Драма девяносто третьего года. Часть вторая

LIX

Дофина отдают в руки Симона, который хочет сделать из него сапожника. — Волчонок. — Его сопротивление Симону. — Дофина спаивают, чтобы развратить его. — Подлая жестокость Симона. — «Ты спишь, Капет?» — Симон становится муниципалом. — Дофина предоставляют самому себе. — Его муки. — Его нравственное и физическое ослабление. — Запись принцессы Марии Терезы по этому поводу. — 9 термидора; брата и сестру хотят подвергнуть изгнанию. — Этому противится Камбасерес. — Арман из Мёзы. — Бывший камердинер короля. — Симон обезглавлен. — Описание камеры дофина. — Долгий и тягостный визит комиссаров. — Обед принца. — Хирург Дезо. — Постановление Коммуны. — Болезнь и угасание принца. — Он умирает 9 июня 1795 года.

Перейдем теперь к юному дофину Луи Франсуа Жозефу Ксавье, родившемуся 27 марта 1785 года и при рождении получившему титул герцога Нормандского; титул этот еще три или четыре года тому назад носил некий самозванец, которого мы все знаем и который жил за счет этого обмана, не смея, однако, открыто притязать на то общественное положения, какое придало бы ему это имя, будь оно настоящим.

Мы рассказывали о том, как 3 июля 1794 года, примерно через полгода после смерти короля, царственного ребенка разлучили с его матерью, сестрой и теткой.

С того времени он оказался в руках Симона.

История приняла в расчет этого человека. Симон — это Гудсон Лоу для сторонников легитимизма.

Странная игра Провидения — мы чуть было не совершили богохульства, сказав «случая», — которое на острове Святой Елены отдает императора Наполеона в руки полковника Гудсона Лоу, а в Тампле отдает дофина Луи Ксавье в руки сапожника Симона.

Бедный царственный ребенок, начиная с этого времени имевший право занять место в рядах мучеников!

Симон, пользуясь как предлогом словами Руссо, заявившего, что принц всего лишь человек, а всякий человек обязан учиться ремеслу, принуждал правнука Людовика XIV, потомка Генриха IV, отпрыска Людовика Святого становиться сапожником.

Понятно, что это было довольно грустным занятием для ребенка, изучавшего прежде Священную историю под наблюдением матери и тетки и арифметику и географию под наблюдением отца.

И потому вначале он оказывал сопротивление.

Однако Коммуна предоставила Симону полную власть над юным принцем, а точнее сказать, волчонком, как называли его тогда те, кто прежде именовал ребенка его королевским высочеством монсеньором дофином.

Симон начал с того, что принудил его дать постыдное свидетельское показание против королевы, заставившее ее величественно подняться и в негодовании воскликнуть: «О! Я взываю ко всем матерям!»

Затем он заставил его подписать заявление, удостоверяющее, что, после того как короля разлучили с его семьей, королева, принцесса Елизавета и принцесса Мария Тереза, тем не менее, поддерживали с ним сношения.

Вначале несчастный ребенок изо всех сил противился этим указаниям Симона; сила воли восьмилетнего ребенка не раз удивляла его истязателей; наконец, не надеясь более сломить его, они попытались отупить его; в итоге задача сделалась легче, и вино и крепкие спиртные напитки восторжествовали над волей, которую не мог одолеть Симон.

Несчастного ребенка поили допьяна, и, как только он хмелел, его учили либо песенкам, позорящим королеву, либо грубым ругательствам, либо непристойным словам; королева не раз с печалью слышала, как ее собственный ребенок распевает «Дело пойдет!» или «Госпожа Вето!».

Так что жизнь бедного маленького узника протекала между опьянением и травлей.

Эта травля, не имевшая повода, не имела и конца; в течение дня это были побои, а вечером, когда царственный узник был сломлен либо вином, которое он выпил, либо дурным обращением, которое он терпел, Симон указывал ребенку на убогое ложе, поставленное для него в углу комнаты.

