Драма девяносто третьего года. Часть вторая - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Александр Дюма (XLVII) #14

XLVII

Мнения газет того времени о суде над королем. — Он требует предоставить ему защитника. — Конвент дает на это согласие. — Король останавливает выбор на Тарже, но тот трусливо отказывается. — Мальзерб предлагает на роль защитника себя, и король принимает его предложение. — Великолепное письмо Тронше. — Письмо Мальзерба. — Самоотверженность Олимпии де Гуж. — Постыдное поведение Коммуны. — Десез. — Разговор короля и Мальзерба. — Сто семь документов, подготовленных для суда. — Их чтение длится восемь часов. — Ужин членов Конвента. — Еще пятьдесят один документ. — Флюс. — В зубном враче отказано. — Жестокость Коммуны.

Людовик XVI имел две возможности действовать, но не воспользовался ни той, ни другой.

Он мог отказаться отвечать на вопросы Конвента или же, как это сделал Карл I, с достоинством, гордо, по-рыцарски отвечать от имени монархии и не только сказать все, признаться во всем, но и восхвалить себя за борьбу и продолжать сражаться.

И странное дело, его поддержали бы в этом самые революционные газеты.

Вот, к примеру, Прюдом, фанатизм которого мы не раз упоминали, Придом, который, говоря о Людовике XVI, называет его не иначе как людоедом, тираном, чудовищем.

Почитайте его газету:

«Нет никаких сомнений в том, что если бы Людовик обладал талантами и прозорливостью Карла или, точнее, с самого начала понимал бы, что речь идет об уголовном процессе, он сказал бы Конвенту:

"Вы не можете судить меня ни в соответствии с положениями конституции, ни по законам естественного права. Согласно конституции, необходим, по меньшей мере, верховный национальный суд, а я его здесь не вижу; согласно естественному праву, вы, будучи представителями нации, не можете быть одновременно судьями и законодателями; одни и те же люди не могут принимать законы и исполнять их, и потому я даю вам отвод"».

Прюдом продолжает:

«Майль, секретарь, которому было поручено знакомить Людовика Капета с бумагами, эту задачу исполнял с презрительным и безжалостный видом, что недопустимо для судьи.

Стоя перед обвиняемым, он передавал ему бумаги через плечо, не поворачиваясь, не глядя на него, и, когда Людовик отрицал достоверность некоторых документов, Майль с ироничным видом говорил ему: "Ха-ха!"

Отмечалось, что во время суда над английским королем Карл был единственным, у кого срывались с языка подобные восклицания; но подсудимому все позволено; судьи, напротив, должны держаться в самых жестких границах сдержанности и осмотрительности и ни в коем случае не глумиться над его несчастьем.

Ответы бывшего короля по большей части были незначительными, но так и должно было быть; жаль, что некоторые уважаемые газеты изложили их неверно.

Этьенн Фёйян и Одуэн, которым мы уже ставили на вид, заставляют председателя спросить: "Почему вы дали приказ стрелять в народ?", в ответ на что Людовик будто бы говорит: "Дворцу угрожало нападение, и, будучи законной властью, я должен был защищаться".

Такой вопрос определенно следовало бы задать, как и несколько других, о которых Барер не подумал; однако ни такого вопроса, ни такого ответа на самом деле не существовало.

Как относиться к тому, что газетчики вкладывают в уста подсудимого столь категоричные ответы, в то время как он их не давал?

Если бы Людовик произнес эти слова, ничего больше не было бы нужно; его процесс был бы завершен, и он сам приговорил бы себя к смерти; однако всегда и везде он утверждал в точности противоположное.

Точно так же председатель не задавал ему вопроса: "Почему вы сами надели белую кокарду, которую носили в то время телохранители?"

Но об этом факте тоже никогда не рассказывали. Заставлять нацию говорить ложь, чтобы узнать правду, означает унижать ее и предоставлять Людовику Капету чересчур хорошую возможность опровергать нас.

Как бы там ни было, Людовик решил все скрывать, насколько это возможно, и, до конца придерживаясь главной черты своего характера, лжет каждый раз, когда ему задают неясный вопрос.

Нет ничего легче, чем распознать почерк бывшего короля Франции.

Его подпись можно найти повсюду.

Тем не менее он отказывается почти от всех документов, написанных его собственной рукой.

Он осмеливается опровергать факты, убежденность в которых присутствует во всех сердцах.

