Дилемма выжившего

1

Три розовых зайца

Спустя десять лет Стас снова тонул.

Вода обожгла нёбо, затем носоглотку, затем устремилась в легкие.

Мелькнула мысль-укор: «Вот если б научился плавать…», но тут же забылась, потому что от Стаса остались только паника и инстинкты, и он отчаянно затрепыхался в поисках опоры посреди этого густо хлорированного ада.

Дно бассейна — уныло-синие квадратики кафеля — оказалось совсем рядом, мутное и хранящее чей-то ключик от раздевалки. Стас зажмурился — опять же, инстинктивно, чтобы из-за давления глазные яблоки не выскользнули из орбит.

Когда дело касалось воды, Стас не принимал никаких решений.

Он просто тонул.

Его просто спасали. Спасли и на этот раз. Нащупали ворот рубашки, который матушка так старательно наглаживала утром, потянули, обхватили за талию — и устремили вверх, к свету и воздуху. Инстинктивно Стас вцепился в спасающие руки, затем нащупал плечи, попытался оттолкнуться вверх, заработал ногами с утроенной силой, не заботясь, что может зацепить.

Не все утопающие способны дать себя спасти. С такими никогда не знаешь — станешь спасителем или составишь компанию.

Но человек, нырнувший в хлорированный ад за Стасом, оказался из первых.

— Ты прости, — смущенно сказал Стас, выкашляв, по ощущениям, не менее литра воды. Полотенца, натасканные перепуганным до чертиков тренером из подсобки, совсем не грели. Уши заложило, в груди саднило, покрасневшие глаза обжигало каждый раз, когда Стас моргал. Из кармана брюк (не сохранивших и памяти от наглаженных стрелок, ради которых матушка встала сегодня пораньше) вывалилась безнадежно устаревшая, явно не пережившая погружение раскладушка. Ну, может, хоть теперь ему купят нормальный смартфон, как у всех.

— Да норм, — отозвался темноволосый парень, завернутый в такой же кокон полотенец, что и Стас. У самого зуб на зуб не попадал. — Ты не соображал. Паниковал. Утопающих вообще советуют спасать на свой страх и риск. Так что все норм.

И улыбнулся. Зубы у парня были очень ровные и белые, как из рекламы зубной пасты или услуг протезирования. Стас моргнул еще раз, подмечая очень густые, чудом не сросшиеся брови, весело глядящие карие глаза и светлые веснушки вперемешку с подсыхающими капельками воды на щеках. Волосы, в мокром виде абсолютно черные, смешно облепили лоб, и, словно заподозрив это, парень взъерошил их.

— Я Даня, — сказал он.

— Стас.

Они неловко пожали мокрые руки под крики тренера на фоне. Тот произошедшим был перепуган не на шутку: на его смене чуть не утонул студент! Если б этот чернявый не сообразил быстрее всех и не нырнул следом… И теперь, когда стало ясно, что никто не умер, тренер возжелал возмездия — и попеременно требовал с растерянных первокурсников привести виновника или дать ему номер телефона декана.

Шла вторая неделя первого семестра на физико-математическом факультете, но белобрысый, здоровый и агрессивный не в меру Костя Бычук уже приобрел известность. Печальную. Он успел подраться со студентом-кибернетиком, заявиться на пару пьяным, наделать шуму в общежитии и вот, наконец, столкнуть хилячка в бассейн.

Стас отнесся к произошедшему спокойно.

Причинно-следственные связи говорили о том, что это было неизбежно. Заявился в университетский спорткомплекс в черном-низе-белом-верхе, стоял слишком близко к краю бассейна, слишком неловко вертел в руках справку с освобождением, не решаясь подойти к тренеру. Словом, спровоцировал.

— Урод этот Бычок, — заметил Даня, дрожа так сильно, что Стас пожалел, что его полотенца уже промокли насквозь и делиться ими бессмысленно. — Задолбал вусмерть, а это только вторая неделя.

— А ты тоже с физмата?

Групп первокурсников на факультете было несколько, пары шли раздельно. За неделю, ясное дело, всех не запомнишь.

— Да, группа Ф-13.

— Я из М-11. Так Бычок же с математиками. Или он к вам заходит?

— Заходит. Запал на девчонку из моей группы, — объяснил Даня. — Света в общаге живет, кто ее защитит? А этот мудак назойливый. Он к ней в комнату вчера всю ночь ломился, еле отогнали. Собрали ей группой на перцовый баллончик. Ну не треш ли?

— Треш, — подтвердил Стас и, почувствовав давление в груди, снова кашлянул. Во рту оказалась вода, но он проглотил ее, не решившись плеваться при Дане.

— Если бы я пришел сюда учиться, я был бы очень разочарован, — фыркнул тот.

— А зачем ты пришел?

