Драма девяносто третьего года. Часть вторая

XXXV

Двадцатисемичасовое заседание. — Бывших министров восстанавливают в должности. — Высказывание Дантона. — Указы, обнародованные при свете факелов. — Господа Майярдо, д'Обиньи и Карль убиты. — Четыре кельи монастыря фельянов. — Двадцать пять луидоров. — Законодательное собрание останавливает свой выбор на Люксембургском дворце. — Коммуна, Тампль. — Костер и гильотина. — Королевская семья в Тампле. — Жилище короля 13 августа. — Слуги-невольники. — Ночь скорби. — Тизон и его жена. — Архитектор Паллуа. — Дневные занятия. — Гнусный надзор. — Шпага короля. — Клери разрешено находиться в Тампле. — Сапер Роше. — Плакат со словами «Верден взят». — Бывший капуцин. — Аббат Шестифут. — Голова принцессы Ламбаль. — Трехцветная лента останавливает толпу. — Королева раздавлена переживаниями.

Заседание Законодательного собрания продолжалось; оно длилось двадцать семь часов.

Депутат Шудьё предложил безотлагательно проголосовать за наличие военного лагеря под стенами Парижа и непрерывность заседаний Законодательного собрания.

Было невозможно провозгласить низложение королевской власти и при этом сохранить министров короля; по предложению Бриссо трое отправленных прежде в отставку министров, Ролан, Клавьер и Серван, были, как само собой разумеющееся, без всякого голосования восстановлены в должности.

Вслед за тем Дантон был назначен министром юстиции, Монж — министром военно-морского флота, Лебрен — министром иностранных дел, Грувель — секретарем совета министров.

Дантона мы уже знаем и сказали о нем все, что нам следовало сказать.

— Я был принесен в министерство пушечным ядром, — сказал он, сообщая эту новость своим близким друзьям Камилю Демулену и Фабру д'Эглантину. — Я хочу, чтобы Революция пришла вместе со мной к власти, я силен только благодаря ей и погибну, если отложусь от нее.

Монж в то время уже был знаменитым ученым, которого Египетскому походу предстояло сделать еще более знаменитым.

Лебрен был канцелярским чиновником.

Грувель был литератором, посредственным и честолюбивым.

Дантон, Монж и Лебрен были назначены на свои должности в результате поименного голосования.

Затем был составлен обзор указов, принятых в течение дня, и вечером, при свете факелов, он был обнародован.

Законодательное собрание приостановило заседание в час ночи.

Король и его семья оставались в ложе «Стенографа» четырнадцать часов.

Ел в это время один лишь король.

Вместе с королем и королевской семьей несколько преданных друзей — хотя мы ошибаемся, в глазах королей нет друзей, есть только слуги, — так вот, несколько верных слуг пришли вместе с ними в Законодательное собрание; этим избранникам беды, принесшим королю новости, он дал приказы, и, исполняя полученные приказы, они покинули зал заседаний.

Трое покинувших зал так и не возвратились туда:

г-н Майярдо, командир швейцарцев, которого уволокли в тюрьму Аббатства;

г-н д'Обиньи, который был убит на площади Людовика XV, у подножия сброшенной на землю статуи;

г-н Карль, командир парижской жандармерии, который, услышав сильный шум снаружи, бросился из зала, чтобы узнать причину этого шума, и был убит прямо на пороге.

Эмиграция пробила первую брешь в рядах сторонников монархии.

Смерть, в свой черед нанеся удар, пробила вторую брешь.

В час ночи смотрители зала заседаний пришли за королем и королевской семьей, чтобы препроводить их во временное жилище, которое им предстояло занять и которому суждено было стать приготовленным наспех привалом между дворцом и тюрьмой.

Это помещение располагалось на верхнем этаже старинного монастыря фельянов; оно служило жильем архивисту Камю и состояло из четырех комнат.

И здесь нам снова придется позаимствовать те подробности, какими пренебрегает историк, но какие с великим тщанием разыскивает летописец, в интереснейших мемуарах г-жи Кампан, откуда мы уже столько всего позаимствовали.

Эти четыре комнаты, а точнее, четыре кельи, были поделены между королем, королевой, королевской семьей и состоявшими при них особами, которые добились разрешения остаться подле их величеств.

В первой комнате расположились мужчины: принц де Пуа, барон д'Обье, г-н де Сен-Парду, шталмейстер принцессы Елизаветы, г-н де Гогела, г-н де Шамийи и г-н Гю.

