Дилемма выжившего

24

Девушка в беде

Вот он.

Стоит перед ней. Молчит. Как всегда — жалкий, тонкий. Еще и дырка эта на рукаве мешковатой толстовки. И как назло, ни бровями своими белесыми не дернет, ни лицо бледное не вытянет ни на миллиметр. Будто происходящее ему совсем не удивительно — и поэтому он просто смотрит на нее с болезненной покорностью, от которой в груди жжется. От которой просто хочется убивать.

Света знала, что никогда не нравилась ему. И, наверное, просто не могла дать понять яснее, что эти чувства — взаимны. Стас даже не представлял пока насколько, но это ничего, вопрос времени. А время у них еще было.

— Почему я здесь? — раздуплился Стас через маленькую бесконечность, когда Света от нарастающего жара уже почти забыла, как дышать.

— Не притворяйся тупицей. Раз ты пришел сюда, значит, ты знаешь, что ты сделал.

— Я выжил.

Да неужто все-таки понимает?

— Именно.

— Значит… — Стас слабо поморщился, обводя всех взглядом. — Получается, вы все были на том пароме?

Свете так хотелось рассказать ему все, что жило в ней эти годы, что не давало ей жить все эти годы. Но она знала, что так будет неправильно, и убеждала себя не торопиться. Следить за словами. После всего пережитого это должно быть хотя бы последовательно. Хотя бы красиво.

Света ненавидела слово «красиво».

— Нет, Стас, не все, — сказала она. — Из нас троих — только Инна. Кстати, это была ее идея с зайцами. Как тебе?

Он промолчал. Света презрительно хмыкнула, делая знак Артему подойти ближе. Лениво, с раздражающей неспешностью, тот повиновался. Из-под капюшона показались крючковатый нос, почти невидимые брови на высоком лбу и очень недобрый взгляд, от которого даже Свете порой становилось жутко. Стас, должно быть, не раз видел, как этот парень таскает ящики с молоком, выбрасывает мусор и выполняет прочую черную работу в Coffee Drop, пока Инна варит кофе и болтает с клиентами. Только имени его, скорее всего, не слышал. Нужно это исправить.

— А это Артем. Он был у нас главным почтальоном.

Артем следил за каждым шагом Стаса, выискивая удачный момент, чтоб подбросить ему выпотрошенную игрушку. Он постоянно был у него на виду, предсказуемый и прозрачный.

Света — на парах, Инна — в кофейне, Артем — повсюду. Но Стас Гордиенко ничего вокруг себя не видел.

— Десять лет назад твою жизнь спасли ценой жизней, от которых зависели наши, — сказала Света, решив, что все готовы. — И мы находим, что это несправедливо.

— И поэтому вы убьете меня?

— Нет, ты что. — Света постаралась, чтобы это прозвучало неубедительно. — Мы просто расскажем тебе наши истории. Но если после этого ты захочешь убить себя — никто не станет тебя останавливать. Договорились?

Не дожидаясь его кивка, она повернулась к Инне.

— Ты первая, ладно?

Инна сделала глубокий вдох и обняла себя руками, невольно выдавая, что происходящее ей не нравится. Но под сверлящим взглядом Светы кто угодно заговорил бы.

— На пароме «Анна Ахматова» плыла моя мать. У нас были не самые лучшие отношения из-за отчима. Мы возненавидели друг друга с первого дня, но, поскольку я была подростком, мать считала, что все беды — из-за моего максимализма. Она всегда была на его стороне. И словно и не замечала, что он обзывает меня тупицей без повода и отвешивает подзатыльники. Но я все равно любила ее. И знала, что она любит меня, несмотря на все попытки Юрочки убедить ее, что я этого недостойна.

Инна стерла рукавом куртки две мокрые дорожки на щеках. Ее губы дрожали.

