Дилемма выжившего

18

Итальянская плитка и оскверненный храм

Однажды маленький Гриша услышал городскую байку о наркоманах, которые оставляют на сиденьях в кинотеатрах зараженные шприцы. Это произвело на него неизгладимое впечатление, и с тех пор он старательно проверял сиденья не только в кинотеатрах (раздражая всех светом фонарика на телефоне), но и в маршрутках, и в метро. Даже на Малькин диван Гриша, выросший и сам ставший наркоманом, порой поглядывал с подозрением. Его охота на шприцы-ловушки всегда оставалась бесплодной, но, даже получив свое прозвище, Шприц ее не бросал.

Даня его особо не любил. Шприц врывался в квартиру на Птичке с двухлитровой колой и свежими новостями из мира студентиков, которым сбывал всякую дрянь. Он не упускал возможности пофлиртовать с Малей, а для ревнующего Дани — Дэна — всегда носил с собой киндер. Чтобы поиздеваться, конечно же.

Даня впервые попробовал метамфетамин именно из-за подначиваний Шприца. Он терпеть не мог его смех — серьезно, сложно было придумать звук невыносимее.

Он был рад, что Шприц ушел с ролей первого плана в его жизни. Но к тому, что он может уйти из жизни, Даня оказался совершенно не готов.

Они со Стасом выборочно-правдиво ответили на вопросы полицейских. К счастью, несмотря на их несовершеннолетие, никто не захотел тратить время на звонки родителям. Потом они смотрели, как Шприца — еще более тощего, чем обычно, и белоглазого — вытащили из-под листьев, запаковали в черный пакет и увезли в морг. Самчик, заметно менее предвзятый, чем при прошлой встрече, вручил им свои визитки и сказал звонить, если что-то вспомнят или увидят что-то подозрительное.

Всю дорогу до факультета Стас боязливо поглядывал на Даню. Как будто ожидал, что тот вот-вот споткнется и разрыдается. Это раздражало, но в то же время помогало держать себя в руках.

После дня, прошедшего как в тумане, Даня пожалел о том, что сразу не осмелился осмотреть тело. Как теперь он узнает причину смерти, не вызвав подозрений?

Неужели Шприц и был Капюшонником, все это время разбрасывавшим зловещие игрушки для Стаса? Откуда он знал его? Чего пытался добиться? За что мстил? И не случайный ли передоз настиг его перед тем, как он успел пристроить очередную искалеченную игрушку?

Да нет. Не может этого быть. Ведь в этом случае все, что Даня знал о Шприце, теряло смысл. Но Стас считал эту версию правдоподобной.

— Новых игрушек не было уже давно, — сказал он на следующий день.

Они сидели на ступеньках под запертой на амбарный замок дверью на крышу. Договорились прогулять пару. Нужно было обсудить произошедшее и решить, что делать дальше.

— Все совпадает, если предположить, что Шприц умер от передозировки несколько недель назад…

— Погоди-ка, — перебил Даня. — Ты ж говорил, что с трудом вырвал у него игрушку, так?

— Да.

— Трупное оцепенение спадает через семьдесят два часа максимум. Так что он лежал там два-три дня. Не несколько недель.

Спасибо энциклопедии по анатомии, ставшей топливом для его кошмаров в восемь лет. Один аргумент за ниточку притянул к себе второй.

— Ну и вообще, кто его, по-твоему, листьями забросал? Белки?

— Значит, Капюшонник убил Шприца, как и Бычка, — заключил Стас после недолгой паузы. — Просто, видимо, забыл забрать игрушку.

— Не обязательно забыл. Он мог видеть меня со Шприцом, когда тот нашел одну из игрушек еще в сентябре. Поэтому он оставил игрушку… с ним. Умышленно. В качестве послания для нас обоих… — Поймав удивленный взгляд Стаса, Даня пояснил: — Я не говорил, но мне тоже подбросили предупреждение. В шкафчик раздевалки в спорткомплексе. «Не вмешивайся». Это было после того, как мы чуть не поймали Капюшонника в библиотеке.

— Почему ты не сказал сразу?

— Не хотел…

…тебя нервировать?

Чушь. Не хотел отвлекаться от Светы на самом деле. А потом смалодушничал, расслабился, решил, что все как-то само собой образуется. Дурак.