Во второй комнате расположился король; ему подравнивали волосы, когда туда вошла г-жа Кампан, которую вызвала к себе королева. Взяв две отрезанные пряди, он дал одну из них г-же Кампан, а другую — ее сестре. Обе они хотели поцеловать ему руку, но он воспротивился этому и обнял их, ничего не сказав.

Третью комнату, оклеенную невзрачными бумажными обоями зеленого цвета, заняла королева; она бросилась на жалкую постель и, судя по всему, испытывала страдания, рядом с которыми муки колесованного должны казаться пустяком; подле нее находилась какая-то толстая женщина с добрым и честным лицом, присматривавшая за этими покоями.

Четвертую комнату вначале заняли дофин, дочь короля, принцесса Елизавета и г-жа Турзель, но, когда к королеве присоединилась принцесса де Ламбаль, дети перешли в комнату матери, а обе принцессы и г-жа де Турзель остались единственными пользовательницами этой темной клетушки.

У королевы не было с собой ничего; жена английского посла прислала ей постельное белье для нее и для ее сына, а поскольку на пути из Тюильри в монастырь фельянов королева потеряла свой кошелек, она взяла взаймы двадцать пять луидоров у сестры г-жи Кампан, г-жи Огье, чей муж предложил в свое время королю портфель, содержавший сто тысяч экю. Эти двадцать пять луидоров вначале послужили причиной ареста несчастной женщины, а позднее стоили ей головы.

Впрочем, королю суждено было оставаться в этой временной тюрьме всего лишь три дня. Законодательное собрание постановило, что он будет жительствовать в Люксембургском дворце; но, поскольку Коммуна желала оспорить любые постановления Законодательного собрания, изменить их или отменить, она через посредство своего прокурора Манюэля уведомила депутатов, что не сможет нести ответственность за короля, если в качестве жилища ему будет предоставлен Люксембургский дворец, который, по ее уверению, подземными ходами сообщался с катакомбами.

Как известно, Законодательное собрание уже действовало исключительно по воле Коммуны, и оно оставило Коммуне заботу о выборе жилища для короля.

Коммуна остановила свой выбор на Тампле — отдельно стоящем донжоне, старинной приземистой и мрачной башне, последнем остатке великолепного командорства Тампль, из которого Жак Моле вышел, чтобы отправиться на костер, подобно тому как Людовик XVI вышел оттуда, чтобы отправиться на гильотину.

Заметим, что недалеко от донжона находился дворец, в котором некогда жил г-н де Конти, но о такой возможности никто даже не подумал.

Коммуна была по-своему права, отказавшись от Люксембургского дворца и выбрав Тампль. В Люксембургском дворце Людовик XVI еще оставался бы королем. В Тампле он был всего лишь узником.

Вечером 13 августа король вместе с королевой, двумя своими детьми, принцессой Елизаветой, принцессой де Ламбаль и г-жой де Турзель, а также г-ном де Шамийи, камердинером короля, и г-ном Гю, камердинером дофина, был перевезен в Тампль.

Первым, кого увидели члены королевской семьи, сойдя на землю, оказался Сантер. Он находился в нескольких шагах от дверцы их кареты, когда августейшие пленники вышли из нее, и подал муниципальным чиновникам знак, который ни король, ни сопровождавшие его лица могли понять ничуть не больше, чем тот, каким чиновники ответили Сантеру.

Жест Сантера означал вопрос: короля отведут в башню немедленно?

Жест чиновников означал ответ: еще не время.

Так что королевскую семью провели сначала в ту часть зданий Тампля, которую называли дворцом и которая обычно служила жилищем графу д’Артуа, когда он приезжал в Париж.

Муниципальные чиновники стояли возле короля, не подумав обнажить головы и подчеркнуто употребляя при обращении к нему слово «сударь».

Складывалось впечатление, что весь Париж пребывал в радости, как если бы смерть двух тысяч граждан не казалась людям чересчур большой ценой за подобного пленника.

Все дома вокруг Тампля были иллюминированы.

Короля предупредили, что его жилищем станет Тампль, однако оставили в неведении насчет того, что жить ему придется в башне, а не во дворце.

Так что он, вполне естественно, пребывал в заблуждении и попросил предоставить ему возможность осмотреть дворцовые покои; чиновники проводили его туда, воздержавшись от того, чтобы объяснить ему, какая резиденция назначена на самом деле его семье.

