Драма девяносто третьего года. Часть вторая

XLV

Продолжение допроса короля. — Перечень бумаг, ставших основой обвинения. — Король покидает Национальный конвент. — Кусок хлеба. — Одиночество короля. — Его тщетные просьбы. — Королева хочет получать газеты. — Отказ общего совета Коммуны. — Альтернатива в отношении дофина. — Король полностью посвящает себя своему судебному процессу.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — В порыве патриотизма граждане стекались к Парижу со всех сторон, однако вы издали распоряжение, направленное на то, чтобы задерживать их в пути, а между тем нашим армиям недоставало солдат.

Дюмурье, сменивший Сервана, заявил, что нация не располагает ни оружием, ни боевыми припасами, ни провиантом и что крепости не в состоянии выдержать осады. Вы продолжали медлить до тех пор, пока Законодательное собрание не запросило министра Лажара, какими средствами он думает обеспечить внешнюю безопасность государства, и только этот запрос заставил вас официально предложить набор сорока двух батальонов.

Вы поручили командирам отрядов разлагать армию, побуждать целые полки к дезертирству и к переходу через Рейн, чтобы предоставить их в распоряжение ваших братьев и Леопольда Австрийского, с которым вы состояли в сговоре. Этот факт подтверждается письмом Тулонжона, командовавшего войсками во Франш-Конте.

Что вы имеете сказать в свое оправдание?

ЛЮДОВИК. — В этом обвинении нет ни слова правды.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Вы поручили своим дипломатическим агентам благоприятствовать коалиции иностранных держав и ваших братьев против Франции и, в частности, укреплять мир между Турцией и Австрией, чтобы избавить последнюю от необходимости держать сильные гарнизоны в крепостях на границе с Турцией и тем самым дать ей возможность двинуть больше войск против Франции. Этот факт устанавливается письмом Шуазёль-Гуфье, бывшего посла в Константинополе.

Что вы имеете сказать в свое оправдание?

ЛЮДОВИК. — Господин де Шуазёль сказал неправду: этого никогда не было.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Пруссаки приближались к нашим границам; восьмого июля вашему министру был сделан запрос о состоянии наших политических отношений с Пруссией, и только после этого, десятого июля, вы ответили, что на нас идут пятьдесят тысяч пруссаков и что в соответствии с требованиями конституции вы официально уведомляете Законодательное собрание о предстоящем военном нападении.

Что вы имеете сказать в свое оправдание?

ЛЮДОВИК. — Я узнал об этом лишь в тот момент: вся корреспонденция проходила через руки министров.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Вы доверили военное ведомство д’Абанкуру, племяннику Калонна; ваш умысел оказался столь успешным, что крепости Лонгви и Верден были сданы сразу же, как только неприятель появился.

Что вы имеете сказать в свое оправдание?

ЛЮДОВИК. — Я не знал, что господин д'Абанкур племянник господина Калонна; впрочем, не я ослаблял гарнизоны этих крепостей, я не позволил бы себе ничего подобного.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — А кто же тогда ослабил гарнизоны Лонгви и Вердена?

ЛЮДОВИК. — Я не имею никакого понятия о том, были ли они действительно ослаблены.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Вы развалили наши военно-морские силы. Множество флотских офицеров эмигрировало, и оставшихся было едва достаточно для обслуживания портов; тем не менее Бертран по-прежнему выдавал паспорта, и, когда Законодательное собрание указало вам восьмого марта на преступность его поведения, вы ответили, что довольны его службой.

Что вы имеете сказать в свое оправдание?

ЛЮДОВИК. — Я делал все что мог, чтобы удержать офицеров. Что же касается господина Бертрана, то, поскольку в то время Законодательное не подвергало его никаким нареканиям, которые могли бы послужить поводом для привлечения его к суду, я не счел нужным сменять его.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Вы содействовали сохранению в колониях режима абсолютной власти. Ваши агенты повсюду сеяли в них смуту и контрреволюцию, которая разразилась там в то время, когда она должна была осуществиться и во Франции; это обстоятельство в достаточной степени показывает, что данный заговор управлялся вашей рукой.

