Драма девяносто третьего года. Часть вторая - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Александр Дюма (XLVIII) #15

XLVIII

Король работает со своими защитниками. — Он общается посредством писем со своей семьей. — Клери придумывает, каким образом узники могут общаться между собой. — Королю не изменяет память. — Годовщина дня рождения его дочери. — Бритвы. — Король проявляет сердечную благодарность по отношению к своим защитникам. — Превосходный ответ Мальзерба. — Король составляет завещание. — Текст завещания Людовика XVI. — Критическая оценка некоторых фраз из этого завещания. — Государственные интересы и спасение государства. — Странное положение королей перед лицом своих народов.

С 14 по 26 декабря король регулярно виделся со своими защитниками и мог свободно работать с ними.

Когда речь шла об обычной работе, они приходили в пять часов вечера и уходили в девять.

Кроме того, каждое утро г-н де Мальзерб приносил королю свежие газеты и печатные рассуждения депутатов, относящиеся к его судебному процессу.

Во время этой утренней встречи он обычно оставался у короля пару часов.

Между тем остальные члены королевской семьи пребывали в глубокой печали, ибо королеву разлучили с мужем, принцессу Елизавету — с братом, а детей — с отцом. К счастью, однажды Клери столкнулся с Тюржи, лакеем королевы и принцесс, и таким образом смог передать королевской семье новости об узнике.

На другой день Тюржи, в свой черед, известил Клери, что принцесса Елизавета, отдавая ему после обеда салфетку, незаметно сунула в его руку клочок бумаги с наколотым булавкой текстом.

Посредством этого послания она просила короля написать, в свой черед, записку.

Король, у которого после начала его судебного процесса были перья, бумаги и чернила, тотчас же написал письмо и, вручая его Клери незапечатанным, произнес:

— Прочтите! Я не думаю, что, даже если эту бумагу найдут, она скомпрометирует вас.

Клери почтительно отказался читать письмо короля и вручил его Тюржи.

Со своей стороны, Тюржи, проходя мимо приотворенной двери своего приятеля, бросил под его кровать клубок ниток; в нем была спрятана записка с ответом принцессы Елизаветы.

После этого король стал использовать тот же способ: Клери обматывал нитками записку и бросал получившийся клубок в шкаф, где хранились тарелки; Тюржи доставал оттуда клубок, и там же Клери находил очередной ответ.

Однако время от времени король, покачав головой, говорил:

— Осторожнее, друзья, вы подвергаете себя чересчур сильной опасности!

И потому Клери стал искать другой способ и в итоге нашел его.

Свечи, которые король использовал для освещения, комиссары передавали Клери в пачках, перевязанных бечевкой. Клери собирал эти бечевки и, когда их накопилось у него достаточное количество, сообщил королю, что есть способ сделать его переписку с семьей более надежной: для этого нужно было передать бечевку принцессе Елизавете, которая, занимая покои над жилищем Клери и имея окно, находившееся на одной вертикали с окном небольшого коридора перед его комнатой, могла ночью привязывать письма к бечевке и опускать их к его этажу.

Наличие косых навесов, заграждавших окна, позволяло не опасаться, что письма могут упасть в сад.

К бечевке, помимо прочего, можно было привязать бумагу, перо и чернила, что избавило бы узниц от необходимости писать письма, накалывая бумагу булавкой, и тем самым сберегло бы их силы и время.

Король внимательно выслушал Клери и, улыбнувшись, произнес:

— Ну что ж, если первый способ даст осечку, мы прибегнем ко второму.

И действительно, позднее этот способ был успешно использован.

В среду 19 декабря королю, как обычно, принесли завтрак, не подумав, что это был один из зимних постных дней; Клери подал еду королю, однако набожный воспитанник г-на де Ла Вогийона никогда не забывал о подобных религиозных традициях.

— Сегодня постный день, и завтракать я не буду, — промолвил он.

Клери отнес поданную еду обратно.