В это время король находил удовольствие в том, что заранее распределял помещения своих будущих покоев.

В десять часов вечера в обеденном зале дворца подали ужин; во время трапезы, весьма недолгой, Манюэль стоял подле короля; после ужина все перешли в гостиную.

Войдя в Тампль, муниципалы оставили в заблуждении короля, как уже было сказано, однако предупредили тех, кто состоял в услужении у королевской семьи, что она не будет ночевать во дворце, ибо дворцу предстоит стать ее резиденцией лишь до конца дня.

В одиннадцать часов вечера один из комиссаров отдал приказ камердинерам, господам Гю и Шамийи, взять то немногое из постельного белья и одежды, что у них было, и следовать за ним.

Впереди них шел муниципал с фонарем в руках; при слабом свете, который этот фонарь отбрасывал, г-н Гю, шедший первым, пытался разглядеть будущее жилище королевской семьи; наконец они остановились у подножия строения, ни форму которого, ни высоту нельзя было определить в темноте; однако г-н Гю смог увидеть, что выступающая часть крыши была увенчана зубцами, на которых кое-где пылали лампионы.

В эту минуту муниципал заметил, что камердинер полон сомнений, и, обращаясь к нему, сказал:

— Твой хозяин привык к золоченому убранству дворцов. Ну что ж, следуй за мной, и ты увидишь, где живут убийцы народа!

С этими словами он повел его по винтовой лестнице.

Когда камердинер перешел от этой лестницы к другой, размером поменьше, которая вела на третий этаж, ему стало понятно, что он поднимается внутри башни.

Опережая его, муниципал вошел в комнату, которую днем освещало лишь одно окно; всю ее обстановку составляли три или четыре стула и скверная кровать.

— Вот здесь твой господин будет спать, — сказал муниципал, указывая на кровать.

Камердинеры переглянулись, совершенно удрученные тем, что они увидели; муниципал бросил им одеяло и пару простыней и вышел, оставив королевских слуг одних.

Кровать, на которую им указали, стояла в алькове без занавесок; старая ивовая плетенка свидетельствовала о мерах предосторожности, принятых против клопов, но, рассмотрев поближе стены, было нетрудно понять, что меры эти недостаточны. Камердинеры принялись изо всех сил очищать и комнату, и кровать.

В то время, когда они были заняты этой работой, в комнату вошел король; он огляделся по сторонам и не выказал ни удивления, ни досады. На стенах комнаты висели гравюры, по большей части непристойные; он собственными руками сорвал их, сказав:

— Я не хочу, чтобы подобные вещи были перед глазами моей дочери!

Затем король лег и уснул так же безмятежно, как если бы еще находился в Тюильри; оба камердинера провели ночь, сидя возле его кровати.

Королеву поместили в покоях на втором этаже.

Прошло пять или шесть дней, в течение которых несчастные узники обустраивались как могли; тем не менее их утешала мысль, что они будут жить вместе, как вдруг в ночь с 18 на 19 августа, когда король спал, а оба камердинера прилегли на тюфяк, служивший им общей постелью, в комнату вошли два комиссара муниципалитета.

— Вы камердинеры господина Капета? — спросили они.

— Да, — ответили слуги.

— Тогда вставайте и следуйте за нами.

Несчастные камердинеры встретились глазами; утром того же дня один из муниципалов заявил в их присутствии:

— Гильотина работает без перерыва и занимается тем, что избавляет нас от так называемых слуг Людовика.

Они вышли из комнаты, полагая, что настал последний момент их жизни; однако в прихожей королевы, где спала принцесса де Ламбаль, они застали эту принцессу и г-жу де Турзель готовыми к уходу; руки обеих женщин были переплетены с руками королевы, дофина, королевской дочери и принцессы Елизаветы, и из этой исполненной скорби хаотичной группы доносились лишь те невнятные и орошенные слезами слова, какими обмениваются в час последнего прощания.

Один и тот же приказ был дан всем, кто состоял в услужении у королевской семьи, и при этом им ничего не сказали об ожидавшей их участи; их препроводили к наемным каретам, муниципальные чиновники сели туда вместе с ними, а жандармы составили конвой.

Так что в Тампле остались лишь король, королева, их дети и принцесса Елизавета.

Четверо из пяти узников провели без сна всю эту ночь: король — в своей комнате вместе с двумя муниципалами, а королева, ее дочь и принцесса Елизавета — в комнате королевы.

