Драма девяносто третьего года. Часть вторая

LVII

Последние обитатели Тампля. — Четырехчасовой обыск. — Мелкая травля. — В перевязке отказано. — Травяное питье. — Бутылка с отваром. — Различия между днями больше нет. — Фальшивая монета. — Триктрак. — Постный стол принцессы Елизаветы. — Принцессу Елизавету и принцессу Марию Терезу разлучают. — 10 мая 1794 года. — Председатель трибунала допрашивает принцессу Елизавету. — Статьи обвинения. — 10 августа, бриллианты, переписка и т. п.

Все последнее время, оставив в стороне события, происходившие за стенами Тампля, мы следили за великими трагедиями, постигшими Людовика XVI и Марию Антуанетту; вернемся теперь в эту мрачную тюрьму и не будем покидать ее до тех пор, пока не закончим рассказ о ее именитых узниках.

После того как королеву препроводили из Тампля в Консьержери, а из Консьержери на эшафот, в Тампле остались только принцесса Елизавета, принцесса Мария Тереза и юный дофин.

Принцесса Елизавета и принцесса Мария Тереза жили вместе; юный дофин жил под их покоями, в комнате Симона.

Обе принцессы ничего не знали о трагедии 16 октября.

Однако каких-то украдкой уловленных слов, какого-то неясного гула, доносившегося с улицы, оказалось достаточно для того, чтобы случившееся стало понятно принцессе Елизавете, которая, впрочем, столь близкая к тому, чтобы в свой черед стать мученицей, уже обладала, быть может, провидением святой.

Так долго, как это было возможно, она скрывала правду от племянницы.

Новость о смерти герцога Орлеанского, которую принцессы узнали благодаря выкрикам газетных разносчиков, стала единственным достоверным известием, дошедшим до них за все время зимы.

Между тем смерть короля и королевы далеко не облегчила, как это можно было подумать, положение принцесс и юного принца.

Визиты муниципалов следовали один за другим, обыски становились все более грубыми и строгими; эти обыски устраивались три раза в день ежедневно, и один из них, который проводили пьяные муниципалы, длился с четырех часов пополудни до половины девятого вечера.

На протяжении четырех часов обе принцессы, одна из которых еще сохранила свою красоту, а другая уже расцвела, служили мишенью для самого грубого злословия, самых непристойных прикосновений.

Несмотря на строгость и продолжительность этого обыска, муниципалам удалось обнаружить лишь игральные карты с изображением королей и королев, что, правда, было страшным преступлением, и книгу с оттиснутым на ее переплете гербом.

Хотите узнать, ознакомившись с выписками из протоколов совещаний общего совета Коммуны, до чего доходила эта мелочная травля несчастных женщин?

Достаточно будет прочитать лишь следующие выписки:

У принцессы Елизаветы последние три года была фонтанель на руке, но, несмотря на просьбы узницы, несмотря на свидетельства врачей, удостоверявших, что эта фонтанель необходима для ее здоровья, узнице долгое время отказывали в том, что было нужно для ухода за ранкой.

В конце концов один из муниципалов, возмущенный подобной бесчеловечностью, послал купить якобы для него и за его собственные деньги мазь, необходимую для этой перевязки, в соседней аптеке.

Что же касается принцессы Марии Терезы, привыкшей пить по утрам травяные настои, то ей пришлось обходиться без них, ибо такие издержки были сочтены излишними.

Но это еще не все; принцесса Мария Тереза ежедневно пила по два отвара; то была последняя роскошь, которую полагали возможным предоставить именитой узнице; однако в итоге было решено, что подобные излишества разорят Республику, и на своем заседании 19 плювиоза II года Коммуна приняла следующее постановление:

Одна из самых больших горестей несчастных принцесс заключалась в том, что они не имели возможности точным образом следовать заповедям Церкви; так, в постные дни они подвергались всякого рода оскорблениям и грубостям.

В частности, насмехаясь над ними, им говорили, что со времени провозглашения всеобщего равенства никакого различия между днями больше нет.

Кстати говоря, недели были упразднены, и вместо них ввели декады.

Но, невзирая на все эти основательные доводы, в одну из пятниц принцесса Елизавета стала настойчиво требовать рыбы или яиц.

— А для чего тебе рыба и яйца? — спросил ее муниципал.

— Чтобы поститься, — ответила принцесса Елизавета.

— А почему ты хочешь поститься?

— Потому что это одна из заповедей нашей святой Церкви.

— Выходит, гражданка, — воскликнул муниципал, испытывая глубокую жалость к невежеству и суеверию узницы, — ты не знаешь, что происходит: глупцов, которые в такое верят, больше нет!