Ребенок понимал этот жест и, словно послушная собака, тотчас же ложился спать.

Затем, через час, когда ребенок засыпал тем крепким сном, который так необходим в юности, Симон самым грубым голосом кричал ему со своей койки:

— Ты спишь, Капет?

После второго или третьего вопросительного окрика ребенок просыпался и отвечал:

— Да, гражданин Симон.

— Так ты на месте?

— Да, гражданин Симон.

— Ну-ка, вставай, я на тебя посмотрю.

Ребенок не решался встать.

— Давай, давай! — настаивал Симон. — Встаем, да поживее.

Ребенок соскакивал со своего ложа, становясь босыми ногами на холодные плиты пола, и говорил:

— Вот он я, гражданин Симон.

— Где ты?

— Здесь.

— Я тебя не вижу; подойди ближе, я на тебя посмотрю.

Ребенок подходил, весь дрожа.

— Ближе, — командовал Симон.

Ребенок подходил чуть ближе.

— Еще ближе, сюда, к моей кровати.

И тогда Симон — это невероятно, но именно так и было, — и тогда, повторяем, Симон, не вставая с кровати поднимал ногу и, ударяя ею ребенка в грудь, в живот, всюду, куда мог достать, отбрасывал несчастного мученика на десять шагов от себя, крича при этом:

— Хорошо, иди снова спать, волчонок!

Эта гнусная сцена повторялась каждый раз, когда Симон просыпался; так что он развлекался не только днем, но и ночью.

Наконец, настал тот самый день 10 января, когда принцессы услышали шум в комнате юного дофина и решили, что его увозят из Тампля, тогда как это всего-навсего съезжал Симон, который, не имея право совмещать две должности, был вынужден выбирать между званием муниципала и ремеслом палача.

Как мы уже говорили, он остановил свой выбор на муниципалитете и покинул Тампль.

Можно было подумать, что положение несчастного ребенка теперь улучшится, но произошло прямо противоположное: вместо одного палача дофин обрел двух.

Хотите узнать, в каком состоянии находился юный принц? Спросим об этом его сестру, принцессу Марию Терезу, и она расскажет нам правду о его жизни, как она рассказала нам правду о покойной принцессе Елизавете.

Вы помните наше описание страданий, которые претерпевал в тюремной камере Латюд? Увы! Не прошло и двадцати лет, и вот уже правнук Людовика XV в свой черед страдает от тех же мучений, каким его предок подвергал других.

Но почему этот невинный расплачивался за виновного? Бог мой, несомненно это одна из тайн твоей премудрости, ибо такое не может быть свидетельством твоей справедливости.

Время шло, и мучения юного принца только возрастали; в стене его камеры было устроено отверстие с поворотным кругом, и он даже не видел руки, которая подавала ему через это отверстие пищу, самую грубую и ровно столько, чтобы он не умер с голоду.

Наконец, настало 9 термидора; какое-то время стоял вопрос о том, чтобы выслать юного принца из Франции, выпустив его на свободу и приговорив к изгнанию; однако 22 января 1795 года, ровно через два года после казни Людовика XVI, Камбасерес сделал доклад, где он обосновал необходимость держать обоих детей короля в заточении.

Так что юный принц и юная принцесса остались в Тампле.

Между тем здоровье Луи Ксавье ухудшалось день ото дня. Живя в полном одиночестве в этой комнате без свежего воздуха, подтачиваемый смрадом, ребенок угасал на глазах; наконец, доклады охранников о состоянии его здоровья сделались настолько тревожными, что правительство решило отправить к узнику комиссаров, а по докладу этих комиссаров к нему послали знаменитого хирурга Дезо.

Одним из этих комиссаров был Арман из Мёзы, и именно он в основном обращался с вопросами к принцу.

Проследим за этой любопытной встречей во всех ее подробностях.

Визит комиссаров состоялся в начале марта 1795 года. Арман заявляет, что он не помнит точной даты этого визита, настолько тот его взволновал.