Он заявляет, подобно Карлу Стюарту, что никогда не посягал на свободу нации и что не по его приказу пролилась кровь…

Читая протоколы этого допроса, достаточно ясно понимаешь, насколько плохо дело королей и, одновременно, насколько сами они бесполезны.

Из того, что говорит Людовик, самое разумное следующее: "Я сделал то, что посоветовал мне министр; я назначил тех, кого предложил мне министр".

Он не говорит при этом, что выбрал своих министров из числа контрреволюционеров.

Причем он отвергает различные обвинения, которые ему предъявляют, заявляя, что все это касается министра.

Но какой вывод из этого следует? Что, по мнению самих королей, министр решает все, а король ничего.

Эта явка в суд Людовика Капета унизительнее для королей, чем сама его будущая смерть, ибо он отвечал как обвиняемый. Он признал верховную власть нации; он защищал свое дело лишь посредством грубой и явной лжи; он признал, что любой король бесполезен: их дело осуждено еще до того, как Людовику будет вынесен приговорен.

Смерть не унижает: позорит лишь преступление.

Людовик закончил тем, что потребовал защитника; ему лучше было начать с этого.

Хотя в тюрьме у него было четыре месяца на размышления, он не выглядит подготовленным к суду.

В его ответах нет ничего определенного, ничего заметного, ничего яркого».

Странное дело, но требование короля предоставить ему защитника повергло Конвент в сильное замешательство.

После ухода короля этот вопрос стали шумно обсуждать.

Большое число депутатов — и даже сам Прюдом не может удержаться от восклицания: «Вне всякого сомнения, у этих людей нет сердца!» — так вот, большое число депутатов пожелало воспротивиться тому, чтобы королю была оказана эта милость, хотя правильнее было бы сказать: эта справедливость.

Заседание было бурным; депутаты вознаграждали себя за долгое молчание, которое им пришлось сохранять во время допроса; все кричали, бранились; председатель умыл руки, и лишь с великим трудом королю было предоставлено право, которое закон, заступник всех людей, дарует даже последнему из убийц.

Итак, королю было предоставлено право на защитника.

На другой день Конвент назначил из своих рядов трех комиссаров, которые отправились спросить у короля, кого он выбрал себе в защитники.

Король выбрал Тарже, бывшего члена Учредительного собрания, внесшего самый большой вклад в составление конституции.

Однако Тарже не принял возложенного на него поручения; от трусливо отказался, бледнея от страха перед своим веком и идя на то, чтобы краснеть от стыда перед грядущими поколениями.

Вместо Тарже, ответившего отказом, стать защитниками короля вызвались три человека.

Это были Мальзерб, Дюсе и Сурда.

Король согласился на предложение одного лишь Мальзерба.

После отказа со стороны Тарже король попросил стать его защитником Тронше, но Тронше находился в загородном поместье и был извещен о просьбе Людовика XVI лишь два дня спустя; когда он приехал, Мальзерб уже был выбран на роль защитника.

Тем не менее Тронше дал согласие и написал министру юстиции письмо, которое мы здесь приводим.

Это свидетельство благородства, которое не отменила революция 1793 года и, как мы надеемся, не попытается отменить революция 1848 года.

«Господин министр!

Совершенно непричастный к королевскому двору, с которым у меня никогда не было ни прямых, ни косвенных отношений, я не ожидал увидеть себя вырванным из глубины моего деревенского уединения, из полного покоя, на который я себя обрек, для того, чтобы содействовать защите Людовика Капета.

Если бы я руководствовался лишь своими личными предпочтениями и своим характером, то без колебаний отказался бы от поручения, щекотливость и, вероятно, опасность которого мне известны.

Тем не менее я полагаю, что общественность чересчур справедлива, чтобы не понять, что подобное поручение сводится к возможности быть пассивным орудием обвиняемого и что оно становится вынужденным в обстоятельствах, когда тот, кто оказался призван столь гласным образом, не может отказать в содействии, не взяв на самого себя ответственности первым произнести приговор, который будет выглядеть бездоказательным до полного изучения документов и средств защиты и варварским после этого изучения.

Как бы то ни было, я приношу себя в жертву долгу, к которому принуждает меня человечность.

Как человек я не могу отказать в помощи другому человеку, над головой которого навис меч правосудия. Я не мог подтвердить Вам ранее получение Вашего письма, которое пришло ко мне лишь в четыре часа пополудни в мое загородное поместье, откуда я немедленно выехал, направившись в Париж.

