Доверься мне (ЛП)

Глава 1

За розы и лилии, что в цвету, провозглашаю я тост,

В твоей комнате, в объятьях держу я тебя.

Дверь заперта, ключи потерялись.

Птичка, бутылка, постель в беспорядке,

И ночь, что длится полвека.

Херб Каин.

— Я хочу, чтобы вы не торопились и осмотрели всё со всех сторон. Почувствуйте свет. Обратите внимание, как продуманно он обволакивает тело, изгибаясь вокруг. Посмотрите на эти плечи и спину, их линии и формы, то, как всё идеально демонстрируется, подчеркнуты каждая мышца и вены.

Вены. Казалось, что даже в них бьётся жизнь. Ему пятьсот лет, но он воплощает собой чистый человеческий дух, который выдержал проверку временем. Стал бессмертным. Не застыл в камне, как могут сказать некоторые, но привнесён в жизнь из этого камня.

Я подняла карандаш заточенной стороной в воздух, рисуя воображаемые петли в пространстве между нами и статуей, находящейся в трёх метрах.

Сегодня очень людно, особенно для вторника. Но, находясь во Флоренции, вы своего рода обязаны посетить огромную обнажённую статую, выставленную в Академии изящных искусств. А также съесть невероятное количество джелато[1], запивая его большим количеством бокалов вина, оплаченных в евро, что спрятаны в оригинальном кошельке из итальянской кожи. Стать туристом — всё равно что пойти ва — банк.

Но сегодня путешественники, студенты — искусствоведы и флорентийцы равны между собой и толпятся под статуей Давида Микеланджело, восхищаясь произведением мастера, вырезавшего его из мрамора. Это словно музыка, извлечённая композитором из клавиш слоновой кости. Скульптор определённо сочинил симфонию. Я чувствовала, как крещендо, стаккато и легато извиваются в мраморе, принимая форму конечностей и придатков, пальцев рук и ног. Нота тут. Строфа там. Всё произведение, заключённое в теле, переступило черту, став чем — то большим, чем искусство, и переродилось, это лимб, где создатель стал живой частью своей работы.

— Поведай мне, — выдохнула я беззвучно, голосовые связки остались неподвижны. Как кусок камня мог так повлиять на меня? Это почти постыдно. — Вы когда — нибудь видели, чтобы венец творения человека представал в таком виде?

Я сильно прикусила губу и быстро сунула кончик карандаша в рот, поняв, насколько отчаянно выгляжу. Честно говоря, можно с тем же успехом лежать на кушетке[2], обмахиваясь веером. Я вспомнила, что читала о таких кушетках в допотопных книжках по истории, хотя не до конца верила в них. Может, это всё выдумка или неверно истолковано. Как, например, то заблуждение, что «весь мир плоский».

Но что точно нельзя истолковать неверно, так это то, что я собиралась упасть в обморок из — за неопровержимого факта, что вновь стою напротив Давида. Моё дыхание было прерывистым, что лишало мозг кислорода, необходимого для поддержания жизни. Мне нужна такая кушетка. Я предположила, что их использовали как раз в таких случаях.

Ну, знаете, когда смотришь на обнажённого парня и почти теряешь сознание.

Поверьте, за прошедшие три года обучения в Нью — Йоркском университете изобразительного искусства я повидала немало мужчин без одежды. И делала наброски, рисунки и слепки мужского тела больше раз, чем могла сосчитать, но, приводя группу старшеклассников посмотреть на эту нашумевшую статую, я сталкиваюсь с тем, что с каждым разом дыхание перехватывает всё чаще. Ещё парочка таких туров, и мне придется упаковать себе бумажный пакет на случай, если переволнуюсь.

— Мисс Торнтон? Почему его руки до жути огромные? Они выглядят совершенно непропорционально, — спросила, крепко прижимая к груди альбом для рисования, Ева, моя несомненная любимица из туристической группы этого года. Другие ученики закивали в согласии, их крашенные волосы, «ёжики» и дреды качались в унисон позади неё. У нас правда собралась та ещё компания, и мне очень нравилось, что их творческая изобретательность проявилась не только на бумаге, но и вылилась в их собственном художественном стиле в одежде. Они не ограничивались рамками своего тела, выплескивая избыток для украшения внешности.