— Когда мама умерла, у меня словно земля из-под ног исчезла. У отчима, думаю, тоже. Он старался казаться заботливым папой, но, когда он проведывал меня в больнице, я видела: он ненавидит меня и больше всего на свете хотел бы, чтобы я утонула под паромом вместо мамы. Или вместе с мамой. Это он купил для тебя того зайца, кстати. Но не потому, что ему было какое-то дело. Пытался замутить с медсестрой из нашего отделения. Просто не знал, как ему с ней заговорить. Так что плюшевый заяц для больного мальчика из соседней палаты — это был только повод.

Стас не смог сдержать улыбку, и Свету, не сводившую с него глаз, покоробило от того, насколько это было неуместно. Даже засомневалась: а есть ли в нем вообще эмпатия? Возможно ли до него достучаться?

— В конечном итоге меня выписали из больницы, — продолжала Инна, глядя почему-то на Свету. — А Юрочка тем временем выписал меня из маминой квартиры. Точнее, перепрописал через знакомых из паспортного стола в доме своих родителей за шестьсот километров от столицы. Но главный прикол в том, что от дома этого осталась только печь — он уже десять лет как сгорел. Когда мне исполнилось восемнадцать, Юрочка заявил, что не намерен меня содержать, и выставил за дверь с сумкой вещей. Я пыталась сдать экзамены, но никуда не поступила. А потом началась самая жесть… Я… мне…

Артем мрачно наблюдал за тем, как Инна нервно кусает губы, не решаясь продолжить. Света решительно сжала ее руку, говоря:

— Потом тебе станет легче, я обещаю. Но ты должна рассказать все.

В этом жесте сестринского соучастия и поддержки в исполнении Светы не оказалось ни того ни другого. Она убедилась в этом, когда Инна ответила ей затравленным взглядом, и в который раз пожалела, что после смерти мамы так и не смогла найти общий язык ни с одной девочкой и ничего на самом-то деле не смыслила в том, как работает женская дружба. Там, где нужно было проявить мягкость, Света становилась острой. Там, где нужно было просто поддержать, она подталкивала и командовала. Инна была ее союзницей, но никогда не стала бы ее подругой. А жаль. У них было столько общего.

— Я оказалась на улице. Денег на адвоката не было — вообще ни на что не было. Ночевала на вокзале и в «Макдоналдсе». У меня сперли паспорт и мамины украшения, которые я думала в случае чего заложить. Я таскалась по городу в поисках работы — но без паспорта не брали даже уборщицей. Мылась в торговых центрах, пока меня не начали узнавать и гнать охранники. Мне… мне приходилось спать со всякими маргиналами за еду и крышу над головой. Когда получилось восстановить документы, бралась за любую работу, снимала углы в таких дырах, где даже тараканы не выживали. А я выжила вопреки всему. Но до сих пор… плохо сплю по ночам.

Инна посмотрела на Стаса, плотно сжав губы. «И это твоя вина», — говорил ее взгляд. Непроизнесенные слова тоже имеют свою силу — и от столкновения с ней даже у Светы, слышавшей эту историю раньше, по спине побежали мурашки. Инна покосилась на нее, — мол, ну что, довольна? — и еще раз смахнула выступившие слезы.

— Спасибо, — сдержанно сказала Света. — Артем, продолжишь?

Тот прочистил горло и харкнул на пол. Свету передернуло от мерзости, как в ту ночь, когда она впустила Артема в общагу через окно столовой. Сбегая, он — не то от нервов, не то забывшись — харкнул прямо на пол. Свете пришлось уничтожить улику рукавом любимой пижамы. Она перестирала ее четыре раза, прежде чем снова смогла надеть.

Артем повернулся к Стасу своим безбровым лицом.

— На пароме были бабушка и дед, — начал он с вызовом. — Больше никого у нас не осталось. Нас отправили в детдом. Там было плохо. Издевались. Били. За все подряд. Некоторых забирали на несколько дней, потом привозили обратно. Никто не говорил, куда и зачем, но мы все понимали. Ромку так увозили несколько раз. Он потом пытался перерезать вены, но спасали. Выхаживали. Если б умер, было бы плохо для статистики. Когда он украл на кухне нож и дважды всадил себе в сердце, меня наказали очень сильно.

