Драма девяносто третьего года. Часть вторая

LV

Королеве объявляют, что над ней учинят суд. — Ее увозят в два часа ночи. — «Ничто более не может причинить мне боль». — В Консьержери с нее не спускают глаз. — У нее забирают вещи и опечатывают их. — Тюрьма и камера. — История Консьержери. — Облик камеры. — Тюремный надзиратель Ришар. — Сочувствие к королеве. — Любовница муниципала. — Ружвиль. — Букет и записка. — Печальная подробность, касающаяся романа «Шевалье де Мезон-Руж».

Мученичество королевы продолжалось, как вдруг 2 августа ее разбудили, чтобы зачитать ей указ Конвента, гласивший, что по требованию прокурора Коммуны она будет препровождена в Консьержери, где над ней учинят суд.

Поскольку на этот раз ей не нужно было защищать никого, кроме нее самой, она выслушала указ от начала до конца, оставаясь застывшей, бесстрастной, не жалуясь и, по-видимому, даже не удивляясь.

Принцесса Елизавета и принцесса Мария Тереза тотчас же попросили разрешения последовать за королевой, но им не дали утешить себя даже минутной надеждой: в этой милости им было отказано немедленно.

Приказ был четкий и подлежал исполнению без всякой задержки.

Напомним, что дело происходило в два часа ночи, и королева в этот момент лежала в постели.

Королева попросила муниципалов оставить ее одну, чтобы она могла встать.

Однако они отказались выйти из комнаты, и ей пришлось сойти с кровати и одеваться у них на глазах.

Они потребовали, чтобы она показала им свои карманы, обыскали их и забрали все, что там находилось, хотя ничего важного там не было.

Затем они завернули все эти вещи в один пакет, сказав, что отошлют его в Революционный трибунал, где он будет вскрыт в ее присутствии.

Из всего, что она хотела захватить с собой, ей позволили взять лишь носовой платок, чтобы вытирать слезы, и флакон с нюхательной солью на случай обморока.

Настал час разлуки.

Королева нежно обняла принцессу Марию Терезу и тоном отчаяния, звучащим особенно горестно, когда им советуют не терять надежду, велела дочери заботиться о тетушке и повиноваться ей, как второй матери. После этого она бросилась в объятия принцессы Елизаветы и препоручила ей своих детей.

Принцесса Мария Тереза ничего не сказала ей в ответ, настолько она была ошеломлена тем, что видит мать в последний раз.

Принцесса Елизавета сказала королеве несколько слов вполголоса.

Затем, не взглянув более на них из страха, что твердость духа оставит ее, королева вышла из комнаты.

Внизу башни она остановилась на минуту, чтобы дать муниципалам время составить протокол, освобождающий тюремного смотрителя от ответственности за ее особу.

Выходя наружу, она забыла нагнуть голову и сильно ушиблась о дверную притолоку; из раны у нее выступила кровь, и при виде этого королеву спросили, не больно ли ей.

— Нет, — ответила она, — ничто более не может причинить мне боль.

Она села в карету вместе с муниципалом и двумя жандармами; по прибытии в Консьержери ее поместили в самую грязную, самую сырую и самую опасную для здоровья камеру во всей тюрьме.

Там она находилась под постоянным надзором жандармов, не покидавших ее ни днем, ни ночью.

Вещами, которые у королевы забрали, завернув в пакет и опечатав, чтобы, как ей было сказано, вскрыть его на глазах у судей, были: записная книжка, карманное зеркальце, золотое кольцо, обвитое прядью волос, листок бумаги, на котором были изображены два золотых сердца с инициалами, портрет принцессы Ламбаль, еще два женских портрета, напоминавших ей о подругах детства из Вены, и какой-то связанный с почитанием Богоматери амулет, свидетельство благочестивого суеверия принцессы Елизаветы, которая, отдав этот талисман невестке, лишила себя драгоценного оберега от несчастья.

Увы! Эти бедные женщины, видя бессилие Провидения, взывали о помощи к суеверию.

Тампль был мрачен, но Консьержери был еще мрачнее.

Тампль был тюрьмой, Консьержери — застенком.

Вы ведь знаете массивное сооружение, что высится на углу набережной Орлож и улицы Барийери: это и есть Консьержери, то есть здание, служившее местопребыванием консьержа, главного смотрителя Дворца правосудия.

Его квадратная башня ничем не отличается от тех, что высились некогда во всех удельных княжествах королевства; но, поскольку это старинное жилище королей было отдано всевечной королеве, которую зовут юстицией, замок Консьержери стал тюрьмой и в этом качестве был впервые упомянут в документах 23 декабря 1392 года в связи с несколькими обитателями Невера, которые были заключены туда по причине бунта, поднятого ими против местного епископа.

Несколько документов четырнадцатого и пятнадцатого веков удостоверяют вредную для здоровья обстановку в этой тюрьме; в августе 1548 года какая-то повальная болезнь вроде тифа опустошила ряды узников, и это вынудило Парламент принять меры по оздоровлению камер.