Расправляю пальцами свой тёмно — синий свитер. Будет ли когда — нибудь мой внешний вид соответствовать внутреннему художнику, живущему внутри? В этом есть сомнения, поскольку мне уже двадцать два. Я нечасто тратила творческую энергию на себя, больше сосредотачиваясь на своей работе. Пот и кровь, и всё, что с этим связано. Вы уловили суть.

Если бы даже захотела, я слишком далека от моды, насколько это возможно. Представьте, что чувство стиля вашей прабабушки сталкивается с комиссионным магазином. Но не таким, которому Macklemore дал новую жизнь[3]. А таким, в котором все отвратительные, отвергнутые вещи доживают последние дни. К ним не прикоснутся ни самопровозглашённые хиппи, ни участники фестиваля Burning Man, даже если их карманы будут набиты каннабисом и гранолой. А потом представьте, что я захожу в вышеупомянутый комиссионный магазин брошенок с завязанными глазами, трижды кручусь вокруг себя и надеваю первое, что попадает в руки. Только даже это потребовало бы от меня больше познаний в моде, чем я уже имела. Приодеться — это не про меня. Это не офигительно [4].

Вполне сойдут синие джинсы и белые футболки. Иногда у девушки просто нет выбора.

Я посмотрела на Еву.

— Его руки невероятно большие, правда? Отлично подмечено. — Я привстала на носочки своих потертых Чак Тейлоров [5]. — Существует много теорий на этот счёт. Некоторые говорят, что Микеланджело хотел сделать акцент на силе Давида, на том, что его руки сыграли существенную роль в битве, в которой он победил Голиафа.

Протиснувшись между человеческим потоком у основания статуи, я отвела восьмерых учеников на несколько метров вперёд, чтобы мы перестали смотреть на произведение под прямым углом. Теперь он находился под углом в сорок пять градусов.

— Взгляните теперь, — дала я указание, поворачиваясь на пятках. Резиновая подошва заскрипела достаточно громко, привлекая внимание, как воздух, вылетающий с пронзительным звуком из сдувающегося шарика.

С нашего нового места обзора статуя заиграла по — новому, поменяв фигуру и форму. Ученики тоже это отметили. Их выдавали широко открытые глаза и отвисшие челюсти. Трудно скрыть такое искреннее выражение лица. Оно пробивалось наружу, подлинное, настоящее. Момент нескрываемой реакции. Неконтролируемый рефлекс, когда не заботишься о том, что подумают другие, потому что они не имеют к этому никакого отношения. Существуют только ты и твой порыв. Не обращайте внимание на остальных. Это их не касается. Чёрт, как же мне это нравилось.

— Боже мой. Только посмотрите! — крикнул Карло, ткнув Еву локтем под рёбра. Холщовая сумка, перекинутая через плечо, болталась на боку, и я слышала, как в металлическом пенале перекатываются карандаши, словно потенциальная творческая энергия, только и ждущая момента, чтобы вырваться из миниатюрной тюрьмы. — Теперь всё выглядит абсолютно пропорционально!

— Да! — я почти закричала, повысив голос на октаву своего привычного диапазона. — Именно так, Карло. Всё дело в точке обзора. Мы говорили об этом на прошлой неделе, обсуждая произведения реализма.

— Думаю, я влюбилась, — Ева впала в восторженное состояние, раскачиваясь на каблуках. Как на неё ни посмотри — она само очарование с веснушками, усеявшими нос, и постоянно чёрными подушечками пальцев от запёкшегося угля. И она определенно наслаждалась этим, что не могло не радовать, потому что, когда мне было пятнадцать лет, мне хотелось скрыть своеобразные татуировки из масляных красок и грифеля, которые выдавали мою страсть. В то время я не обладала достаточной храбростью, чтобы чувствовать себя комфортно в собственном теле. И теперь так благодарна тому, что на последнем курсе колледжа обрела её.