Комиссары явились; их посещения ждали в Тампле в течение двух или трех дней и, поскольку цели этого посещения там никто не знал, юного принца переодели во все новое и провели уборку в его комнате; кроме того, ему дали игральные карты.

Узники находились в тюремной башне, так что туда и повели комиссаров.

Стоило им подняться на несколько ступенек лестницы, как из-за двери камеры, находившейся под этой лестницей, послышался жалобный крик; комиссары остановились.

Им почудилось, что за этой дверью находится конура какого-нибудь грязного животного, а не жилище человека.

Комиссары удивленно переглянулись, а затем стали расспрашивать своего провожатого, и провожатый сообщил им, что тот, кто подавал голос из глубины этого подвала, был в свое время камердинером короля Людовика XVI.

Комиссары спросили имя камердинера.

Провожатый не помнил его!

Они попросили вывести узника на свет; он появился на лестнице, изложил им свою жалобу и потребовал выпустить его на свободу.

Однако так далеко полномочия комиссаров не распространялись.

Он попросил хотя бы сменить ему камеру.

Эта вторая его просьба была удовлетворена.

Затем они поднялись еще на десяток ступенек и оказались у двери покоев, где находился в заточении юный принц.

Прозвучал приказ открыть ее.

Со скрипом повернулся ключ, дверь открылась, и комиссары, войдя в нее, оказались в небольшой прихожей, где не было никаких предметов обстановки, кроме фаянсовой печи, которая сообщалась с соседней комнатой через отверстие в разделительной перегородке и которую можно было растопить только из прихожей.

Эта мера предосторожности была предпринята из опасений пожара.

Соседняя комната, куда шло тепло от печи, была спальней принца, и там стояла его кровать.

Комната была заперта снаружи, и понадобилось некоторое усилие, чтобы ее открыть.

В конце концов дверь уступила нажиму, и комиссары смогли войти внутрь.

Принц сидел перед небольшим квадратным столом, на котором было разбросано много игральных карт; некоторые из них были согнуты в форме коробочки, а из других построены карточные домики.

Он был занят этими картами и, когда комиссары вошли в его комнату, даже не двинулся с места.

На нем была новая матроска из темно-серого сукна; голова его ничем не была покрыта. В комнате, убранной, как и прихожая, по случаю визита комиссаров, было чисто и светло.

Кровать представляла собой деревянную кушетку без полога; простыни и тюфяки на ней были обновлены и показались комиссарам качественными.

Эта кровать стояла слева, позади входной двери.

За ней стояла еще одна деревянная кушетка, без всяких спальных принадлежностей; она служила кроватью Симону, когда он жил в этой же комнате.

Упомянем здесь, что после 9 термидора Симон был обезглавлен.

Появление в его камере комиссаров и расспросы, с которыми они обращались к тюремному надзирателю, казалось, не произвели на юного принца никакого впечатления, и, как мы уже говорили, он даже не повернулся, когда открылась дверь.

Арман подошел к нему и сказал:

— Сударь, правительство, слишком поздно осведомленное о плохом состоянии вашего здоровья и о вашем отказе прогуливаться и отвечать на обращенные к вам по этому поводу вопросы, равно как и на сделанные вам предложения употребить какие-нибудь лекарства или допустить к себе врача, послало нас к вам, чтобы мы удостоверились во всех этих фактах и уже сами, от его имени, повторили вам все эти предложения. Мы хотим, чтобы они были приятны вам; нам позволено предоставить вам возможность расширить территорию ваших прогулок и обеспечить вас для забав и развлечений теми предметами, какие вы пожелаете иметь. Так что прошу вас ответить мне, сударь, если вам это подходит.

Оратор, как видим, заранее приготовил эту небольшую речь; сколь же велико было его удивление, когда принц пристально посмотрел на него с минуту, а затем, не изменив позы, молча вернулся к своим картам и карточным домикам.