Консьержери является исторической тюрьмой в полном смысле слова: Габриель де Лорж, граф де Монтгомери, был заключен туда в 1574 году — так Екатерина Медичи отомстила за убийство Генриха II; в свой черед туда был препровожден Равальяк, затем Картуш, потом Дамьен — странные предшественники Марии Антуанетты, вслед за которой там побывали принцесса Елизавета, Байи, Мальзерб, г-жа Ролан, Камиль Демулен, Дантон, Андре Шенье, Фабр д’Эглантин, жирондисты, Бори и три других сержанта Ла-Рошели, Лувель, Фиески, Алибо и Мёнье.

Некогда на том месте, где стоит Консьержери, уровень земли был на десять футов ниже, чем теперь; земля, призванная разлагать всякую материю, поднимается, погребая здания, подобно тому как она погребает людей.

В итоге то, что некогда находилось над землей, теперь оказалось под землей; эти мрачные своды образуют проходы, дверные проемы и приемные помещения; длинные коридоры ведут, с одной стороны, через аркады, к мрачным дворам, а с другой стороны — к сырым и темным камерам, расположенным на несколько ступенек ниже.

Набережная, эта дамба, созданная временем, отделяет Консьержери от Сены, вода которой, просачиваясь сквозь почву, местами разукрашивает стены коридоров и камер пятнами белой плесени и зеленоватого мха.

Между Консьержери и Сеной существует подземный ход сообщения; он ведет от знаменитых каменных мешков Дворца правосудия к реке, на береговом откосе которой еще и сегодня видна железная решетка: через этот ход выносили мертвые тела, либо для того чтобы бросить их в воду, либо для того чтобы похоронить их; г-н Пейр, архитектор, переделал эти каменные мешки в акведук.

В правой стороне здания, если смотреть со стороны набережной, расположен арочный вход в тюрьму; на расстоянии около метра позади него находится решетчатая дверь, которая ведет к небольшой лестнице, заканчивающейся у закопченного до черноты большого помещения: его называют приемной канцелярии или залом свиданий.

Было четыре часа утра, когда Мария Антуанетта прошла под входной аркой и вступила под аркады галерей, которые окружали внутренний двор, служивший местом прогулок для заключенных.

Когда королева подошла ко второй двери, располагавшейся на выходе из-под арки и в ожидании узницы стоявшей распахнутой, ее заставили спуститься на три ступеньки вниз, и она оказалась в подземной камере, куда дневной свет проникал лишь из внутреннего двора, окруженного высокими стенами, которые придавали ему вид пустого колодца; слева, в стене этой первой камеры, находилась дверь пониже первой, не окованная железом и без запоров: она вела в своего рода погребальный склеп, камни которого, почерневшие от копоти факелов и разъеденные сыростью, казалось, истекали смертным потом; окно, еще уже того, что было в первой камере, и забранное еще более частой решеткой, даже в самый светлый летний день пропускало лишь смутный свет, напоминавший сумерки.

В глубине этого склепа, напротив окна, стояла, поджидая дочь цезарей, жену Бурбона, убогая кровать, сырое ложе без балдахина, без занавесок, на которое был брошено одно из тех грубых одеял, какие бывают в больницах.

Прочая меблировка состояла из елового стола, деревянного сундука и двух соломенных стульев.

Все это освещалось сальной свечой, бледный свет которой отражался от сабель двух жандармов, дежуривших в первой комнате и имевших приказ не спускать с узницы глаз даже ночью.

Вот то, что касается каменных стен, железных запоров и дубовых дверей — всего того, что остается глухим, бесчувственным и жестоким к страданию; но даже сюда, как и в Тампль, как и всюду, где есть человеческие существа, проникал — ибо Господь желает, чтобы вера в него не ставилась под сомнение, — лучик человечности.

Рука, которую поместили сюда для того, чтобы сломить узницу, поддержала женщину; королева, потратившая полгода на то, чтобы смягчить Тизона и его жену, с первого дня тронула сердца своих новых тюремщиков.

История сохранила имя этих славных людей, мужа и жены: они звались Ришарами.

Госпожа Ришар была роялисткой, и потому необходимость быть тюремщицей королевы глубоко печалила ее; так что на другой день после того, как Мария Антуанетта была заключена в Консьержери, сердобольная женщина принесла ей в камеру постельное белье и какие-то мелкие предметы обстановки, которые могли послужить первоочередным нуждам; кроме того, под предлогом, что таким образом можно заработать немного денег, она взялась готовить ей пищу; это дало г-же Ришар возможность войти в камеру, шепнуть узнице слова утешения, ободрить ее и передать ей вести из Тампля, эхо тюрьмы, докатившееся до другой тюрьмы; в итоге она взяла на себя труд передать принцессе Марии Терезе и принцессе Елизавете просьбу прислать королеве все вязаные и шитые поделки, какие та могла оставить в Тампле.

Принцесса Мария Тереза и принцесса Елизавета тотчас же вручили посланцу все начатые вышивки, пряжу, нитки, вязальные спицы и крючки, какие им удалось собрать; но, под предлогом, что королева может заколоться спицами, ничего из этого ей не передали.

Так что королева встретила сочувствие внутри тюрьмы, но оно было и за ее стенами.

