Драма девяносто третьего года. Часть вторая

LII

Гара и Сантер. — Отказ в отсрочке. — Распоряжения в отношении казни. — Муниципалитет и общий совет. — Духовник Эджворт приходит к королю. — Столовая. — Сильное волнение короля. — Скорбная встреча королевской семьи. — Час сорок пять минут душераздирающего прощания. — «Завтра в семь утра!» — Подлая Коммуна! — Ужин. — Церковная утварь. — Завитые волосы. — Часы идут быстро. — Месса. — Шесть часов. — «О мой король!» — Последние подарки короля. — Печатка и волосы. — Ножницы. — Негодование короля. — «Для Капета хватит и палача!»

В шесть часов вечера Гара вернулся. Клери хотел доложить Людовику XVI о возвращении Гара, но Сантер опередил министра юстиции и, приблизившись к королю, с самым веселым видом сказал ему:

— А вот и исполнительный совет!

Министр вышел вперед и произнес:

— Людовик! Как вы и желали, я отнес ваше письмо в Конвент, и мне поручено передать вам следующий ответ:

Король пожелал узнать, каким образом будет происходить его казнь, и ему вручили следующее постановление исполнительного совета:

Еще до того, как общий совет Коммуны был уведомлен об этом постановлении, он успел принять следующее решение:

В ночь с субботы на воскресенье Конвент принял указ против отсрочки казни и вслед за этим издал следующее распоряжение:

После того как Гара зачитал королю ответ Конвента, комиссары отвели министра в сторону и спросили у него, каким образом, это решение должно быть исполнено, а главное, каким образом король сможет увидеться со своей семьей.

— Как он пожелал, наедине, — ответил Гара. — Такова воля Конвента.

В ответ на это комиссары сообщили ему о постановлении Коммуны, которое предписывало им не спускать с короля глаз ни днем, ни ночью.

В конце концов, дабы согласовать эти два решения, противоречившие друг другу, комиссары и министр условились, что король примет свою семью в столовой так, чтобы его было видно через застекленную перегородку, но дверь туда будет закрыта, чтобы его не было слышно.

Вскоре королю сообщили, что духовник, чей адрес он дал министру юстиции, ожидает в зале совета; король попросил, чтобы духовнику позволили подняться, и спустя несколько минут тот был уже подле него.

Король провел его в башенку, в свой кабинет, и заперся там с ним.

В восемь часов вечера король вышел из кабинета и, подойдя к трем муниципалам, охранявшим его, попросил проводить его к семье; они ответили, что это невозможно, но ее могут пригласить спуститься вниз, если он этого пожелает.

— Что ж, хорошо, — согласился король. — Но могу я, по крайней мере, увидеться с ней у себя в комнате и наедине?

— Нет, — ответил один из них, — мы условились с министром, что эта встреча будет происходить в столовой.

— Но вы же слышали, что указ Конвента позволяет мне увидеться с семьей без свидетелей! — воскликнул король.

— Все верно, — ответили муниципалы, — вы и увидитесь с ней наедине: дверь будет закрыта, но мы будем присматривать за вами через стекло.

— Пригласите мою семью спуститься вниз, — произнес король.

Комиссар удалился, а король вошел в столовую, чтобы семья застала его там, где ему надлежало быть.

Клери отодвинул в сторону обеденный стол и переставил к стене стулья, что освободить побольше места для сцены, которая вот-вот должна была здесь произойти.

— Следует принести воды и стакан, — сказал король, обращаясь к Клери.

Поскольку на столе уже стоял графин с водой и кусочками льда, Клери принес лишь стакан и поставил его рядом с графином.

— Принесите еще воды без льда, Клери, — попросил король, — ведь если королева выпьет ледяную воду, это может вызвать у нее недомогание.

Затем, снова позвав его, он добавил:

— Да, и вот еще что: скажите господину де Фирмону, чтобы он не выходил из моего кабинета: я боюсь, что его вид причинит чересчур сильную боль моей семье.

Комиссар, отправившийся за королевской семьей, задерживался; король вернулся в кабинет и продолжил беседу с г-ном де Фирмоном, однако время от времени подходил к входной двери, и на его лице, обычно бесстрастном, легко было увидеть отпечаток сильнейшего волнения.