Сейчас есть только я: никакой неуверенности в себе, нервозности, и лишь пара причин для недовольства. Двадцать два года — хороший возраст, чтобы обрести себя, хотя, если подумать, я никогда не чувствовала себя потерянной. С юных лет мне полюбилась своя неуклюжесть, потому что она отличала меня от других девушек. Я не соответствовала стереотипному образу, и даже если бы захотела подстроиться под него, то, скорее всего, потерпела поражение. Я знала себя достаточно хорошо, чтобы понимать, чего стоило ожидать.

Вот что значит чувствовать себя комфортно в собственном теле: тебя больше не беспокоят даже твои недостатки, заставляя лежать без сна, терзаясь в сомнениях. Ты принимаешь их, потому что они часть тебя, и, чтобы полностью обрести себя, нужно понимать, что хорошее идёт рука об руку с плохим.

Никто не идеален.

Может быть, поэтому я и художница. Возможно, это моя жизнеутверждающая попытка создать что — то, что станет несколько совершеннее, чем когда — либо смогу я сама, будучи человеком. Скорее всего, мне суждено блуждать вокруг да около, спотыкаясь, но мои работы могут направить меня дальше. Я знала достаточно много о Микеланджело, чтобы понимать, что он был далёк от совершенства. Но его Давид? Возможно, изваяв статую, он получил хотя бы небольшое представление о том, каково это — быть Богом. Понял, что значит быть Создателем, а не созданным.

В голову не приходило ничего, что могло бы с этим сравниться. Одно это впечатляло.

— Он великолепен.

Ева и её беззастенчивое восхищение мужчиной из камня вновь привлекли моё внимание.

— Прости, Ева. Он не доступен. — Я быстро покачала головой, и кончик хвоста тёмных волос хлестнул меня по щеке. — Он целиком мой.

— Думаю, мне придётся сразиться с тобой, Джулс, — подал голос Йен — мой сосед по квартире, подойдя со спины и положив мне на предплечья две большие руки. Прикосновение было тёплым и приятным, он шутливо раскачивал меня из стороны в сторону на манер маятника.

— Не хочу тебя разочаровывать, но почти уверена, что Давид не был геем. На самом деле, если я правильно помню, он слишком любил женщин. — Протянув руку, я сжала пальцы Йена своими. — Вирсавия[6] не вызывает никаких ассоциаций?.

— Дай парню помечтать. — Он положил тяжёлую руку мне на плечо и наклонился вперёд, золотистая чёлка упала ему на глаза. Радужки его глаз как всегда зелёные, но на фоне изумрудного блейзера они казались на несколько оттенков темнее, чем обычно, и из — за исходившей из них энергии он выглядел необыкновенно привлекательным. Своей ленивой улыбкой и красноречивыми глазами он заставлял сердце биться чаще, никак не меньше.

Йен взъерошил волосы ладонью и повернулся к нашим ученикам, продолжая:

— А пока я предаюсь мечтам, вы начинайте делать наброски. Смело располагайтесь там, где найдёте место, и не мешайте другим посетителям. Но постарайтесь рассредоточиться. Не хочу, чтобы на всех рисунках оказалась задница Давида. — С застенчивой улыбкой, которую он отточил до мастерства еще в юности, я в этом уверена, потому что она всегда хороша и одинаково убедительна, Йен добавил:

— Хотя, кого я обманываю, это определённо меня устроит.

Есть такие парни — геи, которые ведут себя как подружки. Ну, знаете, такие, с которыми ты можешь пойти по магазинам и поболтать о последних сплетнях из глянцевых журналов, попивая мартини и космополитен. Те, кто будут смотреть с тобой «Секс в большом городе» в тысячный раз, нанося тебе на ногти лак самого модного оттенка в этом сезоне.

А есть такие, как Йен.

Когда дело доходило до него, не существовало никаких стереотипов. Он мужественный и сильный, но в то же время нежный и талантливый, из — за чего невозможно сопротивляться его сексуальности, находясь в непосредственной близости с ним. И это полный отстой, потому что из — за его неоспоримо притягательного ореола весь первый курс я провела, не понимая, что сохну по парню, который не сможет полюбить меня в ответ.