В тот же день, обедая, как всегда, в присутствии трех или четырех муниципалов, король произнес:

— Клери, а ведь четырнадцать лет тому назад вы встали раньше, чем сегодня!

— Четырнадцать лет тому назад, государь? — переспросил Клери.

— Да, четырнадцать лет тому назад родилась моя дочь; сегодня, девятнадцатого декабря, ее день рождения, а я, о Боже, лишен возможности видеть ее!

И Людовик XVI возвел к небу глаза, увлажнившиеся слезами.

Двадцать шестого декабря королю предстояло во второй раз предстать перед судом Конвента.

У него выросла некрасивая борода, белобрысая и редкая, и он понимал, что это уродство может сильно навредить его внешнему облику.

Он попросил вернуть ему бритвы, и это было сделано на условии, что он будет пользоваться ими только в присутствии муниципалов.

В течение трех дней, предшествовавших Рождеству, король писал еще больше, чем обычно; ему было известно, что существовали планы, позднее отмененные, оставить его на день или два в монастыре фельянов, чтобы судить безотлагательно, и он готовился перейти от суда земного к суду Божьему.

Двадцать пятого декабря работа защитников короля была полностью завершена; в этот день, оказавшись наедине с Мальзербом, Людовик XVI впал в глубокую задумчивость. Видеть, что король предается меланхолии, было так непривычно, что Мальзерб, подойдя к нему, спросил его о причинах этого сумрачного молчания.

Король поднял голову.

— Вы спрашиваете меня, о чем я думаю, — промолвил он. — Я думаю о том, сколь многим я обязан господам Тронше и Десезу. Мне хотелось бы отблагодарить их, но вы видите положение, в котором я нахожусь, вы знаете о бедности, в которую меня ввергли; дайте мне совет, скажите мне, что я могу сделать, чтобы засвидетельствовать им свою признательность.

— Государь, — ответил Мальзерб, — я полагаю, что они будут вполне довольны, если вы, ваше величество, соблаговолите высказать им благодарность за их заботы по отношению к вам.

Как только Мальзерб произнес эти слова, в комнату вошли Десез и Тронше.

Общеизвестна робость Людовика XVI; когда он увидел этих людей, которым всего минуту назад намеревался засвидетельствовать свою признательность, эта признательность осталась прежней, а может быть и возросла, однако она отступила обратно к сердцу. Мальзерб увидел замешательство короля и, подойдя к нему, сказал:

— Государь! Вот господа Десез и Тронше; вы только что говорили мне, что желаете засвидетельствовать им свою признательность.

И тогда Людовик XVI поступил лучше, чем если бы стал произносить речь: обливаясь слезами, он бросился в объятия этих людей.

Царственный узник был не настолько лишен всего, как он заявлял, ибо в запасе у него осталась признательность, и благородные сердца, принесшие себя в жертву ему, посчитали, что этой признательностью с ними щедро расплатились.

Именно в тот день, услышав, что Мальзерб именует короля «ваше величество», Трельяр подошел к нему и спросил:

— Что придает вам опасной дерзости произносить здесь титулы, запрещенные нацией?

— Презрение к жизни, — ответил Мальзерб.

И он продолжил разговор.

После сцены со своими защитниками, глубоко взволновавшей его, король пожелал остаться в одиночестве; он верил в свою скорую смерть и хотел подготовиться к ней.

Защитники удалились, и Людовик XVI приступил к составлению завещания; оно было закончено около одиннадцати часов вечера.

Документ этот широко известен, но, поскольку он может дать нам повод к нескольким замечаниям относительно короля и монархии, мы приводим его здесь:

«Во имя Пресвятой Троицы, Отца и Сына и Святого Духа.