— В этой заячьей голове была какая-то записка? — спросил Даня, не найдя более непринужденного способа сменить тему.

— Нет, — качнул головой Стас.

Даня выматерился и, поднявшись, привалился плечом к стене. Смерть Шприца все еще казалась чем-то ненастоящим — как будто в любой момент ее можно было отменить. Понимание, что нельзя, укоренялось в нем медленно и болезненно.

— Почему ты не хочешь, чтобы мы рассказали все полиции?

— Из-за родителей.

Они могут сделать что угодно, пока ему не исполнилось восемнадцать. Выгнать из дома. Отправить в военное училище. Или в рехаб, заплатив кому надо.

Узнав о его связи уже с двумя убийствами, они пойдут на что угодно, лишь бы изолировать от его «дурного влияния» Юлю. Никакая экспертность в физике за восьмой и девятый классы тут не выручит.

И тогда он гарантированно ничем ей не поможет.

— Но ты ведь ничего плохого не сделал, — заметил Стас.

— Не думаю, что это будет им важно. Слушай, проехали, ок?

— Ок.

Со Стасом было просто. Он ни на чем не настаивал, со всем соглашался. Даня не мог представить, чтобы Стас был трудным ребенком, чтобы от него были какие-то проблемы — даже на пустой лестнице он сидел, интуитивно занимая минимум пространства. В нем не было расчетливости и подлости, и в значимой мере присутствовала смелость — врать в глаза следователю ради однокурсника способен не каждый.

Возможно, Даня просто не знал о Стасе чего-то ужасного и важного, того, что кардинально поменяло бы его представление о нем. Но без этой недостающей (и вовсе не обязательно существующей в реальности) детали он совершенно не понимал, зачем кому-то желать Стасу смерти.

И тем более заходить в этом так далеко.

Находясь на факультете, Даня не мог отделаться от чувства, что за ним постоянно наблюдают. Кто-то знает об их со Стасом перемещениях. Кто-то знает об их делах. О людях в их жизни. Сначала Бычок, с чьим пропуском Капюшонник беспрепятственно проходит через универские турникеты. Теперь Шприц. Кто дальше? Сам Даня? Света?

Мысль о том, что теоретически пострадать может и она, его отрезвила. Поздно «не вмешиваться». Поздно делать вид, что все это его не касается, — смерть Шприца была точкой невозврата.

Даня снова опустился на ступеньку рядом со Стасом и попросил:

— Расскажи мне еще раз все с самого начала.

— В общаге говорят, что этот парень делал закладки, — сказала Света в пятницу, когда весть о трупе в университетском парке стала общественным достоянием. — Теперь у некоторых экономистов спрос серьезно так превышает предложение.

Она усмехнулась удачной шутке, и Даня тоже попытался, внушив себе, что она говорит не о Шприце, а о каком-то абстрактном, неизвестном трупе. Увы, внушения хватило только на жалкое подобие эмоции.

— Все в порядке? — Света обеспокоенно заглянула ему в глаза. Она не знала, кто именно обнаружил тело, и, конечно же, даже предположить не могла, что у Дани с мертвым закладчиком была своя история. — Ты в последние дни какой-то…

— Странный?

— Печальный. Задумчивый. А иногда выглядишь так, будто вот-вот набросишься на кого-то и изорвешь в клочья. — Она прищурилась, постучала кончиком пальца по подбородку. — Даниил Бах, вы от меня что-то скрываете?

Света была в восторге от его фамилии. Это делало слегка сноснее приложенный к ней груз в виде психопатки-матери и безразличного отца. Слегка. А вот вопрос Светин Даню напряг: одно дело — не говорить ей чего-то. Совсем другое — врать.

Но так было нужно.

— Нет. Просто настроение такое… Дурацкое. Магнитные бури, наверное.

— А, — понимающе улыбнулась Света. — Я думала, может, как-то связано с тем, о чем вы говорили со Стасом, когда он… ну, сбежал?

Ситуация с ее стороны и правда выглядела странно. Да и с Даниной стороны тоже: Стас физически не мог заметить тело с главной парковой дорожки, но до причин его внезапного побега, несмотря на плотное общение с того дня, он пока не добрался.

Видя, как Даня мнется с ответом, Света сделала какие-то выводы — и, к удивлению, не обиделась.

— Думаю, это не мое дело, — заключила она. — Стас имеет право на свои секреты. И даже на общие секреты с тобой.

