Дилемма выжившего

21

Конец вечеринки

Это была настоящая вечеринка — тематическая, закрытая (буквально, на замок).

Если ты розовый, если ты заяц и если ты испорчен — добро пожаловать на Стасов ковер. Садись рядом с товарищем, таким же ободранным и искалеченным, наслаждайся тем, как Стас вскрывает новоприбывших. Достает из их потрошков лезвия, записочки. А глаза его при этом блестят, как у ребенка, задаренного киндер-сюрпризами.

Но никакой музыки. Она привлекла бы внимание матушки.

В пакете оказалось целых восемь зайцев. Выходит, целый месяц Шприц гулял по территории универа, ждал, пока Капюшонник оставит для Стаса следующего посланника, и забирал его.

Эта смерть не тронула Стаса. Он пытался — правда пытался, — отыскать среди своих чувств что-то, походящее на сожаление, но докопаться удалось только до раздражения. Шприц забрал то, что принадлежало ему. Заставил Стаса думать, что таинственный враг, непримиримый с его существованием, вдруг передумал — и вычеркнул Стаса из своего списка дел, как поступало большинство людей в его жизни.

В каком-то смысле Шприц получил по заслугам. Но Дане, конечно, Стас этого не скажет.

Он переписал содержимое записок в сообщение и собирался отправить его Дане, как договорились вчера, но спохватился и стер его. Что-то подсказывало ему, что лучше просто сложить записки рядом, сделать фото и послать Дане его. По крайней мере, так Стаса не за что будет назвать «дедом».

В записках не было ничего принципиально нового. Просто от вопросов Капюшонник перешел к заявлениям.

«Ты занимаешь чужое место».

«Земля и без тебя перенаселена».

«Какая разница, есть ты или нет».

Самая короткая записка гласила «Сдохни». Стас улыбнулся, подумав, что эту-то Капюшонник, обычно ходивший вокруг да около, писал на эмоциях. Будут еще зайцы. И эти дурацкие записочки — будут еще. Капюшонник не собирался убивать его, хотя ничто не сдерживало его в случае с Бычком и Шприцом. Но Стас был особенным. Он должен был сделать это сам. И только так.

Но Капюшонник не знал, что Стас не принадлежал сам себе: у него появился крест, который должно было нести, — а значит, не только не жить, но и не умирать.

Матушке прописали диету, кучу таблеток для печени и капельницы каждый день. У Стаса появились новые обязанности: будить ее рано утром, кормить овсянкой с таблетками и к восьми доставлять к манипуляционному кабинету в больницу. Сами по себе эти действия сложными не казались, он бы даже в университет успевал вовремя. Но матушка не пыталась помочь ему спасти себя.

Ничего себе, Стасик, какой ты взрослый. Ничего себе, Стасик, какой ты ответственный. А вот тебе, гестаповец ты недоделанный, перевернутая тарелка с овсянкой. А вот я не могу надеть сапожки, зашнуруй, сыночек. Уйди прочь, я не инвалидка тебе. Не кричи на меня! Стасик, Стасичка, открой, ну чего ты…

Она саботировала режим и выплевывала таблетки ему в лицо. В те редкие дни, когда Стасу удавалось-таки привести ее на капельницу вовремя и даже на пары при этом успеть, он возвращался домой, не сомневаясь, что застанет матушку пьяной. В лучшем случае — спящей, в худшем — желающей поговорить с ним о том, как он, бессовестный, бросил ее на весь день с ее болезнью.

— Я был в универе, — возражал он, пытаясь хотя бы стащить с нее обувь — и так гостиная превратилась в сарай.

Стас украдкой посматривал по сторонам: не скрыты ли за серебристой вуалью штор стройные бутылки с монастырским кагором? Не притаилось ли за старой вазой с высушенным букетиком грузинское винишко? Не бросает ли телевизор блики на бока коньячных бутылок, спрятанных под слоем темноты? Украдкой — потому что матушка могла заметить и закатить скандал.

— Твой дед никогда в универ не ходил, — промычала она с дивана. Глаз ее с этого ракурса видно не было — только вспухшие нижние веки, почти как у Григорыча. — Семье нужна была помощь, вот он и пошел работать. Настоящий мужчина был твой дед. И без всяких универов.