Мимо проплыла Стасова справка об освобождении от физподготовки, с таким трудом добытая матушкой через знакомого врача. Даня проводил размокшую бумажку задумчивым взглядом. А затем карие глаза сощурились как-то нехорошо.

— Получать образование.

Дома Стас попытался проскользнуть в свою комнату незаметно, но матушка что-то почуяла через стену раздражающей попсы по радио, зашелестела занавесками из бус, выглянула из кухни.

— Стасик, — заворковала она. — Я как раз супчик приготовила. С тефте… — Матушка осеклась, увидев сына в незнакомых серых спортивках и толстовке, с мокрым пакетом в руке.

— Упал в бассейн, — неохотно признался Стас. Для матушки это стало сигналом: подскочила, окружила своими цепкими маленькими руками, заворковала пуще прежнего: как же тебя угораздило, сыночка, ты же не умеешь плавать, ты же справку отдал? о, как же я намучилась выглаживать твои брючки, у них в спорткомплексе что, поприличней сухой одежды не было? хлоркой воняет, чувствуешь?

Стас еле высвободился и спрятался от матушки в ванной. Сунул мокрую одежду в стиралку, поглазел на собственное отражение в забрызганном зубной пастой зеркале: воспаленные глаза, русые волосы, подсохшие уродливыми сосульками. И лицо его было серым, в тон толстовке. Как бетон. Как мрамор.

Вот бы и правда стать мрамором. Вот бы быть мрамором изначально и тогда, десять лет назад, пойти строго ко дну их мелкой-но-не-такой-уж-мелкой городской речки, не вызвав ни у кого соблазна спасти его. Но щуплый семилетний Стасик весил мало, выглядел жалко — как не пожалеть? Как не броситься следом?

Кто-то стал героем, спас ребенка. Но ребенок вырос, оставшись тощим, оставшись жалким. Оставшись таким же растерянным, как в момент, когда паром «Анна Ахматова» накренился и стряхнул его в холодную муть реки. Просто чуть попривыкшим к этому.

Стас заставил себя помыть руки. Фиолетовый брусок мылился плохо, уходил медленно, раздражал неимоверно. У матушки был еще ящик таких в кладовке, купленный с хорошей скидкой в одном из ее любимых интернет-магазинов.

На кухне надрывалась какая-то престарелая певица, и сейчас Стас был искренне благодарен ей: матушка не услышала, как открывается дверь ванной и щелкает выключатель, а значит, порция заботы вкупе с упреками откладывается на потом.

Оказавшись в комнате, он запер дверь на криво приколоченную щеколду. Матушка до сих пор за нее обижалась. «Что я там не видела? — возмущалась она. — Ну какие у тебя от меня могут быть секреты?»

Пару раз матушка даже срывала щеколду, но Стас отвечал на это игнорированием и демонстративной голодовкой, и, решив, что она и без щеколды довольно сильно проросла в своем сыночке, матушка на время отступила. Этот бой — бой за клочок личного пространства три на два метра, — был выигран, но война продолжалась: упреки в неблагодарности сыпались на Стаса вперемешку с актами материнской заботы и жертвенности. Хотя, с другой стороны, какая это война, когда из двух государств одно — агрессор, а второе начинает шевелиться, только когда войска противника подходят к столице? Вся прочая территория давно захвачена и аннексирована, и Стас как-то с этим смирился. А вот столицу — не трожь.

Ему нужно было пространство, чтобы лечь на пол и растянуться звездочкой, смотреть в надтреснутую побелку потолка, наблюдать, как из комнаты уходит день, как в ней располагается ночь, ждать, когда же добежит до конца время земное, когда через старый паркет, через ковер — и сквозь него самого — прорастет трава.

Стас никогда не дожидался.

— Ну, молодой человек, вы теперь просто обязаны совершить что-то выдающееся, — печально пошутил старенький врач, у которого семилетний Стасик наблюдался при пневмонии.

Тогда он не понял истинного смысла этих слов и того, как они на него повлияли. Осознал позже, когда глаза устали оглядываться в поисках шанса на это самое выдающееся, когда умом, уже не детским, еще не взрослым, начал понимать, какую ответственность на него возложили. И почему жизнь так давно начала казаться ему чем-то далеким, отсроченным. Тем, что станет наградой за выдающееся.

Но выдающегося все не случалось, режим отложенной жизни пророс в Стасе безволием и равнодушием, и в отсыревшие от речной воды и развалившиеся границы хлынула матушка со своей удушающей заботой.