— Спасибо.

Они собрали вещи и пошли к лифту. После пятой пары энергии не оставалось никакой, в том числе и на то, чтобы спускаться по лестнице. Зажав кнопку вызова, Света оперлась плечом о стенку и прикрыла глаза.

— Бесит, что по вечерам уже так холодно. И толком не погуляешь. В общагу и возвращаться не хочется, вот правда.

— Почему?

Света широко распахнула глаза.

— Точно, ты ж не знаешь. У Анечки хандра, парень бросил. Это к лучшему, потому что у него явные проблемы с алкоголем, но все же… Каждый вечер у нас нынче романтический киномарафон. Я уже смотреть не могу на Гослинга и молодого Макконахи, представляешь?

Даня улыбнулся и пожал плечами. Света захихикала.

— Поверить не могу, что ты не знаешь, кто это. И, с учетом обстоятельств, даже немного завидую.

— У меня было очень выборочное знакомство с кинематографом.

— Мультики про трансформеров?

Шагнув вслед за Светой в подъехавший лифт, Даня с силой (и с отвращением) затиснул подплавленную, залепленную жвачкой и заклеенную сверху скотчем кнопку первого этажа. Ее испортили совсем недавно, а Захара Петровича пока хватило только на несколько объявлений с угрозами хулиганью, которые он добросовестно развесил на каждом этаже.

— Французские музыкальные фильмы.

— Надо же. Моя бабушка до дыр засматривала «Восемь женщин». Концовка просто сводила меня с ума.

— Меня тоже. Скучаешь по дому?

Света неожиданно хмыкнула, и в этом звуке Даня услышал знакомое — циничное и горькое, вспыхивавшее и в нем каждый раз, когда ему задавали этот вопрос в рехабе.

— Не скучаю. Хотя… там хотя бы есть бойлер на случай отключения горячей воды. В общаге уже третью неделю каждый поход в душ — это какая-то адская пытка.

— Ты можешь помыться у меня дома, — предложил Даня. — Родители уехали на дачу на все выходные.

Он не сразу понял, почему Света так резко замолчала. Дошло уже когда дверцы лифта, грохоча, расступились, выпуская их в холл.

— Если хочешь, конечно, — быстро добавил он, стараясь не демонстрировать свой испуг слишком явно. Вот придурок. На секунду расслабился — и не заметил, как ступил на тонкий лед.

Их со Светой отношения находились на комфортной стадии долгих разговоров и украденных поцелуев. Приглашение к себе домой было де-факто приглашением на следующую стадию, но Даня не планировал этого. Во-первых, потому что не знал, как такое планировать, во-вторых, потому что боялся любых резких движений в сторону Светы. Он готов был ждать ее решений и инициатив сколько понадобится. Но себе — неопытному, неуклюжему, недостаточному и недостойному — никогда бы не доверил первые шаги.

На лице застыла нерешительность, и Даня с замершим сердцем понял, что будет дальше. Сейчас она скажет: «Спасибо, но нет», и в переводе на прямолинейный это будет означать «Я была о тебе лучшего мнения, Даня». Сейчас она развернется и уйдет, и он в полной мере ощутит, насколько убогим этот мир был до того, как в нем появилась Света.

— Класс! — Она выглядела непринужденно, как будто и не было этой мучительной паузы, за которую Даню протащило по всем кругам ада. — Спасибо, Даня. Конечно, я от такого предложения не откажусь! Божечки, горячий душ…

Ее слова говорили об одном, но что-то все равно было иначе. Обычно у Дани со Светой находились десятки тем, обычно они не замолкали в компании друг друга дольше чем на пару минут — а теперь шли к общаге в полном молчании.

Света вышла через пять минут. На ее плече висела тканевая сумка с надписью LESS IS MORE, раздувшаяся от сложенного махрового полотенца. По дороге к метро Света забежала в супермаркет и вернулась с арбузной жвачкой, от которой Даня вежливо отказался: он почти гарантированно проглотил бы ее от волнения.

Поезд в их сторону был полупустым. Даня и Света сидели рядом, соприкасаясь плечами и бедрами, как, впрочем, уже привыкли, но теперь это ощущалось по-новому. Когда поезд покачивало и Света по инерции прижималась к Дане сильнее, ему казалось, что он вот-вот задохнется от смеси ужаса и эйфории. Они опять не обменялись ни словом.