Он посмотрел на нее неверяще: шутит, что ли? Ее маленький рот был упрямо поджат.

Не шутит, понял Стас, и внутри него, казалось бы, со всем уже примирившегося, шевельнулся животный ужас. Не шутит. Потому и бунтует так, показывая: я слабая, ты должен постоянно быть рядом, ты должен; водить на капельницы, водить с капельниц; не покидать меня ни на секунду — потому что иначе я снова буду пить, понимаешь? Видишь же, какая я слабая?

А она и правда стала очень слабой. Он никогда и не поверил бы, что его матушка, заноза в заднице, вечная нарушительница его покоя, невыносимая в своем стремлении утопить его в заботе, может вдруг стать такой. Она перестала готовить, убирать и даже элементарно ухаживать за собой. С первыми двумя пунктами Стас еще кое-как справлялся. Оставалось надеяться, что мыть ее ему не придется.

Видишь же, какая я слабая, Стасик?

Матушка и правда ждет, что он, хороший мальчик, верный сыночек, запрется здесь с ней навсегда. И тогда она сожрет его с потрохами.

Тетя Лида исправно названивала Стасу с непрошеными советами. Сначала она предложила сводить матушку к гомеопату — пусть пропишет ей что-то от алкогольной зависимости. Это Стас стерпел. Позже она предположила, что матушку, наверное, прокляла новая папина жена, поэтому не помешает проконсультироваться у экстрасенса. После этого Стас перестал брать трубку, а в универе всячески игнорировал попытки Лидии Аркадьевны втянуть его в разговор.

Он пытался отключиться от происходящего. Автоматизировать действия, купировать чувства. У него это даже получалось. Только розовые зайцы и Даня еще способны были его «вернуть» — встряхнуть, дать почувствовать, что ниточки связи с миром за пределами грязной квартиры еще не оборвались. Но долго ли они будут держаться, если матушка, выдыхая перегар вперемешку с попытками разжалобить его, так крепко вцепилась и так настойчиво тянет его к себе?

Нет, не долго. Они скоро лопнут.

Экран смартфона вспыхнул, и Стас дернулся к нему, но еще издалека заметил, что это всего лишь сообщение от оператора. Пора было пополнить счет, но денег у Стаса не осталось — отдал вчера в качестве «благодарности» уставшей намекать и попросившей об этом прямо медсестре, которая ставила матушке капельницы. Матушка была проблемной пациенткой.

Даня не писал. Даже сообщений его не видел.

Под ребрами у Стаса заскреблась тоска. Он догадывался, что Даня сейчас со Светой Веснянко — после пар он все реже ходил со Стасом к метро, все чаще сопровождал ее к общежитию и только к десяти часам вечера выходил на связь. Они продолжали не палиться, хотя, Стасу казалось, все на потоке, у кого были глаза, прекрасно понимали, что между ними что-то есть. Он слышал, как Женя Виноградова, самопровозглашенная первая красавица группы, удивлялась: классная же девчонка, у нее, наверное, с самооценкой проблемы, иначе не встречалась бы с этим коротышкой. У Стаса было что ответить, но он прикусывал язык, удерживая ядовитое: это Света ваша — дылда рыжая, и мизинца Даниного не стоит.

В этих мыслях явственно сквозила матушка. Она даже не представляла, как глубоко вросла в него, — да и он сам только начинал это понимать.

Вот и сейчас Даня не отвечает, потому что со Светой. Сидят в общаге, пьют чай из чашек с кольцами старого налета внутри и по очереди играют на Данином телефоне в ту игру, где надо вирусом заражать планету. Стас вдруг представил себе это особенно красочно: Света зловеще хохочет, объявляя, что лекарства в развитых странах больше не замедляют распространение вируса, а Даня смотрит на нее с едва различимой улыбкой, о которой, наверное, и сам в эти секунды не подозревает, и лицо его, обычно напряженное и сосредоточенное, кажется умиротворенным. Так Даня смотрел только на нее.