Арман, полагая, что принц не расслышал его, заговорил снова:

— Возможно, я плохо объяснил или вы меня не поняли, сударь, но мне доверена честь спросить вас, не желаете ли вы иметь лошадь, собаку, птиц, игрушки какого-либо рода, одного или нескольких товарищей по играм, ваших сверстников, которых мы представим вам, перед тем как поселить подле вас? Не желаете ли вы прямо сейчас спуститься в сад или прогуляться по верхней площадке башни? Не желаете ли вы конфет, пирожных? Короче, хотите вы чего-нибудь?

Принц снова повернул голову в сторону Армана и с почти пугающей неподвижностью взгляда посмотрел на него, но не ответил ему ни слова.

Тогда Арман позволил себе принять чуть более резкий тон и, подчеркивая каждое слово, произнес:

— Сударь, в вашем возрасте столько упрямства является недостатком, который ничто не может извинить; это упрямство тем более удивительно, что наш визит, как вы видите, имеет целью доставить некоторое облегчение вашему положению, позаботиться о вашем здоровье и оказать ему помощь. Как, по-вашему, достичь этого, если вы постоянно отказываетесь отвечать и не говорите, чего вы хотите? Если существует какой-либо иной способ вам это предложить, соблаговолите сказать нам о нем, и мы сообразуемся с ним.

Однако эта новая просьба, которую ребенок выслушал с тем же пристальным взглядом и тем же вниманием, не вывела его из молчания.

Арман набрался терпения и продолжал:

— Если бы ваш отказ говорить подвергал неприятностям только вас, сударь, мы подождали бы, не без огорчения, но с величайшим смирением, той минуты, когда вы соблаговолите нарушить молчание, поскольку можно было бы предположить, что ваше положение неприятно вам, видимо, в меньшей степени, чем мы думаем, раз вы не хотите выйти из него; однако вы не принадлежите самому себе: все те, что вас окружают, ответственны за вашу особу и состояние вашего здоровья; неужели вы хотите подвергнуть неприятностям их, неужели вы хотите, чтобы мы подвергли неприятностям себя сами? Ибо какой ответ предстоит нам дать правительству, лишь орудиями которого мы являемся? Умоляю вас, соблаговолите ответить мне, или же мы кончим тем, что будем приказывать вам.

Ни слова в ответ, и все тот же неподвижный взгляд.

Арман пал духом; по его словам, этот взгляд нес в себе такое выражение покорности судьбе и безразличия, что казалось, будто он хотел передать мысль: «Мне все равно, добивайте вашу жертву!»

При виде этого взгляда Арман не только не смог ничего приказывать царственному ребенку, не только не смог грубо обходиться с бедным созданием, мученичество которого заставляло почитать его как святого, но и ощутил, как из глаз у него самого покатились слезы, и он был готов разрыдаться.

Он сделал несколько шагов по комнате, чтобы набраться сил, а затем вернулся к принцу и сказал ему, пытаясь придать своему голосу некоторую властность:

— Сударь, пожалуйста, дайте мне вашу руку.

Ребенок тотчас же протянул ему руку.

Арман взял ее и, проведя по ней ладонью до самой подмышки, ощутил одну опухоль на запястье и другую на локте.

Опухоли эти, по-видимому, не были болезненными, ибо Арман мог касаться их и даже надавливать на них, а принц при этом никак не давал знать, что ему больно.

Арман продолжил обследование.

— Пожалуйста, другую руку, сударь, — попросил он.

Принц подал ему другую руку; на ней опухолей не оказалось.

— Позвольте, сударь, — произнес Арман, — я потрогаю также ваши голени и колени.

Принц поднялся, и тот, кто его осматривал, обнаружил такие же утолщения в подколенных впадинах.

— А теперь, сударь, — произнес Арман, — соблаговолите сделать несколько шагов.

Юный узник сразу же подчинился и прошел к двери, разделявшей две кровати, а затем тотчас вернулся и сел.

И тогда Арман предпринял последнюю попытку.