Сегодня, двадцать пятого декабря тысяча семьсот девяносто второго года, я, Людовик, ХVI-й этого имени, король Франции, будучи более четырех месяцев тому назад заключен вместе со своей семьей в башню Тампля в Париже своими прежними подданными и лишен всякого общения, причем с 10-го числа сего месяца даже со своей семьей, а сверх того, вовлечен в судебный процесс, исход которого нельзя предвидеть из-за людской пристрастности и ни повода, ни возможности для которого нельзя отыскать ни в одном из существующих законов; имея лишь Бога свидетелем моих мыслей и тем, к кому я мог бы обратиться, я объявляю здесь пред его лицом свою последнюю волю и свои чувства. Я оставляю мою душу Богу, моему Создателю; я прошу его принять ее в милосердии и судить ее не по ее заслугам, а по заслугам нашего Господа Иисуса Христа, принесшего себя в жертву Господу, своему Отцу, за нас, людей, как бы недостойны этого мы ни были, а в особенности я.

Я умираю в лоне нашей святой матери Католической церкви, Апостольской и Римской, посредством непрерывной преемственности унаследовавшую свою власть от святого Петра, которому доверил ее Иисус Христос.

Я твердо верую во все то, что содержится в символе веры и в заповедях Бога и Церкви, в обряды и таинства, как их разъясняет и всегда разъясняла Католическая церковь.

Я никогда не имел желания брать на себя роль судьи в отношении различия способов истолкования догматов, которым нарушено единство церкви Иисуса Христа, но я всегда полагался и буду полагаться, если Бог дарует мне жизнь, на те решения, какие высшие церковные иерархи, причастные к святой Католической церкви, принимают и будут принимать в соответствии с церковным благочинием, постоянным со времен Иисуса Христа.

Я от всей души оплакиваю наших братьев, способных пребывать в заблуждении, но я не притязаю на то, чтобы судить их, и по-прежнему люблю их во Иисусе Христе, как нас тому учит христианское милосердие.

Я прошу Бога простить мне все мои грехи.

Я старался глубоко познать их и возненавидеть и смириться перед лицом Господа.

Не имея возможности воспользоваться заступничеством католического священника, я прошу Бога принять принесенную мною исповедь, а прежде всего мое глубокое раскаяние в том, что я поставил свою подпись, хотя это и было сделано против моей воли, под документами, которые могут находиться в противоречии с благочинием и верованием Католической церкви, с коей я всегда был искренне связан своим сердцем.

Я прошу Бога принять мою твердую решимость, в случае если он дарует мне жизнь, воспользоваться, как только у меня будет возможность, заступничеством католического священника, дабы признаться ему во всех своих грехах и принять таинство покаяния.

Я прошу всех тех, кого я мог обидеть по оплошности, ибо не помню, чтобы я умышленно нанес кому-нибудь обиду, и тех, кому я мог подать дурной пример или причинить стыд, простить мне то зло, какое, по их мнению, я им принес.

Я прошу всех тех, кто наделен милосердием, присоединить свои молитвы к моим, дабы испросить у Бога прощения за мои грехи.

Я от всего сердца прощаю тех, кто сделался моим врагом без всякого повода с моей стороны, и прошу Бога простить их, равно как и тех, кто своим ложным или неуместным рвением причинил мне много зла.

Я препоручаю Богу мою жену и моих детей, мою сестру, моих теток, моих братьев и всех тех, кто соединен со мной узами крови или каким-либо иным возможным образом, и прежде всего прошу Бога не отводить своего милосердного взора от моей жены, моих детей и моей сестры, уже долгое время страдающих вместе со мной, и, если они потеряют меня, поддерживать их своей милостью, пока они остаются в этом тленном мире.

Я препоручаю жене моих детей: у меня никогда не было сомнений в ее материнской любви к ним. И прежде всего я препоручаю ей сделать их добрыми христианами и честными людьми, заставить их смотреть на почести сего мира, если им суждено испытывать их, лишь как на ценности опасные и преходящие, и обратить их взоры на единственно прочную и долгую славу вечности.

Я прошу мою сестру по-прежнему питать любовь к моим детям и стать для них матерью, если они будут иметь несчастье потерять собственную мать.