Консьержки не было на месте. Новый пассажирский лифт уже второй день как ввели в эксплуатацию. Кто-то прилепил рядом с кнопкой вызова записку с настоятельной просьбой к жителям 104-й «заткнуть свою собаку, или мы ее заткнем». Вокруг было столько тем для разговоров, но Даня и Света лишь переглянулись, зайдя в подъехавший лифт, и молча проехали до седьмого этажа.

Дома Даня показал Свете гостевую ванную. Оформляла ее мамуля: прямоугольное зеркало, инкрустированное перламутром, лучшая немецкая сантехника. Плитка, которую полгода ждали с итальянского завода: нейтральная пористая со стеклянными элементами — для основного пространства, минималистичные цветочные узоры — для просторной душевой. Мамуле нравилось впечатлять их редких гостей.

Оставив, мягко говоря, удивленную такой роскошью Свету в ванной, Даня пошел заваривать чай — от безнадеги и непонимания, как он должен себя вести, чего ожидать, как реагировать. Из недр квартиры зашелестела вода. Ожидая кипения чайника, Даня закипал тоже. Он принялся мерить шагами кухню в стиле прованс, пытаясь привести мысли в порядок и одновременно их страшась.

Он все воспринял неправильно. Надумал себе черт-те чего.

У них же просто произошло недопонимание.

Так бывает.

Злясь на себя, Даня как-то незаметно перешел к умножению в уме: выбрал японский метод и трехзначные числа потяжелее, принялся воображать их в виде параллельных линий сотен, десятков и единиц. Получалось плохо: все-таки сколько времени прошло со дня, когда он делал это последний раз. Зато подсчет пересечений линий множителей в уме действительно захватил его.

Но неожиданно шум воды смолк, и линии в голове Дани разлетелись во все стороны.

— Даня! — позвала Света. — Я забыла полотенце. Принесешь?

Светина сумка лежала в коридоре. Когда он достал махровое полотенце темно-синего цвета, из его складок что-то выпало. Даня поднял маленькую пачку презервативов. Значит, в магазин Света не только за жвачкой забежала.

Дане стало тесно в одежде. Дане стало тесно в собственной коже.

Хочет ли она этого? Или предполагает, что на это рассчитывает он, — и не хочет обманывать его ожидания? Даня уже давно смирился с тем, что он не вундеркинд.

— Заходи, — раздалось изнутри на его неловкий стук.

Света выглянула из-за кафельной стенки — ее щеки раскраснелись, мокрые темно-медные пряди облепили шею; одна из них змейкой закрутилась на обнаженном, покрытом каплями плече. Даня с трудом заставил себя отвести от него взгляд, посмотрел в сторону — на запотевшее зеркало.

— Я… я полотенце принес. И еще… — Он не смел сказать про вторую находку, не смел поднять на нее глаза.

— Даня. Посмотри на меня, пожалуйста.

Она произнесла это как заклинание, и он не посмел не повиноваться.

Вид голой Светы выбил из Дани все слова. Худые ключицы. Грудь, при виде которой его охватил особый восторг, — ну что за загадочный младенческий инстинкт? Целое созвездие родинок на животе. Взгляд нетерпеливо полз ниже, и вспомнить о приличиях и отвести его на этот раз оказалось гораздо сложнее.

Щеки Светы алели, выдавая, что ей тоже непросто, но она решительно притянула Даню за воротник рубашки и принялась расстегивать пуговицы. С мокрыми пальцами выходило неловко — вокруг каждой преодоленной пуговицы расплывалось пятно. Справившись с ними, она провела ладонью по его груди и животу и смущенно улыбнулась. Казалось, влага, оставшаяся после ее руки, испарилась с его кожи мгновенно.

— Ты уверена, что хочешь этого? — наконец выдавил Даня. Получился почти шепот, но Света все услышала.

— Я уверена. — Ее голос звучал ворчливо. Именно в той степени, что позволяет удержать грань между самоиронией и обидой. — Но если ты не хочешь…

Света нервно прикусила губу, и Даня словно очнулся от транса.

Боже, какой же дурак…

— Я очень этого хочу, — с чувством заверил он.

— Хорошо, — сказала Света. И снова улыбнулась. — Я греться. А ты пока избавься от всего остального — и давай ко мне.