Отца у Стаса не было. Это случилось уже после Реки. Скукожился, ушел в тень, уступая сына жене. Тогда матушка, воспрянувшая от неожиданной податливости «бедного ребенка», возвела его травму в культ и с яростью волчицы принялась защищать Стаса от любых попыток отца вернуть его к жизни. Какой бассейн, какой учиться плавать?! Твой сын чуть не утонул, Сергей! Страх побороть? Своими страхами занимайся, вон, например, попроси своего Андрюху долг вернуть. Слабо? Стасика на карате? Хочешь, чтоб его там покалечили? Посмотри, какой твой сын болезненный!

Стас наблюдал за их скандалами словно бы издалека, не осознавая, что является предметом родительских споров. Он видел, что матушка неправа, а отец — вроде бы знает, что было бы правильно, да кишка тонка что-то предпринять. Или, может, не слишком и хочется. Стас все видел и понимал, но это как будто его не касалось. И уход отца он воспринял спокойно.

— Теперь ты — главный мужчина в доме, — рыдала матушка, дыша личным горем и коньяком.

Возможно, если бы это была его, Стасова, жизнь, на месте отца он тоже предпочел бы себе в спутники кого-то адекватного. Но это были пустые фантазии. Кто его знает, как там вещи обстоят в реальной жизни и что на самом деле держит людей вместе. Может, отложенная жизнь все же на порядок лучше той, в которой ты измучен.

Стас проснулся, когда за окном уже рассветало. Желудок свело от голода. Руки и ноги затекли, спина болела. Почему-то за двенадцать часов сна на полу он ни разу не сдвинулся с места. Стас вообще спал очень крепко. Он никогда не запоминал снов, но, наверное, там его ожидало что-то стоящее, раз ни матушкины призывы идти кушать, ни ее крики под дверью, ни истерический стук и попытки сорвать дверь с петель не способны были его разбудить.

На постели, укрытой стареньким покрывалом с «Королем Львом», сидели три розовых зайца. Если бы у Стаса была репутация, этот молчаливый натюрморт ее непременно бы разрушил. Инсталляция была делом рук матушки, вытащившей игрушки из шкафа. Она сделала это, пока он был в универе. Стас не понимал, чего она добивается.

Розовых зайцев он не любил. Они напоминали о Реке, о больнице, о грубых санитарках, и равнодушных медсестрах, и добром, но редко заглядывавшем дедушке-докторе, который, вопреки клятве Гиппократа, все-таки навредил — невольно, не действием или отсутствием такового, но словом.

— А сколько там погибло? — тихо уточнял доктор у старшей медсестры, которую все звали Сандрой Ванной. Стасик, притворявшийся спящим, все слушал.

— Десять человек, — заохала та с готовностью поделиться всем, что сама знала о трагедии на «Анне Ахматовой». — У Людки из травматологии брат двоюродный там был. Говорит, наполовину седой всплыл…

— Десять человек, — вздохнул доктор. Много лет он сражался за жизни, а тут — сразу минус десять, без права за них побороться.

«Ну, молодой человек, вы теперь просто обязаны совершить что-то выдающееся».

Десять жизней унесла Река, а твою оставила.

По мнению окружающих, жалкий Стасик, восседающий на трех подушках с зачитанным до дыр комиксом про Человека-паука, нуждался в поддержке. Первого зайца принесла та самая Сандра Ванна — у нее внук был Стасикового возраста, как тут не проникнуться? Второго, не сговариваясь, подарила лежавшая в соседней палате девушка, с которой Стасик так и не увиделся лично, — передала через санитарку. Стасик знал точку, где продавали китайские мягкие игрушки — с неприятной на ощупь синтетической шерстью, с некрасиво нарисованными пластиковыми глазами, приклеенными кое-как. О, сколько раз отваливались эти глаза, пока Стасик лежал в больнице! Сколько раз Стасик просил матушку принести суперклей — но неизменно получал бесполезный ПВА, который пластик к шерсти совсем не клеил, зато был не таким опасным для детей.

— Как думаешь, почему мне принесли зайцев? — спросил Стасик у матушки.

— Самые дешевые, наверное.

Уже потом, после выписки, он сходит на рынок проверить, так ли это. И окажется, что матушка была права.

Третьего зайца, не зная ничего об этом разговоре, Стасику в больницу принес отец. Он пришел к нему только на пятый день после Реки, тогда как постаревшая на десять лет матушка дежурила в отделении сутками.

— Прости, сын, что только сейчас, — неловко сказал отец, засовывая синтетического зверя в слабые ручонки. — На работе были проблемы. Вырастешь — поймешь.

Стасик не мог понять этого тогда, но его готовность отпустить отца из своей жизни на все четыре стороны началась именно там, в палате, когда смущенный взрослый попытался откупиться дешевым розовым зайцем от своего больного ребенка.

И сейчас все три зайца смотрели на Стаса своими уродливыми глазами. Он сгреб их, завернул в «Короля Льва» и бросил на пол. Пусть матушка думает что хочет.

А он с первой же стипендии поставит замок.