Что вы имеете сказать в свое оправдание?

ЛЮДОВИК. — Если существуют лица, именовавшие себя моими агентами в колониях, они сказали неправду: я не имел никакого отношения к тому, что вы сейчас заявили.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Фанатики разжигали волнения внутри государства; вы же выступали в роли их покровителя, выражая явное намерение восстановить при их помощи свою прежнюю власть.

Что вы имеете сказать в свое оправдание?

ЛЮДОВИК. — Мне нечего ответить на это: я не имею никакого понятия о подобном замысле.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Двадцать девятого ноября Законодательное собрание издало указ против мятежных священников; вы отсрочили его исполнение.

Что вы имеете сказать в свое оправдание?

ЛЮДОВИК. — Конституция предоставляла мне свободу в утверждении указов.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Смуты множились; министр заявил, что существующие законы не дают никакой возможности покарать виновных. Тогда Законодательное собрание издало еще один указ, но его исполнение вы тоже отсрочили.

Что вы имеете сказать в свое оправдание?

ЛЮДОВИК. — Конституция предоставляла мне свободу в утверждении указов.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Отсутствие гражданских чувств у гвардии, которую предоставила вам конституция, вызвало необходимость ее роспуска. На следующей день вы письменно выразили ей свое удовлетворение; вы продолжали содержать ее на жалованье, что подтверждается отчетами казначея цивильного листа.

Что вы имеете сказать в свое оправдание?

ЛЮДОВИК. — Я содержал ее лишь до тех пор, пока она могла быть сформирована заново, как это говорилось в указе.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Вы удерживали подле себя ваших швейцарских гвардейцев, хотя конституция запрещала вам это, а Законодательное собрание категорически приказало дать им отставку.

Что вы имеете сказать в свое оправдание?

ЛЮДОВИК. — Я исполнял все указы, изданные по этому поводу.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Вы содержали в Париже особые отряды, которые должны были вызывать в нем волнения, полезные для ваших контрреволюционных замыслов. В числе ваших агентов находились Дангремон и Жилль, они получали жалованье из средств цивильного листа. Вам будут представлены расписки Жилля, которому была поручена организация отряда из шестидесяти человек.

Что вы имеете сказать в свое оправдание?

ЛЮДОВИК. — Я не имею никакого понятия о замыслах, которые мне приписывают; мысль о контрреволюции никогда не приходила мне в голову.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Вы хотели подкупить посредством значительных сумм нескольких членов Учредительного и Законодательного собраний. Письма Дюфрена Сен-Леона и некоторых других, удостоверяющие этот факт, будут вам представлены.

Что вы имеете сказать в свое оправдание?

ЛЮДОВИК. — Некоторые лица являлись ко мне с подобными замыслами, но я их прогнал.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Кого из членов Учредительного и Законодательного собраний вы подкупили?

ЛЮДОВИК. — Я никого не намеревался подкупать и никого не подкупил.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Кто приходил к вам с такими предложениями?

ЛЮДОВИК. — Все это было настолько неопределенно, что я не помню.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Кому вы обещали или давали деньги?

ЛЮДОВИК. — Никому.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Вы унизили французскую нацию в Германии, Италии и Испании, не сделав ни малейшей попытки потребовать удовлетворения за те притеснения, какие испытывали в этих странах французы.

Что вы имеете сказать в свое оправдание?

ЛЮДОВИК. — Дипломатическая корреспонденция должна доказать противоположное; впрочем, все это касается министров.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Десятого августа, в пять часов утра, вы провели смотр швейцарцев, и швейцарцы первыми стреляли в граждан.

Что вы имеете сказать в свое оправдание?