Принцесса Елизавета смирилась и, начиная с этого времени, ничего больше не требовала.

Однажды муниципалы явились к узницам, чтобы провести у них обыск еще более строгий, чем все предыдущие.

Симон обвинил принцесс в том, что они изготовляют фальшивую монету: он будто бы слышал звук чеканочного пресса.

Это дорого им обошлось: они лишились возможности играть в триктрак, то есть лишились последнего остававшегося у них развлечения.

Девятнадцатого января 1794 года принцессы услышали сильный шум, доносившийся из комнаты дофина; это заставило их предположить, что его увозят из Тампля.

Предположение перешло в уверенность, когда, поглядев в замочную скважину, они увидели, что мимо их двери проносят большое количество узлов с вещами.

Начиная с этого времени они полагали, что дофин уехал, в то время как его всего лишь переселили.

Уехал же Симон: поставленный перед необходимостью сделать выбор между должностью муниципала и должностью охранника дофина, он предпочел должность муниципала.

Принцесса Елизавета полностью соблюдала пост, хотя и была лишена постной пищи; она не завтракала, за обедом выпивала чашку кофе с молоком, а вечером съедала кусок черствого хлеба.

Что же касается принцессы Марии Терезы, то она охотно последовала бы примеру своей тетки, но та, напротив, приказывала племяннице съедать все, что ей подавали, поскольку юная принцесса была не в том возрасте, когда полагается соблюдать постные дни.

В начале весны, когда денежные затруднения Республики стали усиливаться, принцесс лишили свечей, и с этого времени они ложились спать, как только темнело и ничего нельзя было разглядеть.

Вплоть до 9 мая ничего примечательного не происходило.

Но 9 мая, в тот час, когда узницы намеревались лечь спать, послышался лязг открывающегося запора и в их дверь постучали.

Поскольку они не решались ответить, стук усилился.

— Потерпите немного, — сказала принцесса Елизавета, — я надеваю платье.

— Черт побери, — грубым голосом ответил кто-то, — нельзя надевать платье так долго!

Стук стал еще сильнее, и принцессы подумали, что дверь вот-вот вышибут.

Одевшись, принцесса Елизавета решилась открыть.

— Наконец-то! — произнес тот же человек, услышав, что ключ поворачивается в замке. — И на том спасибо.

— Что вам угодно, господа? — спросила принцесса, обращаясь к трем мужчинам, ожидавшим у двери.

— Пошли, гражданка, — сказал один из них, — спускайся вниз.

— А моя племянница? — спросила принцесса Елизавета.

— Ба! Твоей племянницей займутся позднее.

Принцесса Мария Тереза бросилась на шею тетки и принялась кричать.

Принцесса Елизавета обняла ее и призвала успокоиться.

Затем, чтобы ободрить ее, она, хотя и сама не веря в свое обещание, сказала ей:

— Будь покойна, дитя мое! Я непременно вернусь!

— Да нет, гражданка, ты не вернешься, — качнув головой, произнес тот же человек. — Бери свой чепец и спускайся вниз.

Принцесса Елизавета принялась искать чепец, и, поскольку, на их взгляд, она с этим мешкала, те, кто за ней пришел, стали осыпать ее оскорблениями.

Она терпеливо снесла их, взяла чепец, еще раз обняла племянницу и сказала ей:

— Сохраняй мужество и всегда уповай на Бога, дитя мое; не отступай от религиозных правил, которым тебя обучили родители, и всегда следуй последним советам твоего отца и твоей матери.

Дав, в свой черед, эти последние советы, она вышла из комнаты.

Когда она спустилась вниз, ее попросили показать содержимое карманов, но в них ничего не оказалось.

Бедняжка! На протяжении целого месяца ее карманы выворачивали трижды в день!

Затем муниципалы долго составляли протокол, снимавший с них ответственность за ее особу.

Наконец, выслушав тысячу оскорблений, она вместе с приставом трибунала села в наемный экипаж, который привез ее в Консьержери, где ей предстояло провести ночь.

На другой день она должна была предстать перед трибуналом.

В ту пору, когда выносили приговор королю, да и королеве, Конвент, судивший короля, и Революционный трибунал, судивший королеву, оказали им милость судить и приговорить только их одних; однако в то время, к которому мы подошли, то есть 10 мая 1794 года, трибунал был завален делами и оказывать подобные милости более не мог.