Кроме того, прошу Вас принять клятву, которую я приношу лично Вам и желал бы принести общественности, в том, что как бы ни развивались события, я не приму никаких возблагодарений ни от кого на земле.

Примите уверения и пр.

Подписано: ТРОНШЕ».

За этим письмом последовали еще два: одно от Ламуаньона де Мальзерба, а другое от некоего г-на Сурда, из Труа.

Авторы этих писем, адресованных Конвенту, требовали предоставить им возможность защищать короля.

Вот письмо Мальзерба:

«Гражданин председатель!

Я не знаю, предоставит ли Конвент Людовику XVI возможность иметь адвокатский совет и позволит ли он королю выбрать его по собственному усмотрению; но коль скоро такое случится, я желаю, чтобы Людовик XVI знал, что, если он выберет для несения этой обязанности меня, я готов посвятить себя ее исполнению. Я не прошу Вас сообщать Конвенту о моем предложении, ибо далек от мысли, что являюсь лицом достаточно значительным для того, чтобы он мною занимался; но я дважды призывался в совет того, кто был моим повелителем, в те времена, когда этой обязанности домогались все, и я должен послужить ему точно так же теперь, когда многие находят эту обязанность опасной.

Если бы я знал, каким образом можно сообщить ему о моих намерениях, я не осмелился бы обращаться к Вам.

Я рассудил, что, занимая такой пост, как Ваш, Вы имеете больше возможностей, чем кто-либо еще, передать ему мое предложение.

Примите уверения в искреннем моем к Вам почтении, и пр.

ЛАМУАНЬОН-МАЛЬЗЕРБ».

Наконец, упомянем еще об одном проявлении героизма, тем более примечательном, что героизм в этом случае проявила женщина, Олимпия де Гуж, о которой мы уже говорили прежде и которая, требуя для своего пола права депутатства, заявила:

— Женщины имеют право подняться на трибуну, раз они имеют право подняться на эшафот!

Олимпия де Гуж написала о своем желании быть помощницей Мальзерба.

Мальзерб и Олимпия де Гуж поплатились головой: он — за то, что исполнял этот долг, она — за то, что вызвалась его исполнять.

Бедная Олимпия де Гуж! Мир был несправедлив к ней до конца: Мальзербу достались восхваления, почести и статуи, а Олимпии не досталось ничего; едва ли хоть несколько человек знают о ее самоотверженности, которая стоила ей так дорого.

Потомство нередко бывает столь же несправедливым, как и современники.

Споры, поднявшиеся по поводу того, чтобы предоставлять королю защитников или отказать ему в этом, заранее указывали на предвзятость, с которой будет протекать судебный процесс.

Каждый день появлялись новые документы как в пользу обвинения, так и в пользу защиты.

По правилам обычной законности следовало сообщать об этих документах королю, однако один из членов Конвента заявил, что если действовать таким образом, то процесс не закончится и за полгода.

В итоге он предложил не знакомить короля с этими документами, и это предложение было принято.

Но особенно постыдным становилось в первую очередь поведение Коммуны; мы видели, как она сделалась тюремщицей в Тампле и вдохновительницей сентябрьских убийств в тюрьмах.

Не осмеливаясь убить Людовика XVI как обычного узника, она хотела, по крайней мере, чтобы он не избежал приговора, вынесенного ему заранее; и, чтобы надежнее обеспечить этот приговор, она хотела сделать защиту короля невозможной, приводя в уныние его защитников.

Двенадцатого декабря она постановила, что защитников Людовика будут тщательно осматривать, обыскивая вплоть до самых потайных мест, и, после того как они полностью разденутся, им будет предоставлена возможность облачиться в новую одежду под надзором комиссаров.

Кроме того, она постановила, что эти защитники вправе говорить с королем лишь в присутствии его надзирателей; однако Конвент, со своей стороны, принял решение, что обвиняемый может свободно видеться со своими защитниками.

Коммуна имела позорную привилегию возбуждать негодование Конвента.

Итак, Мальзерб и Тронше были выбраны и Конвентом, и Людовиком XVI в качестве его советников и защитников; но, поскольку у них оставалось очень мало времени, а им нужно было изучить массу документов, они взяли себе в помощники адвоката Десеза.