Один лишь дофин, лежа на кровати матери, спал посреди этого скорбного бдения.

Поскольку камеристок королевы и принцессу де Ламбаль забрали лишь под предлогом допроса, королева ждала их возвращения с минуты на минуту; однако в семь часов утра стало известно, что эти дамы не вернутся и что их отвезли в Ла-Форс.

В девять часов утра, к великому удивлению узников, возвратился г-н Гю; общий совет Коммуны счел его невиновным и отослал обратно в Тампль.

В тот же самый день, действуя по приказу Петиона, в Тампль прибыли Тизон и его жена, эти тюремщики, которым заточение королевской семьи придало своего рода известность.

После этого узники разместились по-новому.

Королева взяла сына в свою комнату, а в другую, к принцессе Елизавете, переселила дочь.

Эти комнаты разделялись чем-то вроде кабинета, где постоянно находились муниципал и часовой.

Для короля стали готовить новое помещение, но, поскольку в этом помещении он должен был быть оторван от королевы, позвали архитектора.

Этим архитектором был прославленный патриот Паллуа, который не только разрушил Бастилию, но еще и торговал ее камнями, продавая их обтесанными во всех видах.

Король изъявил желание остаться жить в той комнате, где он находился; однако метр Паллуа не был человеком, способным брать в расчет желания короля; он ответил, что получает приказы только от Коммуны и делает лишь то, что она ему приказывает.

Вот каков был распорядок дня: утром королева давала уроки истории дофину и заставляла его учить наизусть стихи лучших поэтов; затем все поднимались в комнату короля и там завтракали; после завтрака король раскладывал на столе карту и занимался географией с юным принцем; затем все спускались в сад, поскольку для здоровья дофина были необходимы прогулки; затем возвращались к себе, дофин занимался арифметикой, после чего наступал час обеда; спать ложились рано, по крайней мере дети, ибо нередко королева и принцесса Елизавета сидели допоздна, вместе или врозь, душою и глазами прильнув к какой-нибудь вероучительной книге.

В первые дни король сопровождал своего сына в этих прогулках по саду Тюильри, но в конце концов был вынужден отказаться от этого развлечения из-за оскорблений, которые он получал от садовых сторожей.

В день Святого Людовика под окном короля распевали «Дело пойдет!».

Утром того же дня король узнал, что г-н де Лафайет покинул Францию. Позднее мы увидим, почему и в связи с чем у короля возникли сомнения в достоверности этого известия; однако вечером Манюэль подтвердил ему данную новость, принеся принцессе Елизавете письмо от ее теток, помеченное Римом.

Это было последнее письмо, которое королевская семья получила из-за границы.

Мало того что Людовика XVI не величали более титулом короля, мало того что его не называли более ни государем, ни его величеством — в его присутствии муниципалы нарочито садились и не обнажали голову. Король воспринимал все эти обиды с терпением, похожим на душевную вялость. Лишь в один из дней, а точнее, в одну из ночей, он выглядел взволнованным, чуть ли не огорченным.

Это было 24 августа, между полночью и часом ночи; несколько муниципалов вошли без доклада в комнату короля и приблизились к его постели; при виде этих людей камердинер бросается к ним.

— Что вам угодно, господа? — спрашивает он.

— В силу постановления Коммуны, — говорит один из них, — мы явились осмотреть эту комнату и забрать оружие, которое может здесь находиться.

— У меня нет оружия, — произносит король.

Муниципалы все обыскали и, в самом деле, ничего не нашли.

— Ладно, — сказали они, — довольно. Но, когда узник вошел в Тампль, у него была шпага; отдайте-ка ее нам.

Король повернулся к камердинеру и приказал ему принести шпагу.

На другой день король, как всегда молчаливый, дал знать, настолько тяжелым было для него это оскорбление; из всех оскорблений, нанесенных ему к этому времени, оно ранило его сильнее всего, и потому в тот же день он велел камердинеру написать Петиону, дабы известить его о том, что произошло ночью, и потребовать у него, чтобы были, наконец, установлены правила, в соответствии с которыми ему будут передавать указы Коммуны.

Петион не дал никакого ответа на это письмо.