Наконец, в половине девятого, дверь распахнулась; королева вошла первой, держа за руку сына; следом за ней появились принцесса Мария Тереза и принцесса Елизавета.

Несчастные узники, не видевшиеся почти целый месяц, оказались на границе между двумя вечностями: вечностью прошлого и вечностью будущего.

Королева, дофин и принцессы бросились в объятия короля.

Возникла лишенная какой бы то ни было формы группа, скорбная, стенающая, где можно было различить лишь протянутые руки и вздрагивающие от отчаяния тела; все головы тянулись к груди короля и прижимались к ней, чтобы укрыть там свои слезы и рыдания, но рыдания и слезы вырывались оттуда посреди гробового, скорбного молчания.

Королева хотела было увести короля в его спальню, но он удержал ее.

— Нет, — сказал он, — пройдем в столовую; я могу видеться с вами только там.

Король опустился на стул, королева села слева от него, принцесса Елизавета — справа, принцесса Мария Тереза — почти напротив, а дофин встал между ногами короля; все склонились к нему, словно к средоточию скорби.

Эта страшная, душераздирающая, захватывающая сцена длилась до четверти одиннадцатого, почти два часа. Те, кто наблюдал ее через стекло — ибо, напомним, в соответствии с чудовищным решением Коммуны королю было отказано в уединении, этой святой обязанности скорби, — так вот, те, кто наблюдал ее через стекло, при том, что до них не долетало ни одно из произнесенных в комнате слов, видели лишь, что после каждой фразы короля рыдания королевы и принцесс усиливались и длились по нескольку минут, а затем король снова начинал говорить, и по их волнению нетрудно было понять, что речь он вел о своем приговоре.

Королева страстно желала провести ночь подле короля, и ей бы дали такое разрешение, но этому воспротивился король, дав ей понять, насколько он нуждается в спокойствии; тогда королева попросила у него разрешения увидеться с ним на другое утро, и он дал ей на это согласие.

Но, когда королева, принцессы и дофин ушли, король попросил охранников не позволять членам его семьи спускаться к нему снова, ибо их присутствие причиняет ему чересчур сильную боль.

В четверть одиннадцатого король поднялся первым; все поднялись вслед за ним; Клери открыл дверь; королева держала короля за правую руку, и оба они протянули руки дофину, который шел впереди них, в то время как принцесса Мария Тереза, находясь слева от короля, обнимала его за пояс, а принцесса Елизавета, идя с той же стороны, но чуть позади, вцепилась в левую руку своего августейшего брата.

И вот так, по-прежнему не расцепляя рук, подавленные скорбью, они с горестными стонами сделали несколько шагов к входной двери.

— Мужайтесь! Мужайтесь! — промолвил король. — Заверяю вас, что мы увидимся завтра в восемь часов утра.

— О, вы нам это обещаете?! — хором воскликнули члены его семьи.

— Да, я вам это обещаю.

— Но почему не в семь? — спросила королева.

— Ну хорошо, в семь, — ответил король. — Прощайте!..

Это слово он произнес с такой душевной болью, с таким сердечным надрывом, что рыдания женщин усилились и принцесса Мария Тереза упала без чувств к ногам короля.

Клери поднял ее и помог принцессе Елизавете стать ей опорой.

У короля не было более сил выдерживать эту муку.

— Прощайте!.. Прощайте!.. — воскликнул он, бросившись в свою комнату.

Как мы уже знаем, он велел охранникам не пускать к нему на другое утро его семью, несмотря на обещание, которое он ей дал.

Королева и принцессы вернулись к себе, а король присоединился к духовнику, ожидавшему его в кабинете. Клери хотел было помочь принцессе Марии Терезе подняться наверх, однако муниципалы остановили его на второй ступеньке лестницы и заставили вернуться. Но еще долгое время, далеко за полночь, до покоев короля, невзирая на две закрытые двери, доносились крики этой супруги, этой дочери и этой сестры.

О подлая Коммуна, превратившая виновного в мученика!

Спустя полчаса король вышел из кабинета и вернулся в столовую.

Клери подал ему ужин; король ел мало, но с большим аппетитом.

Что за странным пристрастием обладает династия Бурбонов, для которой телесная сторона жизни является первейшей из нужд!