Она вновь спряталась за кафельную стенку, напоследок посмотрев так, что у Дани перехватило дух. Снова зашумела вода.

Преисполненный счастливой глупости, Даня вступил в схватку с собственной одеждой.

Это точно он сейчас стоит посреди шикарной гостевой ванной со вспотевшими стенами и пытается снять прилипшие к ногам джинсы? Это точно его за этой стеной ждет Света Веснянко, прекрасная, колдовская и абсолютно голая? Это все — точно не игры воображения, не сон, который вот-вот ускользнет от него, стоит только чуть сильнее ему поверить, оставив в смятой постели разбитым и пристыженным?

Он зашел в душевую. Света замерла, глядя на него через завесу горячей воды, и ему невпопад вспомнился миф из большой энциклопедии — о смертном Актеоне, нечаянно подглядевшем купание прекрасной Артемиды. Но вместо гнева богини и справедливого наказания настал его черед краснеть под любопытным Светиным взглядом; и все было честно, но если ее обнаженность казалась Дане торжеством естественности и силы, то собственная ощущалась изъяном.

Конечно же, Света увидела почему. Увидела, что он сделал со своей рукой. И это тоже было честно, хоть и немного запоздало, и Даня напрягся, не зная, как она отреагирует.

Светина рука легла на его предплечье, пальцы обвили Данин локоть — так, чтобы там, где заканчивались ее белые шрамы от порезов, начинались его выжженные носиком утюга медные полумесяцы.

— Ты же видишь, Даня, — грустно улыбнулась Света, погладив один из его ожогов. — Мы с тобой просто созданы друг для друга.

Он сделал шаг к ней сквозь стену воды, заставляя инстинктивно отступить, прижаться лопатками к минималистичным итальянским цветам.

Их больше ничто не разделяло — ни дверь, ни стенка, ни недосказанности. Вода смыла остатки неловкости, и нарастающее в обоих нетерпение сдерживать вдруг стало невозможным. На этом сложности закончились.

Квартира звучала совсем по-иному. Ни плача Юльки за двумя слоями дверей, ни надоевших до невозможности «Шербурских зонтиков» за стеной мамулиной гостиной, ни виноватой, давящей тишины со стороны папиного кабинета. Казалось, всего этого никогда и не существовало.

Данина маленькая тюрьма, где он вынужденно коротал дни до совершеннолетия, превратилась в оазис. В незаслуженный рай, где всем, что Даня слышал, были мерные вдохи и выдохи Светы, собственное сердцебиение и кажущаяся далекой-далекой морось, бросающаяся в окно.

Кровать была слишком тесной для двоих, поэтому, чтобы уместиться, Свете пришлось закинуть одну ногу Дане на бедра. Единственную подушку они разделили по справедливости. Света спала в его старой футболке с Микки-Маусом, которую дядя Назар сто лет назад привез из токийского Диснейленда, и домашних шортах. Ее щека прижималась к его плечу, подсыхающие волосы возвращали привычную рыжесть, греясь на его шее.

Даня не спал. Наблюдал, как двигались по комнате тени, как гасло за окном солнце и мир становился серым, как серость углублялась, становясь той самой темнотой, в которую страшно ступать в одиночестве. Но он больше не был один. Его рука лежала на Светиной голени, гладкой за исключением небольшой колкой полосочки, пропущенной бритвой. Впервые за долгое время Даня чувствовал себя там, где должен быть.

Хотелось остаться здесь как можно дольше, но тут Светина нога дернулась под его ладонью. Света заворочалась и подняла голову.

— Я голодная, — прошептала она. — Почему здесь так темно?

— Уже ночь, — таким же шепотом ответил Даня. — Идем на кухню.

Чайник был еле теплым, и Даня снова щелкнул кнопкой. Кухню наполнило приятное шипение. Света с ногами забралась на стул. Она еще не вполне проснулась — то и дело зевала и терла глаза, периодически робко спрашивая, нужна ли Дане помощь с готовкой.

— Все в порядке, — сказал он с улыбкой, сталкивая с кончика ножа на сковороду квадратик сливочного масла. — Я все сделаю.

— Я и не думала, что ты умеешь готовить.

— Это же просто гренки.