ЛЮДОВИК. — Я делал смотр всем войскам, собранным у меня в тот день; там были все законные власти, правление департамента, мэр и члены муниципалитета. Я даже обратился к Законодательному собранию с просьбой прислать туда депутацию из его членов, чтобы они посоветовали, как мне следует поступить, а затем сам отправился со своей семьей в его лоно.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Зачем вы удвоили численность швейцарской гвардии во дворце в первые дни августа?

ЛЮДОВИК. — Всем законным властям было известно, что дворцу угрожает нападение, и, будучи и сам законной властью, я должен был защищаться.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Зачем вы вызвали во дворец парижского мэра в ночь с девятого на десятое августа?

ЛЮДОВИК. — Ввиду слухов, распространившихся в то время.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Вы пролили кровь французов.

Что вы имеете сказать в свое оправдание?

ЛЮДОВИК. — Нет, сударь, это сделал не я.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Вы поручили Септёю сделать значительную закупку хлеба, сахара и кофе в Гамбурге и других городах. Это подтверждается письмами Септёя.

Что вы имеете сказать в свое оправдание?

ЛЮДОВИК. — Я не имею никакого понятия о том, что вы говорите.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Почему вы наложили вето на указ, касающийся формирования лагеря в двадцать тысяч человек?

ЛЮДОВИК. — Конституция предоставляла мне полную свободу в утверждении указов, а кроме того, в это же самое время я потребовал создать лагерь ближе к границе, в Суассоне.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Людовик, имеете ли вы что-нибудь добавить?

ЛЮДОВИК. — Я требую дать мне копию обвинительного акта и ознакомить меня с документами, связанными с ним, а также предоставить мне возможность выбрать себе защитников.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Людовик, сейчас вам будут предъявлены документы, которые служат основой обвинения против вас.

Людовику предъявляют докладную записку Талона, с пометками на полях, и, когда председатель обращается к нему с вопросом, признает ли он, что эти пометки сделаны его рукой, король дает отрицательный ответ.

Он заявляет также, что не знаком с предъявленной ему докладной запиской Лапорта.

Королю предъявляют его собственноручное письмо. Он подтверждает, что это его почерк, и говорит, что оставляет за собой право объяснить содержание этого письма. Письмо зачитывают. Людовик заявляет, что это всего лишь предварительный набросок, что в письме нет речи о контрреволюции и что оно не предназначалось для отправки.

Письмо Лапорта королю, датированное, как утверждается, рукой Людовика. Он говорит, что не знаком с этим письмом, и отрицает, что оно помечено его рукой.

Другое письмо Лапорта, помеченное рукой короля, от 3 марта 1791 года. Он заявляет, что не знаком с ним.

Еще одно письмо Лапорта, с такой же пометкой, от 2 апреля 1791 года. Король заявляет, что знаком с ним не более, чем с предыдущими.

Еще одно письмо Лапорта. Король дает такой же ответ.

Проект конституции, подписанный Лафайетом и содержащий приписку из девяти строчек, которая сделана рукой короля. Он отвечает, что если подобные планы и существовали, они устранены самой конституцией и что он не знаком ни с самим документом, ни с почерком приписки.

Письма Лапорта, датированные 16 и 19 апреля 1791 года и помеченные рукой Людовика. Он заявляет, что не знаком с ними, как и с прочими.

Докладная записка Лапорта, от 23 февраля 1791 года, помеченная рукой Людовика. Он заявляет, что не знаком с ней.

Документ без подписи, содержащий перечень расходов на подкуп. Перед тем как допросить короля по поводу этого документа, председатель задает ему следующий вопрос:

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Признаете ли вы, что соорудили в одной из стен дворца Тюильри шкаф с железной дверью и спрятали в нем документы?

ЛЮДОВИК. — Я не имею об этом никакого понятия и не знаком с предъявленным мне документом без подписи.

Другая бумага того же рода, с пометками Людовика, Талона и Сент-Фуа. Он заявляет, что не знаком и с ней тоже.