То, что у короля забрали шпагу, внушило острое беспокойство королевской семье; в головах узников тотчас же возник страх ночного убийства. Страх этот стал казаться достаточно обоснованным, когда в тот же вечер появился новый муниципал, человек высокого роста, с мрачным и смуглым лицом, который вошел в комнату и, поигрывая в руках дубинкой, сказал:

— Я пришел провести здесь обыск; никто не знает, что может случиться. Я муниципал и хочу быть уверенным, что у этого господина нет никакой возможности бежать отсюда.

Произнося слово «господин», он концом своей палки указал на короля, который незадолго до этого лег в постель.

К муниципалу подошел камердинер.

— Сударь, — произнес он, — ваши сослуживцы уже проводили подобный обыск прошлой ночью, и король соблаговолил стерпеть его.

— Ну да, — усмехнулся муниципал, — ему пришлось стерпеть; начни он сопротивляться, кто оказался бы сильнее?

— Сударь, — заявил камердинер, — вам придется смириться с тем, что, учитывая вашу манеру действовать, я не лягу спать и останусь подле короля.

— Делайте что хотите, — ответил муниципал, начиная осмотр.

— Ложитесь спать, Гю, — промолвил король, — вы устали.

Камердинер хотел возразить.

— Я вам приказываю, — произнес король.

Камердинер отчасти повиновался и вышел из комнаты, но, оставив дверь приотворенной и бросившись на постель одетым, он был готов кинуться на помощь королю, если это будет нужно.

Однако страх его оказался напрасным; стоило муниципалу, вызвавшему такую сильную тревогу у несчастного камердинера, сесть в кресло, и он тотчас уснул и оглушительно храпел до самого утра.

Утром, поднявшись с постели, король с улыбкой сказал Гю:

— Согласитесь, что этот человек вызвал у вас сильную тревогу. Мне было больно видеть ваше беспокойство, да я и сам не чувствую себя в безопасности, ведь в том положении, до какого меня довели, я могу ожидать чего угодно.

Двадцать шестого августа была удовлетворена просьба Клери, камердинера дофина с самого его рождения, и ему было позволено находиться в заключении в Тампле вместе с королевской семьей. Его обыскали, уведомили о том, как ему надлежит вести себя, и в восемь часов вечера впустили в башню.

Зрелище несчастной августейшей семьи произвело на вновь прибывшего страшное впечатление; он не мог сказать ни слова, он задыхался.

— О, это вы, Клери! — промолвила королева. — Я рада вас видеть. Вы будете служить моему сыну и договоритесь с господином По в отношении тех услуг, какие касаются нас.

В ответ Клери пролепетал несколько невразумительных слов, но то был ответ сердца, и другое сердце его поняло.

Во время ужина королева и принцессы, которые в течение недели были лишены своих камеристок, спросили Клери, может ли он причесать их.

— Ах, сударыни, — ответил он, — я сделаю все, что вам будет приятно.

— Ш-ш! — тоном готового зарычать тигра произнес один из муниципалов.

Клери повернулся к нему.

— Это означает, — продолжал муниципал, понимая, что его угроза требует объяснения, — что я призываю вас быть более осмотрительным со своими ответами.

Одновременно с Клери в Тампль прибыл человек, которого король, как он полагал, уже дважды видел при чрезвычайных обстоятельствах: 20 июня и 10 августа; это был сапер Роше.

С самого начала своего появления в Тампле этот человек старался оскорбить короля и принцесс. То он распевал «Карманьолу» под окном королевы; то, зная, какое отвращение король питал к табачному чаду, пускал ему в лицо клуб дыма, когда тот проходил мимо. Поскольку нужно было пройти через его комнату, чтобы попасть в столовую, то, когда мимо него, опустив глаза, пробегали, словно три тени, королева и обе принцессы, он ложился в постель и произносил или вытворял какие-нибудь непристойности.

Король прощал все это с беззлобностью; королева сносила все это с достоинством.

Однажды какой-то мастеровой показал королю режущий инструмент и произнес:

— Смотри, толстяк Вето, вот этим отрубят голову твоей жене.

Король пожаловался Петиону, и тот велел арестовать этого человека.