— Мне кажется, это будут самые лучшие гренки в моей жизни, — выдохнула Света, и Даня в который раз за этот день усомнился в реальности происходящего. Но вместо того чтобы щипать себя, он подошел к Свете и поцеловал ее. Они немного увлеклись, и масло подгорело, поэтому Даня помыл сковороду (под хихиканье подлой Светы) и начал заново.

Гренки получились и правда отличные — с сыром, докторской колбасой и единственным непожухшим помидором из трех обнаружившихся в холодильнике. Света съела свою порцию за минуту, обняла ладонями сувенирную чашку из «Старбакса» (конечно же, парижского) и принялась смотреть, как Даня справляется со своими гренками.

— Что? У меня все лицо в крошках?

— И это тоже, — прищурилась Света. — Но я думаю о другом.

— О чем же? — Даня попытался незаметно смахнуть с щек невидимые крошки, но, наверное, только приумножил их.

Света задумчиво покрутила чашку, словно пытаясь решить, повернуть ее к себе ручкой или Эйфелевой башней.

— О том, что… — У Светы вырвался смешок. — Я же сразу в тебя влюбилась. Вот как увидела на первой лекции по теормеху, так и влюбилась, представляешь? Ты тогда сидел в капюшоне и рассматривал надписи на парте — так, как будто всего остального мира не существует. Ты меня тогда даже не заметил.

Это была неправда. Недоеденная гренка полетела обратно в тарелку.

— Я тебя заметил, Света, — возразил Даня. — Сразу. И только чтобы не пялиться на тебя, я уставился в эти надписи. А вовсе не потому, что мне интересно было почитать, кто у нас на факультете мудак.

Несколько секунд на кухне шумела только крепнущая морось.

— Я тоже в тебя влюбился. С первого взгляда.

— Я так рада это слышать. — Глаза Светы блеснули слезами, но она их удержала. — А гренки и правда лучшие в моей жизни.

Они просидели на кухне до половины первого, разговаривая, в принципе, обо всем, о чем говорили обычно. Но теперь в общении чувствовалась какая-то новая, дополнительная глубина — молчаливая готовность говорить о том, на чем между ними не принято было заострять внимание раньше. Вскипятив воду для чая уже в третий раз, Даня вспомнил кое-что, насторожившее его сегодня днем, и спросил:

— Почему ты не скучаешь по дому?

Вздохнув, Света бросила расчесывать пальцами спутавшиеся пряди. Данины худшие подозрения начали сбываться.

— А по чему мне там скучать? По бабушке-тиранше, лупившей меня за оценки ниже одиннадцати?******* Или по дяде-алкашу, приводившему свое треш-шапито друзей к нам домой?

— Я не думал, что все было так плохо.

— Потому что я научилась делать вид, что все хорошо. Меня как-то соседка спросила, что у нас происходит. — Света невесело усмехнулась. — Ты бы видел, как я обстоятельно ей объясняла, что ночные вопли из нашей квартиры — это сломавшийся регулятор громкости на телеке. Сама в это прям поверила. Почему-то в детстве казалось, что самое худшее будет, если кто-то узнает, что происходит у меня дома.

— Но самым худшим было то, что это происходило.

— Да.

Она опустила взгляд. Ладони Светы скользнули Дане в руки, и он их легонько сжал — чтоб она чувствовала себя защищенной, но не схваченной.

— А дальше было только хуже. Потому что дядины друзья, вечно шнырявшие у нас по дому, начали видеть во мне не просто «мелкую». Однажды один из этих мразей облапал меня. Он сказал мне, что я «вкусненькая». Я вообще ничего не поняла. Мне было двенадцать. Я побежала к бабушке сразу и рассказала обо всем. И, — улыбка Светы почему-то стала еще шире, — получила тряпкой по лицу. «А чего ты там шляешься? Чего ты там шляешься, вертихвостка?» Я попробовала объяснить ей, что просто хотела взять воды, но получила тряпкой еще раз. И поняла, что бабушка мне никак не поможет. Примерно тогда же началось все это.

Света перевернула руки, демонстрируя шрамы выше запястья.

— Я всегда думала, что резать себя — это очень тупо. Но… знаешь, в момент, когда причиняешь себе боль, тебе кажется, что все… так и должно быть. Вот… так надо. Так правильно. Как будто эта вспышка в один момент выравнивает все шероховатости твоей жизни. Исправляет ошибку. Ставит недостающий кусочек пазла на место. Конечно, эффект недолгий. Но не подсесть сложно.