После того как эти меры по содействию защите были приняты, Конвент постановил, что 26 декабря Людовик Капет будет выслушан в последний раз; кроме того, опять-таки вразрез с решениями Коммуны, он постановил, что узник может видеться со своими детьми, но они смогут увидеться с матерью и теткой лишь после того, как Людовик будет подвергнут последнему допросу.

Четырнадцатого декабря Людовик XVI получил разрешение встретиться со своими защитниками; впервые, возможно, окружавшие узника люди смогли заметить вырвавшуюся из его души подлинную эмоцию, когда он увидел Мальзерба, шестидесятивосьмилетнего старика, который в то время, когда все отреклись от монархии и короля, с возвышенной простотой пришел принести в жертву тому, кто прежде был его повелителем, немногие дни, какие ему самому осталось прожить; он протянул руки, королевские руки, которые спесь этикета с таким трудом позволяла раскрывать для объятий, и, обливаясь слезами и заходясь в рыданиях, воскликнул:

— Дорогой Мальзерб, я знаю, с кем имею дело! Я знаю, что меня ожидает смерть, и готов встретить ее; вас, верно, удивит, что моя семья тоже готова к такой развязке. Вы видите меня спокойным, не правда ли? Так вот, таким же спокойным я взойду на эшафот.

На протяжении всей этой встречи король и его защитники разговаривали так громко, что находившиеся в соседней комнате муниципалы могли все слышать.

Поскольку король добился разрешения беседовать со своими защитниками без посторонних, Клери затворил дверь его комнаты; в ту же минуту один из муниципалов, действуя вопреки постановлению Конвента, приказал Клери снова открыть дверь и запретил ему закрывать ее впредь; слуга повиновался.

Однако король, который, вне всякого сомнения, тоже заметил, что его разговор с защитниками может быть услышан, уже перешел вместе с ними в башенку, служившую ему кабинетом.

Шестнадцатого декабря, в четыре часа пополудни, в Тампль явилась депутация, состоявшая из четырех депутатов Конвента.

Этими четырьмя депутатами были Вал азе, Кошон, Гранпре и Дюпра; все они входили в комиссию из двадцати одного члена Конвента, назначенную для того, чтобы наблюдать над судебным процессом короля.

Они принесли королю обвинительный акт и бумаги, имевшие отношение к его судебному процессу.

Почти все эти бумаги были изъяты из железного шкафа.

Всего их было сто семь.

Чтение этих бумаг длилось с четырех часов дня до полуночи.

С каждой из них была снята копия; Людовик XVI завизировал своей подписью и копии, и оригиналы, но зачитывались только оригиналы.

Не изучая копии внимательно, король счел их точными.

Король сидел за большим столом; рядом с ним находился Тронше.

Секретарь поочередно зачитывал бумаги, и после чтения каждой из них Валазе спрашивал обвиняемого:

— Вы признаете эту бумагу?

И король, не давая никаких объяснений, отвечал «да» или «нет».

Около десяти часов вечера король прервал это заседание, предложив депутатам перекусить; они согласились. Клери подал им в столовой холодную пулярку. Тронше не пожелал ничего есть и остался вместе с королем в его комнате.

После ужина работа возобновилась.

Одним из документов, в ходе этой работы прошедших перед глазами короля, явилась полицейская книга записей, в которой Людовик XVI обнаружил доносы, сделанные и подписанные его собственными слугами.

По лицу короля нельзя было понять, какое это произвело на него впечатление.

Когда депутация удалилась, король, в свой черед, немного поел и лег спать.

Казалось, что он совершенно не ощущал усталости, которую должно было причинить ему подобное заседание; он опасался лишь одного: как бы ужин его семьи не задержался, подобно его собственному ужину.

Он поинтересовался об этом у Клери и, получив от него отрицательный ответ, промолвил:

— Ах, тем лучше! Такая задержка непременно обеспокоила бы их.

Несколько дней спустя те же депутаты пришли снова и зачитали королю еще пятьдесят один документ, которые король завизировал своей подписью, как и предыдущие.

Вместе это составляло сто пятьдесят восемь документов, копии которых были ему оставлены.

Тем временем у короля разыгрался флюс.

Поскольку это недомогание мешало работе, которую узник выполнял со своими защитниками, работе беспрерывной и нередко продолжавшейся допоздна, король решил обратиться за помощью к зубному врачу и попросил комиссаров Коммуны прислать его; однако Коммуна оставила эту просьбу без внимания, и один из ее членов велел ответить королю:

— Пусть Капет не пьет ледяной воды, и у него не будет больше флюсов.