Наступило 2 сентября, и меры предосторожности, связанные с охраной узников усилились; одновременно ужесточились наносимые им оскорбления. Принцесса Елизавета первой догадалась, по какой причине оскорбления стали жестче, а меры предосторожности — сильнее; утром, взглянув в свое окно, она увидела, что в окне дома напротив появился большой картонный плакат, на котором были начертаны слова:

Как только эта новость стала известна другим узникам, в комнату, где собралась королевская семья, вошел какой-то незнакомый им муниципальный чиновник, явно пребывавший в ярости; это был некий Матьё, бывший капуцин. Он начал с того, что арестовал г-на Гю и заявил ему, что его служба подле короля закончена; затем он обратился к самому королю и сказал следующее:

— Да, да, я отлично вижу, что вы ничего не знаете или делаете вид, что ничего не знаете о происходящем. Ну что ж, сейчас я вам это расскажу; отечество находится в величайшей опасности: враг вступил в Шампань, прусский король идет к Шалону, и вы ответите за все беды, какие могут из этого проистечь. Мы знаем, что нам, нашим женам и нашим детям суждено погибнуть, но народ будет отмщен, и, клянусь вам, вы умрете прежде нас.

Услышав эту угрозу, юный дофин, которому показалось, будто он уже видит отца мертвым, расплакался и убежал в другую комнату, куда вслед за ним бросилась его сестра, которой с великим трудом удалось его утешить.

Однако король со своим обычным спокойствием ответил посланцу Коммуны:

— Я все делал для блага народа, и мне не в чем себя упрекнуть.

Вечером небольшую комнату, которую занимал г-н Гю, опечатали, а его самого увели в тюрьму Ратуши.

В Тампле он пробыл двадцать дней.

В течение всего дня 2 сентября на улицах Парижа творились беспорядки; шум, похожий на всплески криков, достигал слуха узников и наполнял их смутным ужасом. Ни королева, ни принцессы не могли спать; всю ночь раздавался сигнал общей тревоги, но узники не знали, какова была его причина.

Утром 3 сентября Манюэль явился к королю и прежде всего, хотя никто еще не заговорил с ним об этом, заявил королю, что не надо беспокоиться о г-же де Ламбаль и что она и все особы, увезенные из Тампля, находятся в Ла-Форсе и чувствуют себя хорошо. Однако в три часа пополудни послышались страшные крики. К этому времени король встал из-за стола и играл в триктрак с королевой, не столько для того, чтобы развлечься, сколько для того, чтобы иметь возможность обменяться с ней под маской спокойствия несколькими словами, не будучи услышанным; внезапно король увидел, что муниципал, стоявший у двери, закрыл ее, а затем кинулся к окну и стремительно задернул занавески.

Это был некий Данжу, некогда подвизавшийся на церковном поприще и по причине своего высокого роста получивший прозвище аббат Шестифут.

В эту минуту, в то самое время, когда король и королева удивленно переглядывались между собой и пытались понять, чем вызваны такие действия этого человека, в дверь постучали, и ее пришлось открыть.

Вошли офицеры национальной гвардии и муниципалы.

Офицеры национальной гвардии хотели, чтобы король показался в окне, однако муниципалы воспротивились этому.

— Да что там происходит? — спросил король, удивленный этим спором.

Все замолчали; но, поскольку король повторил свой вопрос, один из офицеров, молодой человек, воскликнул:

— Так вы хотите, чтобы я сказал вам, что там происходит?!

— Несомненно, — произнес король. — Говорите, сударь.

— Так вот, там носят на конце пики голову госпожи де Ламбаль и хотят показать ее вам.

Король побледнел, а королева застыла на месте, дрожа от ужаса.

Шум продолжался до пяти часов.

Что же было причиной этого шума? Узникам это стало известно в тот же вечер. Шумели убийцы, которые хотели высадить двери, чтобы сделать с узниками Тампля то же, что они сделали с узниками других тюрем.

Но, странное дело, муниципалы остановили этот страшный людской прилив, растянув перед дверью обычную трехцветную ленту: волна, которая могла бы разрушить железную плотину, угасла, лизнув женский поясок.

Тем не менее они предъявили требование: оно состояло в том, что депутация из шести убийц обойдет кругом тюремной башни, неся на конце пики голову принцессы.

Требование было настолько обоснованным, что на него ответили согласием, но с условием, что тело убитой они оставят у ворот.

Это и была та голова, которую убийцы дергали вверх-вниз у окон королевы и которую, к счастью, королева не увидела, благодаря тому что г-н Данжу кинулся к окну и задернул занавески.

В шесть часов вечера в комнату королевы вошел секретарь Петиона, посланный отсчитать королю деньги.

Это был крайне нелепый и преисполненный сознания собственной важности человек, который при виде неподвижно стоявшей королевы решил, что она остается на ногах из уважения к нему, и соблаговолил пригласить ее сесть.

Ужас превратил ее в статую.