Третья бумага того же рода. Он заявляет, что не знаком с ней.

Реестр-дневник, составленный его собственной рукой и содержащий список пенсионов и денежных наград, которые были выплачены из его личной казны с 1776 по 1792 год.

ЛЮДОВИК. — Я признаю эти записи; в них отмечены сделанные мною благотворительные пожертвования.

Ведомость сумм, выплаченных шотландской роте королевской гвардии.

Король признает этот документ и заявляет, что выплаты были сделаны до того, как он запретил продолжать их, и не касались тех, кто отсутствовал.

Список личного состава роты Ноайля, предназначенный для выплаты прежнего жалованья и подписанный Людовиком и Лапортом.

Король заявляет, что это бумага такого же рода, как и предыдущая.

Список личного состава роты Грамона.

Король заявляет, что это бумага такого же рода, как и предыдущие.

Список личного состава роты Люксембурга.

Король заявляет, что это бумага такого же характера, как и три предыдущие.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Где вы хранили эти бумаги, признанные вами подлинными?

ЛЮДОВИК. — Эти бумаги должны были находиться у моего казначея.

Бумага, касающаяся Швейцарской сотни.

Людовик заявляет что не знаком с ней.

Докладная записка, подписанная Конвеем.

Король заявляет, что не имеет о ней никакого понятия.

Заверенная копия подлинника, хранящегося в секретариате департамента Ардеш и датированного 4 июля 1792 года.

Король заявляет, что не имеет о нем никакого понятия.

Письмо, относящееся к Жалесскому лагерю.

Король заявляет, что не имеет об этом письме никакого понятия.

Копия еще одного подлинника, хранящегося в секретариате того же департамента.

Король заявляет, что не имеет о нем никакого понятия.

Письмо без адреса, относящееся к Жалесскому лагерю.

Король заявляет, что не имеет об этом письме никакого понятия.

Копия, снятая с документа, хранящегося в секретариате департамента Ардеш.

Король заявляет, что не имеет о нем никакого понятия.

Копия, снятая с подлинника, хранящегося в секретариате департамента Ардеш.

Король заявляет, что не имеет о нем никакого понятия.

Копия, снятая с подлинника документа, удостоверяющего полномочия, которые были даны Дюсайяну.

Король заявляет, что не имеет о нем никакого понятия.

Копия инструкций и полномочий, данных г-ну Конвею братьями короля.

Король заявляет, что не имеет об этих документах никакого понятия.

Копия еще одного подлинника, хранящегося в секретариате того же департамента.

Король заявляет, что не имеет о нем никакого понятия.

Письмо Буйе, содержащее расписку в получении от Людовика девятисот девяноста трех тысяч ливров.

Король заявляет, что не имеет о нем никакого понятия.

Пачка из пяти документов, обнаруженных в портфеле Септёя. Два из них являются бонами, которые подписаны Людовиком и на обороте которых имеются расписки Боньера, а прочие — письмами того же Боньера.

Король заявляет, что не имеет о них никакого понятия.

Пачка из восьми расходных ордеров на имя Рошфора, подписанных Людовиком.

Король заявляет, что не имеет о них никакого понятия.

Письмо Лапорта, без подписи.

Король заявляет, что не имеет о нем никакого понятия.

Два документа, относящиеся к дарениям в пользу г-жи Полиньяк и г-на Ла Вогийона.

Король заявляет, что не имеет о них никакого понятия.

Письмо, подписанное братьями короля.

Король заявляет, что не признает ни почерка письма, ни стоящих на нем подписей.

Письмо Тулонжона братьям короля.

Король заявляет, что не имеет о нем никакого понятия.

Пачка документов, относящихся к деятельности Шуазёль-Гуфье в Константинополе.

Письмо Людовика епископу Клермонскому.

Копия платежной ведомости королевской гвардии, подписанной Денье.