Стасу это не нравилось, но Даня любил ее. И, наверное, она тоже любила его, но это значения не имело. Когда Стас думал об этом, ему почему-то становилось гадко. Он начинал задаваться вопросами, которые потом долго не мог выбросить из головы. Интересно, на ее сообщения в телеграме он отвечает сразу же? Интересно, его не смущает, что она его выше? Интересно, они уже?..

Из-за закрытой двери донесся страшный грохот. Поспешно запихав зайцев в пакет и затолкав его под кровать, Стас побежал посмотреть, что происходит.

Матушка стояла посреди кухни, одна нога — босая, другая — в тапочке с засаленным бантом. Мягкие розовые квадраты пола были усыпаны битыми тарелками. А еще пахло разлитым коньяком, предательски золотившимся на осколках бутылки.

— Я пыталась помыть посуду, — сказала матушка. Точнее, прохныкала это, как маленькая.

Она не пыталась мыть посуду. Она пыталась достать бутылку, спрятанную за сушилкой.

— Осторожно, не напорись на стекло, — бесцветно пробормотал Стас.

Сам по себе составился план действий: принести матушке второй тапок, отправить в гостиную, взять веник и швабру… Стас остановил себя и посмотрел на нее, покорную, как нашкодивший ребенок, в дурацком халате, старившем ее лет на двадцать, с остатками неуклюжего макияжа на отечном лице. Жирные волосы торчали во все стороны. Она ждала, что он скажет.

У матушки не все в порядке с головой, понял он. Для него все произошло внезапно, но ведь ничто не происходит внезапно — просто некоторые симптомы протекают безболезненно, а некоторые проще списать на то, что «характер такой». У матушки не все в порядке с головой — и теперь она его ответственность, его мертвый груз, его крест. И ему ни за что не справиться с ней в одиночку.

— Я сейчас, — сказал он, сжимая руки в кулаки, чтобы не так дрожали, и пошел к себе в комнату.

Он давал себе зарок больше никогда не звонить по этому номеру, но матушка не оставила выбора. Не отвечали долго.

— У мамы проблемы, — выпалил он, как только услышал недовольное «Слушаю».

— Стас, блин. — Отец тяжко вздохнул. — Тебе прошлого раза, что ли, мало было? Деньги нужны?

Разочаровывается очарованный. А Стас и не ждал, что папа способен разговаривать с ним иначе после той нелепой встречи в кукольном райончике.

— У мамы проблемы, — выложил он без прелюдии. — Она пьет. Ты можешь как-то помочь?

— Стас, я с твоей мамой развелся уже давно.

Вот так вот?

— А со мной?

Пусть уж говорит как есть. Без намеков и недомолвок, потому что до Стаса, очевидно, не дошло с первого раза. Ну же, папа. Скажи.

«Мне плевать на вас обоих, разбирайтесь сами».

Скажи это прямо. Стас, охваченный невыразимой яростью, не собирался позволить отцу отвергнуть его крик о помощи так цинично — и остаться при этом в собственных глазах приличным человеком.

Но отец не был готов сказать это. Он был трусом, и называть вещи своими именами просто противоречило его природе.

— Ну что ты начинаешь? — примирительно забормотал он. — У нее научился, по ходу… Слушай, я в кино сейчас. Дай спокойно фильм с семьей посмотреть, ладно? Если будет что-то серьезное, можешь завтра перезвонить. Пока.

Отец бросил трубку.

В комнату ворвалась матушка, бешено сверкая глазами. Слишком поздно Стас осознал свою ошибку: он забыл запереть дверь. Враг ворвался во двор его замка.

— С кем это ты там говоришь? — ревниво прищурилась она.

На него вдруг накатила такая усталость, что стоять на ногах стало невозможно. Стас опустился на край кровати, глянул на матушку исподлобья и равнодушно преподнес ей ключ от королевства:

— С папой.

— С папой, — передразнила матушка, черпнувшая в его слабости силу — и теперь жаждущая крови. — И о чем же ты говорил — со своим папой?

Ему не нужно было отвечать. Матушка, жалкая и нерешительная, вдруг напиталась яростью, стала словно бы увеличиваться в размерах, заполняя собой всю комнату.