Она погладила Данины шрамы, спрятанные под свитером.

— Ты сам понимаешь.

Он кивнул.

— Это все эндорфин. Когда человек испытывает боль, выделяется эндорфин, чтобы помочь ее пережить. Поэтому так легко стать зависимым от самоповреждений.

— Взял и разрушил магию, — с шутливым укором сказала Света.

— А что случилось с твоими родителями?

— Папа бросил нас с мамой, когда мне было два. Вроде бы он сейчас в США. И вроде бы, о ирония, усыновил ребенка своей новой жены. Мы никогда не общались.

— Урод.

— Честно говоря, я никогда и не чувствовала, что мне его не хватает. У нас с мамой все было хорошо. Но когда я была в первом классе, она умерла. Так получилось, что кроме провинциальной бабушки, живущей со своим непутевым сынком-алкашом, забрать меня было некому. Мне нравится думать, что в детдоме было бы хуже… Блин, там уже вода остыла, наверное.

Даня встал и еще раз щелкнул кнопкой чайника. Вода внутри заурчала.

— А так, — продолжала Света, — я приспособилась. Бабушка после того случая не упускала возможности напомнить, что я вертихвостка, и я пыталась заслужить ее любовь тем, что выучила физику лучше всех ее учеников. Но этого, как ты мог догадаться, никогда не было достаточно. Поэтому я искала защиты у других людей. В десятом классе я начала встречаться… ну как — встречаться, скорее, просто спать с этим парнем, Борисом. — Света обняла колени. — Сын местного депутата. Он был туповатый, конечно, и раздражал своими понтами просто безмерно. В этот период я царапала руку очень часто. Но в целом меня все устраивало. Потому что пока все знали, что я с Борюсиком, меня никто не трогал. После школы он уехал учиться в Лондон, так что расстались мы безболезненно.

— Ясно, — только и сказал Даня. Он забрал у Светы пустую чашку и залил кипятком пакетик «брызг шампанского». И только после этого сумел выдавить слова сожаления о том, что Свете пришлось через столько пройти. Она кивнула и склонилась над чашкой, вдыхая неправдоподобно-фруктовый пар.

— А ты, Даня? — спросила она, подняв голову. — Ты никогда не рассказывал о своей семье.

— Я рассказывал о сестре, — возразил Даня, заливая свой чайный пакетик. Вода в чайнике тяжело качнулась. Несколько капель кипятка попали ему на запястье.

— Но не о родителях. — Света не могла не заметить его паники. Она прикусила блестящий ноготь на мизинце. — Конечно, можешь не говорить, если не хочешь. Но это было бы честно. Я хочу знать твою историю. И я хочу знать, откуда… из-за чего у тебя эти шрамы.

— Хорошо, — сказал Даня, беря чашку. — Хорошо.

Как же об этом говорить? Как это делает Света? Возможно, она уже говорила об этом раньше — например, со своей соседкой по комнате, они вроде хорошо ладят. Возможно, она много говорила об этом сама с собой — и поэтому ее тяжелые слова дались ей так обманчиво легко.

Ну давай, Даня. Попытайся. Абстрагируйся от эмоций. Расскажи как есть.

А как есть?

Моя мама — психопатка. С детства она пыталась воспитать из меня вундеркинда и не гнушалась прибегать к насилию, когда я делал ошибки или как-то ее расстраивал. В четырнадцать я сбежал из дома и почти два года жил с бывшей студенткой химфака, которая варила мет. Мой папа — профессор экономических наук, прячущийся от своей семьи то в кабинете, то по командировкам. Моя сестра Юля — новая жертва двух этих безумцев. Моя мама теперь пытается сделать вундеркиндом ее, и ей плевать, что Юлю это убивает. А мне не плевать, но все, что я пока смог с этим делать, — фиксировать этот факт у себя на руке носиком раскаленного утюга.

Проще простого ведь. Давай, Даня. Рассказывай.

Кружка чая приземлилась на стол. Света не сводила с Дани глаз.

— Моя мама… — начал он и вдруг обнаружил, что больше не может дышать. Простые слова, найденные, но не озвученные, попытались вырваться из него как будто все разом — и стали поперек горла.