Артем поднял руку, растопырил пальцы: кожа была спекшаяся, неровная, слишком плотно прилегала к костям. Птичья лапа, ни дать ни взять. Из них троих он был самым сломанным снаружи — и, наверное, уже не подлежавшим восстановлению внутри. Света догадывалась об этом, но все равно твердила Артему при случае: «Это поможет. Нам всем потом станет легче. Должно стать». Эгоистично, конечно. Он был неисправным снарядом их маленькой команды — никогда не знаешь, когда рванет, но в том, что рванет, не сомневаешься. Но без него устроить все не получилось бы. Не говоря уже о том, что после Бычка Света наконец вспомнила, как это — спать спокойно.

— Масло, — лаконично сказал Артем, сжав и разжав уродливые пальцы. — Но хотя бы у Ромки все получилось. Он никогда не рассказывал, что именно с ним делали. Но я ж его брат. Близнецы все чувствуют и понимают без слов. В общем, первый удар был слабый. Нож застрял в грудине, но не зацепил сердца. Ромка мог бы выжить — но ради чего? Он очень тяжело дышал и смотрел на меня. Уже не мог говорить. Все вокруг было в крови. Но он не хотел, чтобы я звал на помощь. Он хотел, чтобы я сам ему помог. И со второго удара все получилось.

Света посмотрела на Стаса: ну же, давай, поражайся, пугайся, испытывай что-то эдакое — тебе только что рассказали об убийстве собственного брата. Но — никаких эмоций. Наверное, на утренниках в детском саду его ставили на роли без слов, желательно в маске. Гусь-лебедь номер одиннадцать или Дерево какое-нибудь.

И вот сейчас — он мог бы сказать что-то, даже не чувствуя ничего. Крохотное усилие, и — «Это так ужасно, мне жаль». Боялся, что учуют фальшь? Не хотел зацепить Артема, ощущая исходящую от него опасность? Света могла это понять. В Артеме сидело что-то такое, о чем инстинктивно понималось: шутки шутить здесь не стоит. Может, это была невидимая печать братоубийства из милосердия, все равно остающегося братоубийством.

— После детдома поступил в техникум. Ненадолго, выгнали за драку. Воровал. Попался и отсидел четыре года. Хотел к Ромке… — Артем глубоко вдохнул и отвернулся. — Короче, путь в нормальную жизнь мне заказан. Буду таскать ящики за копейки, пока не сдохну.

В воздухе опять повисло непроизнесенное, но явное «И это твоя вина».

Настал черед Светы. Она ждала этого — наверное, с первого сентября, когда после общей с математиками пары побежала не на тусовку в честь поступления, а к себе в комнату, задыхаясь от обрушившейся на нее лавины ярости. Она ждала этого — и часто представляла, как это будет и что она почувствует потом. И даже когда в ее перманентно тусклом мире с появлением Дани забрезжил свет, она знала, что этого света не будет достаточно, пока Стас Гордиенко ходит по земле.

— На «Анне Ахматовой» погибла мама. Родственники футболили меня между собой, пока я не оказалась у бабушки, уважаемой учительницы физики из небольшого городка. Она жила — да и сейчас живет, если тот еще не сдох, — со своим сыном от первого брака. Он ни дня в жизни не проработал, но при этом всегда был компанейским человеком. Поэтому у нас на кухне, пока бабушка в школе до ночи проверяла контрольные, всегда бухали какие-то мужики. Я называла их дядьками.

Дядьки постоянно гремели стаканами, курили и громко разговаривали. Бабушка говорила мне «доиграешься!», но я не понимала почему. Она заставляла меня сидеть у себя в комнате и не высовываться, пока она не придет с работы. Уже в первом классе я понимала, что могу не успеть заскочить на кухню до прихода дядек и тогда останусь без обеда. В туалет выходить тоже было нельзя. Бабушка мне для этого купила горшок. Да, Светочка, ты уже взрослая, но лучше так, чем ходить их провоцировать, — с издевкой перекривила Света. — Я взбунтовалась аж в двенадцать, представляешь? Достали голод и горшок. Подумала: какого хрена я в своем собственном доме (ну, так мне тогда казалось) не могу просто сходить в туалет или сделать бутерброд? И я начала делать это вопреки бабушкиным запретам. Дядьки оказались не такими уж и страшными. Они не мешали мне кушать, интересовались, как дела в школе, иногда даже приносили какие-то шоколадки… Я тогда думала: вот бабушка дурочка. А потом один из них ущипнул меня за задницу и похвалил: «Ну неплохо, Светка!» Это был папа моей одноклассницы.

