавиться от нее первым пришедшим в голову вопросом.

— А у тебя что нового?

— А я закрыла кредит. — Амалия протянула ему пакет.

— Поздравляю, — глупо брякнул Даня, злясь на свою заторможенную реакцию: знал же, как много это для нее значит, сотни раз вытирал ее бессильные слезы от ненависти к себе и вместе с ней мечтал о будущем, в котором его Маля больше не варит мет.

Она подошла ближе — не обнять его на прощание, как он, дурак, почему-то подумал, — всего лишь провернуть ключ в замке. Поспешность, с которой Амалия выставляла его из его бывшего дома, приводила в отчаяние. Он знал, что она все еще любила его, и знал, что она делает это, чтобы он не понял превратно объятия в гостиной. Чтобы он не рассчитывал на нее в своей жизни.

— Если ты никогда больше не выйдешь на связь, я не обижусь.

Это не могло продолжаться вечно, Даня. Смирись уже.

— Я…

— Береги себя, — улыбнулась Амалия напоследок и закрыла перед ним дверь.

Бабули сбежали с лавочки в преддверии дождя. Стас ждал там же, где Даня его оставил, и что-то было не так. Подойдя ближе, он увидел, что рукав его новой толстовки с очень тупой надписью на спине разорван — черные клочья свисают вниз, открывая острый локоть. Памятуя о стаях птичкинских хищников, Даня уточнил:

— Собака?

— Да гвоздь какой-то. — Стас кивнул в сторону качели. Вид у него был при этом спокойный и равнодушный, как всегда, когда он немного «отключался» от реальности.

Даня в очередной раз поразился: как можно быть таким жалким? Как он вообще существует такой — зависший на грани между личностью и болванкой, начиненной необходимыми функциями, но все равно слабо походящей на человека?

Хотелось сказать ему: «Да решай уже! Туда или сюда». Взять за шиворот и хорошенько встряхнуть.

Почему тебя ничто не колышет? Почему ты был такой хладнокровный, когда нашел труп Шприца? Почему ты, черт возьми, не боишься и не просишь тебя защитить, и я вынужден становиться защитником непрошено?

Даня взглянул на Стаса почти с отвращением. Выживший, но не живущий. Бесполезный для сбора статистики. Застрявший среди волн в обломках корабля, не слишком стремящийся выплыть, но и не выпускающий доску, за которую уцепился волей случая.

И Даня заслуживает его на свою голову. Определенно заслуживает.

Тучи над Птичкой сгустились. Ностальгия, придававшая обшарпанному виду приятные очертания, улетучилась, оставляя Даню с желанием убраться отсюда. Как можно скорее. Хоть бегом.

— Тебя не было довольно долго, — сказал Стас, пытаясь подстроиться под Данин раздраженный шаг. — Все нормально прошло?

— Да.

Начал накрапывать дождь. Пакет с зайцами бился о ноги и хрустел, действуя на нервы. С комментарием «это тебе» Даня отдал его Стасу. Объяснять ничего не хотелось, да Стас и не спрашивал. Его легко подавляло чужое дурное настроение. Прижав пакет к груди, будто внутри был желанный подарок на день рождения, он молча шел рядом. Клочок ткани с ободранного рукава покачивался в такт шагам.

Даня приехал к Амалии без особых ожиданий. Он просто хотел узнать, как прошли похороны и не вел ли Шприц себя подозрительно за несколько дней до того, как оказался под грудой листьев в университетском парке. Он не успел даже задать свои вопросы, как получил целый мешок розовых ответов.

Это поможет выйти на убийцу. Это — успех.

Но все равно Даня покидал Птичку с ощущением, что потерял здесь сегодня больше, чем приобрел.