Но, как оказалось, Йен влюбился в меня, правда, не в романтическом смысле, как я надеялась, наивно фантазируя о нём на занятиях по фотографическому материалу в композициях. Он стал моим братом, верным соратником, и за прошедшие три года лучшим соседом, о котором я могла только надеяться и мечтать, учитывая свои потребности и желания.

Чистоплотный и собранный, с туалетными принадлежностями, аккуратно расставленными в ванной, как парфюм на прилавке в Macy’s. Талантлив на кухне и безоговорочный гурман, с кулинарными навыками как у подающего надежды Нью — Йоркского шеф — повара. И самое главное, он стал для меня кем — то вроде личного психотерапевта, пока я прокладывала себе путь через взлёты и падения, какие мог предложить Нью — Йорк, от фальцета до естественного тембра. Он — моя первая октава[7]. Йен был всем для меня, исполняя почти все желания.

Но если дело доходило до романтики, на него не стоило рассчитывать.

К сожалению, это также касалось и последних четырёх парней, с которыми я встречалась. Я не считала себя слишком разборчивой, но признавала, что мужчинам труднее меня заполучить, чем других девушек моего возраста. И я не имею в виду, что проблемы возникают из — за того, что мне чересчур нравятся ухаживания. Это игры для взрослых.

И не про меня. Я не дразнилка. Если уж на то пошло, то даже легкодоступна. Я столько раз пересекала домашнюю базу, что могла бы сойти за кэтчера[8]. Устроившись поудобнее, я уперлась бутсами в землю и приняла позу.

Физически я вполне доступна. Возможно, меня просто трудно понять.

Последний парень, с которым я проводила время, был сыном бизнесмена из списка Fortune 500 [9], сомневаюсь, что его отец представлял себе, что его невестка будет студенткой — искусствоведом/бариста/наставницей молодежи.

Родители мечтали о большем для своих детей, я знала. Они росли, зачастую отрешившись от реальности, и потом, когда понимали, что не смогут осуществить свои мечты, отбирали молодость у отпрысков, подсовывая им свои надежды, как какую — то эстафетную палочку в гонке отцов и сыновей.

Некоторые говорят, что это наследие. Я же считаю, что это компенсация для живущих воспоминаниями.

В случае с тем парнем мы расстались довольно быстро, раньше, чем я успела привязаться к нему, что кажется текущей тенденцией во всех отношениях за последнее время. Вероятно, так происходит постоянно, поскольку я даже не даю шанса своему имени встать рядом с другим.

Иногда мне кажется, что я всегда буду Джули Торнтон. Как если бы я принадлежала только себе и не была связана ни с кем другим. Двадцать два — это ещё не старость, но я наблюдала, как мои ровесники один за другим присоединяются к клубу партнёрства и парочек. А я одиночка. И если ослабить бдительность и быть откровенной, иногда мне тоскливо.

И я благодарна таким поездкам, как эта. В которых моя жизнь синхронизировалась с чужими, и наши часы тикали бок о бок. Мы сможем пережить эти мгновения годами позже, наслаждаясь напитками в руках. Сможем извлечь воспоминания из хранилища и перечитать, испытать их вновь, в этот раз в виде истории.

Мне повезло провести это время с Йеном и моими учениками.

Жизнь создана для того, чтобы ей делиться.

Когда я снова посмотрела на статую, мой пульс дрогнул при мысли, что Микеланджело был отшельником, как и многие его талантливые единомышленники, жившие до и после него.

Ошибалась ли я, желая другой жизни? Или не права, мечтая о том, чтобы меня удовлетворяло нечто большее, чем моё искусство?

И тут меня осенило, словно холодная мраморная плита обрушилась на сознание.

Может, Микеланджело тоже хотел не этого. Может, в конечном итоге это всё, что ему удалось создать.

Проблема в том, что вы можете любить своё творение всем существом, отдавать ему частичку себя, наполняя собственной кровью, но вы никогда не вложите в него душу, каким бы живым и бессмертным оно не казалось.

А из того, что я знала о жизни и любви, душа — это с чего всё начинается.