Список сумм, выплаченных Жиллю.

Документ, относящийся к военным пенсиям.

Письмо Дюфрен Сен-Леона.

Брошюра против якобинцев.

Король заявляет, что не имеет никакого понятия ни об одном из предъявленных ему документов.

После этого председатель произносит:

— Людовик! Конвент разрешает вам удалиться.

При этих словах король тотчас покинул зал заседаний Национального конвента и перешел в зал, носивший название совещательного; и там, ощутив сосущее чувство неукротимого аппетита, который был выражением одной из главных потребностей его организма, он попросил дать ему кусок хлеба; его просьбу исполнили.

Десятого августа королю еще предлагают целый обед; 11 декабря ему приносят лишь кусок хлеба.

Некоторое время спустя Конвент постановил, что командующий национальной гвардией Парижа должен немедленно препроводить Людовика Капета в Тампль.

Король прибыл туда в шесть часов вечера. Во время его отсутствия узники пребывали в тревоге, которую трудно описать. Королева испробовала все возможное, пытаясь узнать у муниципалов, что стало с королем. Впервые она удостоила задавать им вопросы; но, при всей ее настойчивости, она ничего не добилась от этих людей: либо они сами ничего не знали, либо не желали ей ничего говорить.

Первой заботой короля по прибытии в Тампль была его семья: он попросил, чтобы его провели к ней; ему ответили, что никаких приказаний на этот счет не было. Он начал настаивать, чтобы ее хотя бы известили о его возвращении, и это было ему обещано; затем он попросил подать ему ужин в половине девятого и погрузился в свое обычное чтение, как будто не обращая никакого внимания на окружавших его четырех муниципалов.

Король все еще надеялся отужинать со своей семьей и до восьми тщетно ждал. Затем он начал настаивать снова, однако и на сей раз это оказалось бесполезно.

— Но хотя бы будет позволено моему сыну, — спросил король, — провести ночь в этой комнате, ведь его кровать и его вещи здесь?

Ответом по-прежнему было молчание; и тогда, видя, что никакой надежды на воссоединение сына и отца больше нет, Клери передал муниципалам все, что было необходимо для того, чтобы уложить юного принца спать.

Вечером, когда Клери раздевал короля, тот воскликнул:

— Ах, Клери, я никак не мог ожидать всех тех вопросов, какие были мне заданы!

Затем он лег и то ли уснул с полной безмятежностью, то ли сделал вид, что уснул.

Однако с другими узниками все обстояло иначе. Крайняя суровость, с какой Коммуна разлучила короля с семьей, наводила на мысль об одиночной камере, куда помещали приговоренных к смертной казни или тех, кому грозил такой приговор. У дофина не было кровати; королева уступила ему свою и всю ночь провела у его изголовья, с такой мрачной скорбью глядя на спящего царственного ребенка, что принцесса Елизавета и юная принцесса не хотели покинуть ее.

Однако в дело вмешались муниципалы, заставившие обеих принцесс лечь в постель.

На другой день королева возобновила свои настояния; она просила о двух вещах: продолжать видеться с королем и получать газеты, чтобы быть в курсе судебного процесса.

Просьба была доведена до сведения общего совета Коммуны, который отказал королеве в газетах и позволил дофину и его сестре видеться с отцом, однако в этом случае им уже нельзя было бы встречаться с матерью.

Об этом постановлении общего совета уведомили короля, и ему предстояло принять решение.

— Ну что ж, — произнес он с присущей ему покорностью судьбе, — сколь ни велико для меня счастье видеть моих детей, важное дело, которое предстоит мне теперь, слишком занимает меня, чтобы я мог посвятить им столько времени, сколько им нужно… Они останутся с матерью.

И в самом деле, кровать дофина перенесли наверх, в спальню королевы, которая в свой черед не покидала детей до тех пор, пока не предстала перед Революционным трибуналом, подобно тому как король предстал перед судом Национального конвента.