— Неужели вы считаете, сударь, — сказал он, — что ваша усталость проистекает от ходьбы, и не понимаете, что, напротив, как раз эта апатия является единственной причиной вашей болезни и тех неприятностей, какие вам угрожают? Пожалуйста, доверьтесь нашему опыту и рвению, ведь лишь прислушиваясь к нашим просьбам и полагаясь на наши советы, вы можете надеяться восстановить ваше здоровье; мы пришлем к вам врача и надеемся, что вам будет угодно отвечать на его вопросы; подайте нам хотя бы знак, что вы не против этого.

В комнате повисла тишина, и в течение нескольких минут комиссары тщетно ждали ответа на этот вопрос.

Ни знака, ни слова не последовало.

— Сударь, — снова заговорил Арман, — пройдитесь, пожалуйста, снова и немного подольше.

На этот раз ответом ему опять стало молчание, означавшее отказ.

Принц остался сидеть, оперев локти о стол; выражение его лица не менялось ни на секунду, и ни малейшего беспокойства, ни малейшего удивления не читалось в глазах, как если бы в комнате не было комиссаров или как если бы они ничего не говорили.

Впрочем, говорил только Арман.

Его коллеги ни разу за все это время не открыли рта.

Казалось, они были ошеломлены этим мучительным зрелищем.

С выражением глубокой печали они переглядывались между собой и уже сделали несколько шагов друг к другу, чтобы поделиться своими впечатлениями, как вдруг дверь открылась и в комнату вошел тюремщик с обедом для принца.

Комиссары покинули комнату: они уже все увидели, а упрямый узник, казалось, был еще меньше, чем прежде, расположен отвечать на вопросы.

Выйдя в прихожую, они распорядились о том, чтобы чудовищное обращение, жертвой которого был принц и которое уже претерпело значительное улучшение, впредь изменилось коренным образом и чтобы узнику начали немедленно добавлять к обеду какие-нибудь сласти, а главное, фрукты.

Арман потребовал даже, чтобы для принца добыли виноград, который в то время года был редкостью и очень дорого стоил.

Отдав приказ по этому поводу, комиссары вернулись в комнату принца. Ребенок уже съел свой скудный обед.

Арман спросил его, хватило ли ему этого обеда и доволен ли он им.

Но и на этот раз, как и прежде, он не добился от узника никакого ответа.

И тогда у него не осталось больше никаких сомнений в том, что это было умышленное упорство и что любые попытки заставить принца говорить будут бесполезными.

Арман, не желая иметь повода упрекать себя, в последний раз подошел к узнику и произнес:

— Сударь, мы уходим, проникнутые печалью из-за того, что вы настроены хранить упорное молчание в нашем присутствии; это молчание тем более тягостно для нас, что мы можем приписать его лишь тому, что имели несчастье не понравиться вам, и потому, сударь, мы предложим правительству послать к вам других комиссаров, которые будут для вас приятнее.

Тот же взгляд, неподвижный, даже пронизывающий, если только эта неподвижность не была проявлением безучастности или идиотизма.

— Так вы желаете, сударь, — продолжал Арман, — чтобы мы удалились?

Никакого ответа.

Комиссары поклонились и вышли из комнаты.

После того как первая дверь закрылась позади них, они на четверть часа остались в прихожей, чтобы обсудить между собой то, что они сейчас увидели и услышали, и поделиться впечатлениями, которые каждый из них вынес в отношении морального и физического состояния юного принца.

Затем правительственные комиссары стали расспрашивать тех, кто окружал узника, о причине этого упорного и неестественного молчания, и выяснили, что оно отсчитывается с того момента, когда Симон насильно заставил ребенка подписать постыдное показание против матери, которое было предъявлено в ходе судебного процесса.

С этого момента, добавляли охранники, узник не произнес ни слова.

Заметьте, что в то время, когда узник принял это решение, ему было восемь с половиной лет, а в то время, когда его увидел Арман, ему не было и десяти.

Выйдя из покоев юного принца, комиссары поднялись к принцессе Марии Терезе, где мы и найдем их несколько позднее.