После ужина король возвратился в кабинет; спустя минуту оттуда вышел г-н де Фирмон и обратился к муниципалам с просьбой отвести его в зал совета; он намеревался попросить у комиссаров церковную утварь, необходимую ему для того, чтобы отслужить наутро мессу.

В подобную эпоху просьбу такого рода было трудно исполнить! Так что ее удовлетворили лишь с великим трудом, но, тем не менее, удовлетворили: за утварью послали в церковь капуцинского монастыря в Маре, находившуюся вблизи дворца Субиз и ставшую приходской. Располагая этим обещанием, способным принести последнее утешение королю, г-н де Фирмон вернулся в башенку и до половины первого ночи оставался там с царственным смертником.

Затем Клери раздел короля и приготовился завить ему волосы.

— О, не стоит трудиться, — заметил король.

С этими словами он тотчас же лег в постель и, пока Клери задергивал занавески, сказал ему:

— Клери, разбудите меня в пять часов.

Через несколько минут он уже спал глубоким сном. Сон, как и пища, был одной из его безусловных физических потребностей.

Господин де Фирмон, которого король призвал немного отдохнуть, бросился на койку Клери, на которой он определенно спал куда хуже того, кого он только что готовил к смерти и кто, пребывая во сне, привыкал к ней.

Клери провел всю ночь, сидя на стуле в комнате короля и моля Бога сохранить ему силы и мужество. Наконец он услышал, что прозвонило пять часов: часы идут быстро, когда их подгоняет смерть. Клери стал разводить огонь, и от шума, который он произвел, король проснулся.

— Так пять уже прозвонило? — спросил он, отдергивая занавески.

— Государь, — ответил Клери, — на нескольких башенных часах пять уже прозвонило, а на стенных еще нет.

Замечательный своей душевностью ответ: верный слуга похитил у вечности несколько минут, чтобы отдать их времени.

Затем, разведя огонь, он подошел к постели короля.

— Я хорошо поспал, — промолвил король. — Мне это было необходимо: вчерашний день меня сильно утомил. А где господин де Фирмон?

— На моей койке, — ответил Клери.

— А где же вы сами провели ночь? — спросил король.

— На этом стуле.

— Как же мне досадно!

— Ах, государь, могу ли я думать о себе в такой момент?

Король протянул Клери руку, которую тот поцеловал, обливаясь слезами.

Затем камердинер стал одевать короля и причесывать его; пока это продолжалось, король отцепил от своих часов печатку и опустил ее в карман камзола, а часы положил на камин; потом снял с пальца кольцо, несколько раз оглядел его и положил в тот же карман, что и печатку; затем сменил сорочку, надел белый камзол, который был на нем накануне, и, когда Клери подал ему кафтан, вынул из карманов бумажник, лорнет, табакерку и какие-то другие предметы и вместе с кошельком положил на камин; все это он делал молча, на глазах у нескольких муниципалов, внимательно наблюдавших за ним.

По завершении туалета король велел Клери известить г-на де Фирмона, что готов к встрече с ним.

Господин де Фирмой был уже на ногах и последовал за королем в его кабинет.

Тем временем Клери поставил посередине комнаты комод и устроил из него алтарь. Все, что было необходимо для мессы, доставили еще в два часа ночи. Клери принес священные сосуды и алтарные покровы в комнату и, когда все было должным образом приготовлено, доложил об этом королю.

— Вы сможете прислуживать во время мессы? — спросил его король.

— Да, — ответил Клери, — но я не знаю наизусть ответы хора.

Король держал в руках молитвенник; он открыл его, отыскал в нем статью, относящуюся к мессе, и отдал его Клери.

Затем он взял другой молитвенник.

Тем временем г-н де Фирмон облачался в ризы. Клери поставил перед алтарем кресло и положил на пол большую подушку для короля.

Однако король велел ему убрать эту подушку и сам пошел в кабинет за другой, меньшего размера и набитой конским волосом, которой он обычно пользовался, когда молился.

Как только г-н де Фирмон вошел в комнату, облаченный в священнические одежды, муниципалы удалились в переднюю, Клери закрыл одну из створок двери и месса началась.

Было шесть часов утра.

В ходе этой торжественной церемонии царила глубочайшая тишина, и король слушал мессу с величайшим благоговением.

Затем он причастился и перешел в кабинет.

Тем временем г-н де Фирмон вернулся в комнату Клери, чтобы снять с себя священнические одежды.