Света улыбнулась, и она знала, что улыбка эта была страшной. Она надеялась, что Стас, остолбенело глядящий на нее, тоже так думает.

— Я была настолько шокирована тем, что взрослый мужик так ведет себя со мной, двенадцатилеткой, что решила: ну он же точно шутит! И даже посмеялась вместе с ним. Потом такие случаи участились. Даже когда бабушка была дома, они не стеснялись комментировать мое тело. Пытаться пощупать мою грудь. Когда я поняла, что мне это не смешно и я не могу дальше убеждать себя, что все в порядке, я пожаловалась бабушке. Она обозвала меня вертихвосткой и избила. И я больше ничего ей не рассказывала.

Даже когда один из дружбанов дяди поймал меня по дороге из школы. Он сказал, что бабушка поручила ему сводить меня кое-куда и кое-что забрать. Я, конечно, не поверила, но так боялась показаться невежливой, что пошла с ним. У меня был телефон, но позвонить бабушке не решилась: во-первых, этому мужику такое могло не понравиться, а во-вторых… ничего, кроме обвинений в своей распущенности, я от бабушки не получила бы. Но в конце концов инстинкт самосохранения прорезал мне голос. Я начала молоть какую-то чушь, мол, только что вспомнила, что меня ждут подружки, мне надо идти… Мужик пытался уговаривать меня, но ему это очень быстро надоело. Он схватил меня за горло и потащил к гаражам. И тогда… — Ее челюсти сжались так крепко, что скрипнули зубы. Черта с два она позволит себе сейчас заплакать. — В общем, он начал, но не успел закончить. Какая-то женщина сокращала путь через гаражи и спугнула его. Я убежала. И никто больше об этом не узнал. Ну, хотя бы этот урод к нам на кухню ходить перестал. Я, кстати, тоже перестала. Горшок оказался меньшим злом в конце концов.

С того дня мне начало казаться, что в своем теле я — заключенная. Что оно — вещь, с которой можно делать что угодно, не важно, что мне этого не хочется. Я чувствовала, что тело предает меня, провоцирует все это внимание, и мстила ему тем, что начала резать себя. Мне хотелось верить, что с поступлением и переездом в другой город все закончится. Можешь представить, как я удивилась, обнаружив в списках поступивших знакомые имя и фамилию? Стас Гордиенко. Тот самый мальчик, чью жизнь оценили выше жизней других пассажиров «Ахматовой». Честно говоря, поначалу меня это не задевало. Не сильно. Я увидела тебя только первого сентября на площади. По правде говоря, не заметить тебя было сложно. — Светины губы скривились в презрении. — Ты шел под руку с мамой. Она наслюнявила палец и стерла какую-то грязь у тебя с лица. А ты вел себя, как будто так и надо. Тогда я не знала, что ты — это ты, узнала потом, на первой объединенной паре, на перекличке. И… мне хотелось закричать. Господи, и вот ради этого — ради этой жалкой, никчемной, бесхребетной жизни должна была умереть моя мама? — Уже не сдерживая себя, Света зло рассмеялась. — Вот это — это стоило всего дерьма, через которое мне пришлось пройти?

Она указала на него пальцем, чувствуя себя неожиданно сильной, и это ощущение пьянило получше вина, которое она пила в десятом классе, чтобы не так противно было спать с тупицей Борюсиком. Света так привыкла быть уязвимой — вечной жертвой, вечной девушкой в беде.

Но в глазах Стаса Гордиенко наконец отразилось что-то близкое к пониманию, и в этот момент Света знала: сейчас она — чья-то беда. И, расправив плечи, она сказала уже спокойнее:

— Нет, Стас Гордиенко. Ни хрена это того не стоило.