Я прошу мою жену простить мне все те страдания, какие она претерпела из-за меня, и все те горести, какие я мог доставить ей за время нашего супружества; точно так же и моя жена, если она полагает, что ей есть в чем себя упрекнуть, может быть уверена, что я ничего не таю против нее в своем сердце.

Я горячо советую моим детям наряду с исполнением своих обязанностей перед Богом, которые должны быть впереди всего, неизменно жить в согласии между собой, в почитании и послушании матери в благодарность за все заботы и труды, которым она отдается ради них, и в память обо мне. Я прошу их смотреть на мою сестру как на свою вторую мать.

Я завещаю моему сыну, если ему выпадет несчастье стать королем, думать о том, что следует всецело посвятить себя счастью своих сограждан, что следует предать забвению всякую ненависть и всякую злобу, а особенно то, что имеет отношение к несчастьям и горестям, которые претерпеваю теперь я; что счастье народу можно принести, только если править по законам, но что в то же самое время король может заставить уважать их и творить добро, таящееся в его сердце, лишь обладая необходимой властью, а иначе, будучи связан в своих действиях и не внушая уважения, принесет больше вреда, нежели пользы.

Я завещаю моему сыну заботиться о всех тех, кто преданно служил мне, насколько обстоятельства, в которых он будет находиться сам, дадут ему такую возможность, и помнить о том, что это является священным долгом, который я принял на себя по отношению к детям и родителям тех, кто умер ради меня, а также тех, кто пострадал из-за меня.

Я знаю, что некоторые из тех, кто служил мне, вели себя по отношению ко мне не так, как им следовало бы, и даже выказывали неблагодарность, но я прощаю их, ведь нередко в минуты волнения и возбуждения человек не владеет собой, и прошу моего сына, если ему представится возможность, думать только об их несчастье.

Я хотел бы засвидетельствовать здесь свою благодарность тем, кто выказал мне истинную и бескорыстную преданность.

Но если, с одной стороны, я был задет за живое неблагодарностью и вероломством людей, которым, равно как их родным и друзьям, никогда не делал ничего, кроме добра, то с другой стороны, я имел утешение видеть выказанную мне привязанность и бескорыстное участие многих людей, и я прошу их принять мою глубокую благодарность.

В том положении, какое еще сохраняется, я боюсь подвергнуть их опасности, если буду говорить о них более определенно; однако я настоятельно прошу моего сына искать возможности отблагодарить этих людей.

Тем не менее я полагаю, что оклевещу благородные чувства нации, если открыто не препоручу моему сыну господ Шамийи и Гю, истинная преданность которых ко мне дошла до того, что они по собственной воле подверглись заточению вместе со мной в этом печальном обиталище, и которых справедливо считают поэтому несчастными жертвами.

Точно так же я препоручаю ему Клери, заботами которого я имею все основания быть довольным с тех пор, как он находится подле меня.

Поскольку именно он остался со мной до конца, я прошу господ из Коммуны отдать ему мою одежду, мои книги, мои часы, мой кошелек и прочие мелкие вещи, которые были сданы на хранение в совет Коммуны.

Я охотно прощаю и тем, кто караулил меня, их скверное обращение и притеснения, пускать в ход которые по отношению ко мне они считали необходимым; однако мне довелось встретить и нескольких чутких и сострадательных людей; пусть же они наслаждаются в своих сердцах покоем, который должен дарить им такой образ мышления!

Я прошу господ де Мальзерба, Транше и Десеза принять здесь всю мою благодарность и выражение добрых чувств к ним за все заботы, проявленные ими по отношению ко мне.

В заключение я заявляю перед лицом Господа, будучи готов предстать пред ним, что не могу упрекнуть себя ни в одном из вмененных мне преступлений.

Составлено в двух экземплярах в башне Тампля двадцать пятого декабря тысяча семьсот девяносто второго года.

Подписано: ЛЮДОВИК».