Клери, видя, что король остался один, воспользовался этим моментом и вошел в кабинет.

Король взял обе руки камердинера и растроганным тоном произнес:

— Клери, я доволен вашими стараниями!

— Ах, государь, — воскликнул Клери, бросаясь к его ногам, — почему не могу я своей смертью укротить свирепость ваших палачей и сохранить столь драгоценную для всех честных французов жизнь?! Надейтесь, государь, надейтесь!..

— На что, по-твоему, мне следует надеяться, мой бедный Клери?

— Они не осмелятся лишить вас жизни.

— О, смерть меня не страшит, — промолвил король, — но вы, прошу вас, не подвергайте опасности свою жизнь. Я буду просить вас остаться подле моего сына; позаботьтесь о нем в этом страшном узилище; скажите ему о муках, какие я испытываю при мысли о страданиях, выпавших на его долю. Возможно, когда-нибудь ему удастся вознаградить вас за ваше усердие!

— О мой повелитель, о мой король! — воскликнул Клери. — Если безграничная преданность, если мое усердие и мои старания оказались приятны вам, то единственная награда, которую я хотел бы получить от вашего величества, это ваше благословение! Не отказывайте в нем, государь, последнему оставшемуся подле вас французу!

Король протянул руку, благословил Клери, поднял его и прижал к своей груди.

Затем, отстранив его от себя, он произнес:

— Уходите, уходите! Не навлекайте на себя никаких подозрений.

Чуть позже он позвал камердинера и, взяв со стола лежавшую там бумагу, сказал ему:

— Вот, возьмите письмо, которое написал мне Петион в связи с вашим приходом в Тампль; возможно, оно окажется полезным вам, чтобы остаться здесь.

Клери снова схватил руку короля, поцеловал ее и вышел из комнаты.

— Прощайте! — крикнул ему король. — И еще раз прощайте!..

В семь часов король вышел из кабинета, позвал Клери и, отведя его к оконной нише, сказал ему:

— Клери, передайте эту печатку моему сыну, а это кольцо — королеве. Скажите ей, что мне горестно покидать ее. В этом небольшом свертке находятся волосы всех членов моей семьи: его тоже передайте королеве. Скажите королеве, моим дорогим детям и моей сестре, что я обещал им увидеться с ними сегодня утром, но решил избавить их от горестей этого мучительного расставания. Увы, как тяжело мне уходить, не получив их последних поцелуев!

Он смахнул слезы, а затем глубоко горестным тоном произнес:

— Я поручаю вам передать им мои прощальные слова!..

И он вернулся в кабинет.

Между муниципалами тотчас же завязался горячий спор: одни хотели забрать у Клери предметы, которые передал ему король, другие предлагали оставить их на хранении у камердинера впредь до решения совета.

Второе мнение одержало верх.

Через несколько минут после того, как этот спор закончился, король выглянул из кабинета и обратился к камердинеру:

— Клери, спросите, могу ли я получить ножницы.

И он снова удалился к себе.

— Господа, — произнес Клери, повернувшись к муниципалам, — вы слышали слова короля; могу я получить для него ножницы?

— А вы знаете, на что они ему?

— Нет.

— Надо это выяснить.

Клери постучал в дверь кабинета.

Король вышел оттуда.

— Вы хотели получить ножницы, — спросил его муниципал, двинувшийся следом за Клери, — но, перед тем как передать эту просьбу совету, следует выяснить, что вы намереваетесь ими делать.

— Они нужны для того, чтобы Клери остриг мне волосы.

Муниципал спустился в зал совета, и после получасового обсуждения в этой просьбе было отказано.

Король тяжело вздохнул. Эта долгая пытка превосходила не только силы человека, но и смирение христианина.

— Я не собирался брать в руки ножницы, — сказал он, — Клери подстриг бы меня в вашем присутствии.

Прошу вас, сударь, доложите об этом совету еще раз и узнайте, будет ли он упорствовать в своем решении.

Совет не изменил своего решения.

В это время Клери известили, что ему надо готовиться сопровождать короля, чтобы раздеть его на эшафоте. Вначале камердинер был ошеломлен, но затем стал приходить в себя, как вдруг другой муниципал сказал ему:

— Не надо тебе к этому готовиться, ты никуда не пойдешь: для Капета хватит и палача!