Так что, помимо принцессы Елизаветы, в тот день судили еще двадцать одного человека, в том числе всю семью Ломени де Бриенн, за исключением бывшего первого министра, изображение которого жгли у нас на глазах, когда он покинул министерский пост, и который, желая покончить со всем поскорее, хотя трибунал и не тянул с разбирательствами, лишил себя жизни в ту минуту, когда его пришли брать под арест.

Так что Революция дошла до того, что толкнула кардинала на самоубийство.

Мы приведем протокол допроса принцессы Елизаветы полностью. Это протокол допроса невинности, завещанный истории мученицей и святой.

Принцессу привели в трибунал около десяти часов утра; председательствовал в нем Дюма.

— Как вас зовут? — спросил ее председатель.

— Мария Филиппина Елизавета Елена.

— Ваше общественное положение?

Принцесса Елизавета замялась с ответом.

— Я спрашиваю вас, кто вы такая?

— Я дочь монсеньора дофина и сестра короля.

Затем секретарь трибунала зачитал обвинительный акт.

После этого председатель задал обвиняемой следующие вопросы.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Где вы были двенадцатого, тринадцатого и четырнадцатого июля тысяча семьсот восемьдесят девятого года, то есть в эпоху первых заговоров двора против народа?

ОБВИНЯЕМАЯ. — Я была в лоне моей семьи; я ничего не знаю о заговорах, о которых вы говорите; я была крайне далека от того, чтобы предвидеть эти события и способствовать им.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Не сопровождали ли вы тирана, вашего брата, во время его бегства в Варенн?

ОБВИНЯЕМАЯ. — Все предписывало мне последовать за моим братом, и в этих обстоятельствах, как и во всех других, я исполняла свой долг не покидать его.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Не присутствовали ли вы на постыдной и возмутительной оргии королевских телохранителей и не обошли ли вы вместе с Марией Антуанеттой вокруг стола, понуждая каждого из сотрапезников повторить чудовищную клятву истребить всех патриотов, дабы задушить свободу в ее колыбели и укрепить пошатнувшийся трон?

ОБВИНЯЕМАЯ. — Я совершенно ничего не знаю о том, имела ли место оргия, о которой вы говорите; однако я заявляю, что никоим образом не была осведомлена о ней и не принимала в ней никакого участия.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Вы говорите неправду, но ваше запирательство не может принести вам никакой пользы, ибо оно опровергается, с одной стороны, общеизвестностью фактов, а с другой стороны, убеждающей всякого разумного человека очевидностью того, что женщина, столь тесно связанная с Марией Антуанеттой, как вы, и узами крови, и узами самой близкой дружбы, не могла уклониться от участия в ее интригах, не знать о них и не способствовать им всей своей властью.

Стало быть, вы вместе с женой тирана неизбежно подстрекали приспешников двора произносить гнусную клятву убивать патриотов и уничтожать свободу в самом ее начале и равным образом подстрекали к тяжелейшим оскорблениям драгоценных знаков свободы, которые ваши сообщники попирали ногами.

ОБВИНЯЕМАЯ. — Я уже сказала, что все эти обвинения не имеют ко мне никакого отношения, и другого ответа у меня нет.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Где вы были десятого августа тысяча семьсот девяносто второго года?

ОБВИНЯЕМАЯ. — Я была во дворце, ставшем с некоторых пор моим обычным и естественным местопребыванием.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Не провели ли вы ночь с девятого на десятое августа в комнате вашего брата и не участвовали ли вы вместе с ним в тайных совещаниях, которые разъяснили вам цели и причины маневров и приготовлений, совершавшихся на ваших глазах?

ОБВИНЯЕМАЯ. — Я провела в покоях моего брата ночь, о которой вы говорите, и не покидала его ни на минуту; он всегда имел полное доверие ко мне, и, тем не менее, я не заметила ни в его поведении, ни в его речах ничего, что могло бы предвестить мне то, что произошло потом.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Ваш ответ наносит оскорбление одновременно правде и очевидности, ибо женщине, на протяжении всего хода Революции выказывавшей столь разительное неприятие нового порядка вещей, нельзя поверить, когда она хочет убедить всех, что ей ничего не было известно о причинах сосредоточения войск, происходившего во дворце накануне десятого августа.

Угодно ли вам сказать, что помешало вам лечь спать в ту ночь?

ОБВИНЯЕМАЯ. — Я не легла спать, потому что представители законных властей пришли сообщить моему брату о волнении и брожении среди населения Парижа и опасностях, которые могли из этого воспоследовать.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Вы напрасно скрытничаете, в особенности после нескольких признаний жены Капета, указавшей на то, что вы участвовали в оргии телохранителей и десятого августа поддерживали ее в испытываемых ею страхах и тревогах в отношении жизни Капета и всего того, что могло ее коснуться.