Но если Людовик XVI столько раз отрекался от принесенных им клятв; если Людовик XVI бежал в Варенн, оставив заявление с возражениями против принесенных клятв; если Людовик XVI, всесторонне рассмотрев, поправив и одобрив планы Лафайета и Мирабо, призвал затем чужеземца в самое сердце Франции; если Людовик XVI готовился предстать перед Господом, который в свой черед должен был судить его, то почему Людовик XVI осмелился сказать: «Я не могу упрекнуть себя ни в одном из вмененных мне преступлений»?

Объяснение заключается в самой этой фразе, имеющей двойной смысл.

Слова «Я не могу упрекнуть себя ни в одном из вмененных мне преступлений» вовсе не означают: «Я не виновен в преступлениях».

Они означают всего лишь: «Преступления эти существуют, но я не могу себя в них упрекнуть».

Дело в том, что, благодаря среде, в которой они были воспитаны, благодаря святости наследственности королевской власти, благодаря непреложности божественного права, короли относятся к преступлениям, в особенности к преступлениям политическим, с иной точки зрения, нежели прочие люди.

Так, для Людовика XI его бунт против собственного отца не был преступлением, вот почему эта нечестивая война именовалась войной Общественного блага.

Так, для Карла IX Варфоломеевская ночь не была преступлением: это была мера, необходимая для общественного спасения.

Так, в глазах Людовика XIV отмена Нантского эдикта не была преступлением: это было сделано в интересах государства.

К примеру, тот же Мальзерб, который теперь поддерживал и утешал короля, идущего к эшафоту, во времена своего министерства делал все возможное, чтобы восстановить в правах протестантов. Однако он обнаружил у Людовика XVI глубокое нежелание отменять страшный указ Фонтенбло, запятнавший кровью последние годы царствования Людовика XIV и разоривший Францию.

— Нет, — упрямо отвечал король, — нет, это государственный закон, это закон Людовика Четырнадцатого; не будем передвигать давней межи, остережемся советов слепой филантропии.

— Но, государь, — возражал Мальзерб, — то, что Людовик Четырнадцатый считал полезным в конце семнадцатого века, может стать вредным в конце восемнадцатого. К тому же, — с человеколюбивой логикой добавлял Мальзерб, — политика не должна поднимать руку на справедливость.

— Позвольте, — воскликнул король, — а где здесь посягательство на справедливость?! Разве отмена Нантского эдикта не была мерой по спасению государства?

А кроме того — и опять-таки Мишле, великий философ, первым обращает внимание на это обстоятельство и указывает на него нам, — любой король является посторонним для своего народа; он правит им, но не связан с ним ни родственными отношениями, ни брачными союзами; между народом и королем стоят его министры; народ не только недостоин быть его родственником или свойственником, но и почти недостоин того, чтобы он правил им самолично.

В то же время по отношению к иностранным монархам все обстоит иначе.

Неаполитанские Бурбоны, испанские Бурбоны, итальянские Бурбоны произошли от того же корня, что и Людовик XVI, и приходились ему кузенами; австрийский император был его шурином, а савойские принцы были его свойственниками.

Так вот, народ пожелал навязать своему королю условия, которые он не хотел принять; и у кого же Людовик XVI попросил помощи в борьбе со своими восставшими подданными?

У своих кузенов, своих шуринов, своих свойственников; для него испанцы и австрийцы не были врагами Франции; это были солдаты его возлюбленных родственников, пришедшие защищать священное, неприкасаемое дело монархии.

Вот почему Людовик XVI не упрекал себя во вмененных ему преступлениях.

Впрочем, исходя из той же самой точки зрения и действуя от имени собственного всемогущества, которое с еще большей вероятностью, чем королевское могущество, проистекает от Бога, народ совершил 14 июля, 5 и 6 октября, 20 июня и 10 августа.

Надо сказать, что в данный момент тяжба народа против монархии решается в пользу народа.