— И что же ты своему папе, — на этом слове слюна брызнула во все стороны, — рассказываешь, а, Стасичек? Родненький?

Матушка пустила в ход манипуляции, чтобы заставить его оправдываться. Заставить встать на ее сторону, сделать выбор в ее пользу — прямо как тогда, при разводе. Это сейчас не имело для Стаса никакого смысла. Как будто его выдернули из розетки — и ничто, даже крики захлебывающейся слюной матушки, не могло вернуть его к жизни.

Он тупо смотрел в ковер. На остроугольные цветы, взращенные на литрах его слез. На сложные персидские (а может, китайские или индийские — кто их на самом деле разберет?) орнаменты, от которых быстро начинали болеть глаза. Как бы здорово это было — стать единым целым с этим пестрым плоским мирком, поселиться среди шипов и лепестков, и странных завитушек, и безглазых райских птиц. Как бы здорово это было — шагнуть в ковер и больше никогда сюда не возвращаться. Все тело Стаса гудело, выражая готовность сделать это незамедлительно.

Голос матушки словно вынырнул из воды где-то рядом. Похоже, за своими отчаянными мечтами Стас и не заметил, как пропустил часть тирады и начало истерики — со слезами и прерывистым дыханием.

— …С этой сукой своей, дылдой чертовой, хорошо устроился. А я? А кому я нужна с сынком-дебилом? — Матушка, до того распалявшаяся в пустоту, посмотрела на Стаса с неподдельной ненавистью. — Лучше б ты сдох тогда.

Он тоже часто думал так. Если отмотать время обратно, если предоставить ему сделать выбор — оттолкнул бы семилетними ручонками капитана, ушел бы ко дну, покормил бы пару дней рыб, пока его не нашли бы водолазы. Насколько бы это было проще.

Да, мысль эта была не новой. Но услышать ее от матери — которая заботилась о нем и по-своему гордилась, которая столько раз подчеркивала, как сильно он ей нужен, которая терпеть не могла, если у него появлялись друзья, которая всю его жизнь шпионила и вторгалась — к этому Стас оказался не готов.

В следующую секунду его правая ладонь вспыхнула — словно он резко опустил ее в кипящее масло и отдернул. Матушка смотрела заплаканными глазами, такими удивленными, что, казалось, вот-вот выпадут из орбит.

Он ударил ее.

И в этот момент все как будто переиначилось. Все его заслуги, все его усилия, приложенные к тому, чтобы их с матушкой жизнь не развалилась, потеряли вес. Они больше не считались. На ее лице, пусть опухшем, пусть неумытом, читался шок — и страшная обида. Теперь уже не она была здесь злодейкой, отравлявшей то немногое, что у Стаса оставалось. Теперь он был ее злейшим обидчиком.

Он ее ударил. Рука продолжала гореть. Во рту вдруг стало очень горько.

— Уйди! — закричал он, выталкивая матушку из комнаты прочь. От шока она не особо и сопротивлялась и в запертую дверь поколотилась вяло, недолго, как будто для порядка, — а потом ушла. Наверное, достанет другую бутылку коньяка из другого тайника, напьется и вырубится в гостиной.

Выступившие слезы искажали Стасову реальность. Цветы на ковре призывно шевелились: ну давай, Стас, ложись. Мы попытаемся пробить твою кожу своими острыми лепестками и прорасти сквозь твою плоть. Мы отправим райских птичек, чтобы выклевали твои глаза.

Разве мог он сопротивляться?

И когда ему уже начало казаться, что цветы исполняют свое обещание, тыкаясь колкими уголками ему в спину, телефон вспыхнул и завибрировал. А затем еще раз. Еще. И еще. Сообщения.

Но это был не Даня. Это был кто-то совершенно незнакомый — и одновременно очень даже знакомый, потому что на фотографии профиля стоял розовый заяц. Единственный пластиковый глаз насмешливо смотрел на Стаса.

Он поспешно открыл сообщения.

В чем смысл твоей жизни?

Хочешь узнать?

Сегодня. Четыре часа ночи

Стас дочитал и вздрогнул, едва не выронив телефон, потому что он завибрировал в руках, принимая четвертое сообщение.

Там, где все началось