Но вот что вам бесполезно отрицать, так это ваше действенное участие в бою, начавшемся между патриотами и приспешниками тирании; рвение и пыл, с каким вы служили врагам народа и подавали им патроны, которые вы брали на себя труд надкусывать и которые предназначались для того, чтобы стрелять в патриотов и уничтожать их; ваши мольбы против общественного блага, направленные на то, чтобы победа осталась в руках сторонников вашего брата, и всякого рода ободряющие слова, с какими вы обращались к убийцам отчизны.

Что вы ответите на эти последние обвинения?

ОБВИНЯЕМАЯ. — Все обвинения, какие мне предъявляются, настолько оскорбительны, что я никоим образом не могу быть ими замарана.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Во время поездки в Варенн, не упредили ли вы постыдное бегство тирана похищением бриллиантов, именуемых бриллиантами короны и принадлежащих нации, и не отправили ли вы их вашему брату д'Артуа?

ОБВИНЯЕМАЯ. — Эти бриллианты не были отправлены д'Артуа; я ограничилась тем, что передала их на хранение доверенному лицу.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Угодно вам назвать имя хранителя бриллиантов или это сделать нам?

ОБВИНЯЕМАЯ. — Я доверила хранить их господину де Шуазёлю.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Что стало с бриллиантами, которые, по вашим словам, вы доверили Шуазёлю?

ОБВИНЯЕМАЯ. — Я ничего не знаю о том, какова могла быть судьба этих бриллиантов, ибо не имела возможности снова встретиться с господином де Шуазёлем, и к тому же она нисколько меня не интересовала.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Вы не перестаете лгать в ответ на все обращенные к вам вопросы, особенно в отношении пропажи бриллиантов, ибо протокол от двенадцатого декабря тысяча семьсот девяносто второго года, со знанием дела составленный представителями народа в ходе следствия по делу о краже этих бриллиантов, безоговорочно удостоверяет, что упомянутые бриллианты были отправлены д'Артуа.

(Обвиняемая ничего не ответила на эти слова.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Не состояли ли вы в переписке с вашим братом, бывшим Месье?

ОБВИНЯЕМАЯ. — Вряд ли я состояла в ней, тем более после того, как она была запрещена.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Не оказывали ли вы помощь, лично перевязывая им раны, убийцам, которых ваш брат послал на Елисейские поля предавать смерти отважных марсельцев?

ОБВИНЯЕМАЯ. — Я никогда не слышала о том, чтобы мой брат посылал убийц предавать смерти кого бы то ни было; если же мне довелось оказывать помощь нескольким раненым, то даже одно человеколюбие могло побудить меня перевязывать им раны; чтобы заняться облегчением страданий, мне не нужно было осведомляться об их причине; я не ставлю себе этого в заслугу, но не могу вообразить, как можно вменить мне это в вину.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Крайне трудно согласовать чувство человеколюбия, о котором вы говорите, с жестокой радостью, какую вы выказывали при виде потоков крови, пролившейся десятого августа. Все это позволяет думать, что вы человечны лишь по отношению к убийцам народа и исполнены звериной, кровавой жестокости по отношению к защитникам свободы.

Вместо того чтобы оказывать им помощь, вы своими рукоплесканиями подстрекали к их избиению; вместо того чтобы разоружить убийц народа, вы и ваши сообщники щедро раздавали им орудия убийства, теша себя надеждой восстановить с их помощью деспотизм и тиранию.

Таково человеколюбие властителей наций, во все времена жертвовавших миллионами людей во имя своих прихотей, своего властолюбия или своей алчности.

Достанет ли у обвиняемой Елизаветы, чей план защиты состоит в отрицании всего, что вменяется ей в вину, искренности, чтобы сознаться в том, что она обольщала младшего Капета надеждой унаследовать трон отца и таким образом подготавливала восстановление монархии?

ОБВИНЯЕМАЯ. — Я по-душевному беседовала с этим несчастным, который дорог мне по многим причинам, и, хотя и безуспешно, обращалась к нему со словами утешения, способными, как мне казалось, смягчить горе, которое он испытывает от потери тех, кто произвел его на свет.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Это означает признаться, хотя и в других выражениях, в том, что вы внушаете младшему Капету замыслы мести, которые вы и ваши близкие беспрестанно вынашивали против свободы, и тешите себя надеждой восстановить из обломков рухнувший трон, оросив его кровью патриотов.