Несколькими страницами выше мы упоминали шевалье де Ружвиля и говорили о его неусыпной преданности королеве; скажем теперь о том, что он сделал, а точнее, попытался сделать.

Его целью было освободить королеву; чтобы достичь этой цели, он связался с женщиной, которая являлась любовницей одного из муниципалов; женщина была посвящена в этот замысел и взялась помочь его осуществлению.

Однажды она пригласила своего любовника пообедать и представила ему Ружвиля как своего молодого земляка, который по своим денежным делам приехал на несколько дней в Париж.

Во время обеда разговор сделался задушевным и, естественно, зашел о политике; текущие события были настолько важными, что не затронуть их было невозможно; казнь Людовика XVI и тюремное заключение Марии Антуанетты предоставили лжепровинциалу тему для вопросов.

— Должно быть, — сказал Ружвиль, — странное это зрелище: королева Франции, заключенная в камеру Консьержери!

— Вы ее когда-нибудь видели? — поинтересовался муниципал.

— Да нет, — равнодушным тоном отозвался шевалье.

— А хотите увидеть? — спросил муниципал. — Я могу провести вас в ее камеру.

Ружвиль, казалось, нисколько не спешил воспользоваться этой льготой, но любовница муниципала стала так горячо настаивать, что Ружвиль, похоже, из чистой вежливости согласился на сделанное ему предложение; посещение было намечено на тот же день.

Тем временем, под предлогом именин, которые были в тот день у хозяйки дома, Ружвиль послал за букетом и подарил его даме; дама, проявляя галантность, вынула из букета гвоздику и подала его шевалье; шевалье удалился на минуту и вставил в чашечку цветка свернутый в трубочку листок бумаги, на котором были написаны следующие слова:

Около шести часов вечера муниципал повел Ружвиля в Консьержери; визиты муниципалов к королеве случались так часто, что она, сидя у окна, облокотясь о стол и подперев голову рукой, не обратила на посетителей никакого внимания, полностью погруженная в созерцание той малости света, который доходил до нее сквозь оконную решетку.

Тем не менее шум, произведенный шевалье, заставил ее обернуться, и, взглянув на молодого человека, она узнала в нем одного из тех, кто защищал Тюильри 10 августа.

Поскольку Ружвиль хранил молчание, муниципал, желая выказать гостю радушие, произнес:

— Ну же, поговорите с королевой! С ней разрешено разговаривать.

— А что, по-вашему, мне следует ей сказать?

— Да что хотите.

— Могу я подарить ей цветок?

— Да, черт возьми!

Это было как раз то, чего желал Ружвиль; шевалье вынул из петлицы цветок и подарил его королеве, призвав ее взглядом отыскать то, что было спрятано в гвоздике.

Когда посетители удалились и королева осталась одна, она села в уголке камеры, отогнула лепестки цветка, нашла записку и прочла ее; опасаясь за жизнь своего защитника, она прямо на этой записке стала булавкой накалывать ответ с отказом от его услуг, как вдруг один из жандармов, стоявших на часах у двери, неожиданно вошел в камеру и выхватил из рук королевы бумагу.

В тюрьме поднялся страшный шум; жандарм был не прочь придать большое значение собственной персоне, придав большое значение этому заговору, и немедленно донес о нем Коммуне; г-жа Ришар и ее сын были арестованы как пособники заговорщиков, а за голову Ружвиля была назначена награда, но, к счастью, он сумел скрыться.

Те, кто читал мой роман «Шевалье де Мезон-Руж» и видел мою пьесу «Жирондисты», поймут, без сомнения, что их интрига почерпнута из только что рассказанной мною истории; но вот чего они не могут знать, так это касающейся романа печальной подробности, изложить которую здесь я прошу разрешения у моих читателей.

Роман «Шевалье де Мезон-Руж», вначале, вполне естественно, носил название «Шевалье де Ружвиль»; под этим названием он был объявлен в газете «Мирная демократия», которая намеревалась печатать его, как вдруг однажды утром я получил следующее письмо:

Понятно, что я поспешил ответить. Вот мое письмо:

Не прошло и месяца, как я получил второе письмо:

Я открыл ящик письменного стола, отыскал там первое письмо и, сличив почерк одного письма с почерком другого, убедился в их совпадении.

Почерк был ясный, твердый, правильный, и в нем напрасно было бы искать следы малейшего волнения.

Мне трудно было поверить в реальность подобного решения; я позвал одного из своих секретарей и немедленно послал его по указанному в письме адресу справиться о здоровье г-на де Ружвиля.

Как выяснилось, он действительно выстрелил себе из пистолета в голову, однако не умер, и врачи, хотя и не ручаясь за его жизнь, все же надеялись спасти его.

— Вы будете ежедневно справляться о состоянии господина де Ружвиля, — сказал я секретарю, — и уведомлять меня о его здоровье.

В течение двух дней в состоянии раненого отмечалось заметное улучшение.

На третий день секретарь вернулся и сообщил мне, что предыдущей ночью г-н де Ружвиль сорвал с раны повязку и утром скончался от столбняка.

Вернемся, однако, к королеве.