Спустя несколько дней знаменитый хирург Дезо был послан в Тампль с заданием провести осмотр юного принца; но, едва увидев его, он воскликнул:

— Слишком поздно!

Тем не менее он осмотрел принца и, уходя, оставил для него несколько предписаний.

Спустя три дня после этого визита, в тот момент, когда Дезо готовился составить докладную записку о состоянии здоровья узника, у прославленного доктора началась атаксическая лихорадка, унесшая его за двадцать четыре часа.

Современники утверждали, что он был отравлен.

После его смерти лечением принца занялись Дюманжен и Пеллетан.

Жестокость Коммуны, чести которой опасались нанести урон своим докладом комиссары, зашла так далеко, что это нельзя вообразить, даже прочитав то, что мы о ней написали.

Охранник, осмелившийся заговорить о дурном обращении, которому подвергался юный принц, был на другой день арестован.

Член общего совета Коммуны, совершивший такое же преступление, был изгнан оттуда.

Поскольку поверить в подобное варварство невозможно, мы приведем здесь постановление Коммуны:

Тем не менее после 9 термидора, как мы уже говорили, в судьбе принца произошло небольшое улучшение.

В начале ноября 1794 года в Тампль явились гражданские комиссары, по одному от каждой секции; они должны были провести там двадцать четыре часа, чтобы засвидетельствовать условия жизни ребенка.

Один из этих комиссаров, по имени Лоран, был приставлен к юной принцессе, а другой, по имени Гомен, — к юному принцу.

Это были славные люди, которые чрезвычайно заботились о юном принце и начали с того, что вычистили его комнату и проветрили ее, а затем дали ему несколько игрушек, чтобы развлечь его.

Прежде несчастного малыша оставляли по вечерам без света, и, когда спускалась ночь, он умирал от страха.

Они добились, чтобы комната ребенка была освещена.

Вскоре они заметили, что запястья и колени юного принца опухли.

Они обратились к комитету с требованием позволить ребенку спускаться в сад, чтобы он мог немного походить, и это требование было удовлетворено.

Чтобы чересчур не утомлять принца и понемногу приучить его к смене воздуха, они приводили его вначале в небольшую гостиную, что очень нравилось ребенку, который, как и прочие дети, любил перемену мест, тем более, что в его комнате ничего веселого не было. Тем не менее болезнь принца развилась до такой степени, что 19 декабря члены общего комитета отправились в Тампль, чтобы удостоверить его недуг.

В течение зимы у принца случилось несколько приступов лихорадки, и его невозможно было оторвать от огня. Лоран и Гомен уговорили его подняться на верх башни подышать свежим воздухом, но, едва оказавшись там, он тотчас же пожелал спуститься; короче, он отказывался ходить, а более всего не хотел подниматься по лестнице; день ото дня болезнь его усиливалась, а колени распухали все больше.

Примерно в это же время, то есть в первые месяцы 1795 года, Арман из Мёзы и его коллеги нанесли юному принцу визит, о котором мы рассказывали и за которым последовали визит и скоропостижная смерть Дезо; его преемниками, как мы тоже рассказывали, стали господа Дюманжен и Пеллетан.

Их прогнозы относительно здоровья принца были нисколько не лучше, чем у Дезо, однако им хватило осторожности держать свое мнение при себе и не составлять справок и докладных записок о болезни узника.

И в самом деле, состояние королевского сына продолжало ухудшаться: он с трудом глотал лекарства, которые ему прописывали, не поднимался больше на верх башни, не спускался в гостиную и в конечном счете категорически отказался выходить из своей комнаты; к счастью, эта болезнь, хотя и была смертельной, не заставляла его сильно страдать; она сопровождалась скорее изнеможением и угасанием, чем резкими болями.

В итоге, после нескольких тяжелых приступов, у него началась лихорадка, которая более не оставляла его; силы его таяли с каждым днем, и, наконец, 9 июня 1795 года, в три часа пополудни, он скончался в возрасте десяти лет и двух месяцев.

Было проведено вскрытие, но никаких следов яда в теле не обнаружили.