Так же неожиданно они исчезли, оставив Даню растерянным и безоружным под внимательным Светиным взглядом, который вдруг исказился, потерял четкость, поплыл…

— Данечка…

Света придвинулась ближе, прижимаясь к нему всем своим теплом, гладя его почему-то мокрые щеки невесомыми ладонями, оставляя беспорядочные поцелуи на его лице. Он пытался сказать ей, чтобы она не волновалась, извиниться за это ужасное представление, — но первое время получались только всхлипы.

А потом он смог произнести все свои простые тяжелые слова.

— Версаль курильщика, — подняла брови Света, разглядывая люстру — мутировавшую снежинку с подвесками-капельками, «стекающими» с каждой грани. Прислонившись к двери, Света изучала полки со статуэтками, картины, салфеточки, сборники французских стихов, к которым никогда и не притрагивались. Затем сделала вдох — и скривилась. — И пахнет здесь, как в отделе парфюмерии в Ашане.

Даня усмехнулся. Он сам толком не знал, зачем привел Свету в этот храм за витражной дверью, но теперь он смотрел, как она одну за другой низводит его святыни до банального хлама, и не мог оторвать взгляд.

— Вот здесь ты отчитывался ей каждый день? — указала Света на расшитый бутончиками лаванды пуф.

— Да.

— А вот сюда, — блестящий ноготь постучал по тонконогому журнальному столику, — ты ставил ей поднос с чаем и этими… мела… мела…

Она пощелкала пальцами, пытаясь вспомнить слово.

— Мадленками, — подсказал Даня.

— Ну не жлобство ли? — Света подошла к книжным полкам и бегло просмотрела названия. — Ты много отсюда прочел?

— Нет. Парочку из Гюго… ну и «Графа Монте-Кристо».

Следующим на очереди было мамулино фото из Парижа. На нем она, в черном платье и с красными губами, делавшими ее еще более роковой и высокомерной, затмевала собой Эйфелеву башню на фоне.

— Красивая, — сказала Света, поставив фоторамку на место, с небольшим сдвигом. Даня сделал себе заметку поправить потом. Света пощелкала переключателями торшера, немного полюбовалась цветными ажурными тенями на стенах. Заглянула в лица статуэточкам веселых пастушек с выпрыгивающими из корсетов грудями. И наконец уселась в мамулино кресло.

Даня затаил дыхание. Мамуля сидела в нем величественно, с прямой спиной и с его судьбой на ладони: захочет — сожмет, сомнет, и останется горстка пыли. Возможно, поэтому широкое кресло с резными ручками и цветочной обивкой с детства внушало Дане смутное чувство опасности. Тогда, приходя сюда полить цветы в мамулино отсутствие, он робел и старался как можно скорее прошмыгнуть мимо кресла. И только за витражной дверью смеялся над своей глупостью: ну что это несчастное кресло может ему сделать? А затем все повторялось.

Света опустилась в него так непринужденно, даже не подозревая, что этой «винтажной рухляди» можно бояться. Устроившись поудобнее, она закинула ногу на ногу и принялась легонько покачивать ею, не сводя с Дани глаз. А он почему-то уставился на ее носок. В эпоху ярких принтов, вызывающих надписей, Квантовых Шевченко и неодинаковых пар, выглядывающих из-под штанин каждого второго, Светины носки были просто черными.

Микки-Маус на ее футболке издевательски смеялся. Он как будто знал то, что знал Даня. Со своими вьющимися, едва высохшими волосами и хулиганской улыбкой, Света в этом кресле казалась ребенком, забравшимся на люк танка. Хотелось забрать ее оттуда как можно скорее. Увести за руку в безопасность. Туда, где они оба смогут дышать свободно.

— Вернемся на кухню? — предложил Даня.

— Как насчет остаться здесь? — предложила Света, склонив голову. И от ее тона, от ее взгляда по всему телу Дани пробежали мурашки.

Еще никто не отказывался от своих детских страхов так охотно, как он, когда срывал с нее дурацкого Микки-Мауса, целовал подставленную шею и млел от сдавленного «Щекотно!», пытаясь одновременно разобраться с ее шортами и своими штанами.

Они занялись любовью в мамулином кресле, и, если бы многочисленные херувимчики, не слишком целомудренные пастушки и строгая женщина на фоне Эйфелевой башни могли отвести глаза, они бы это непременно сделали.

Но они не могли.

С 2000 года в украинских школах действует двенадцатибалльная система оценивания.