Драма девяносто третьего года. Часть вторая

LI

Короля оскорбляют при возвращении в Тампль. — Галстук и перчатки. — 1 января. — Общественное мнение. — «Друг законов». — Врач Брюнье. — Постановление Коммуны. — 17 января король узнает, что его приговорили к смерти. — Его бесстрастность. — «Французский Меркурий» и логогриф. — Ожидание отсрочки. — Три свертка луидоров. — Письмо короля Коммуне. — Исполнительный совет. — Королю зачитывают приговор. — Указ Конвента. — Письмо короля Конвенту. — Последний обед короля. — На столе нет ножа.

Посмотрим, что происходило в Тампле во время этих долгих прений, длившихся с 26 декабря по 17 января.

Король был возвращен в Тампль с теми же мерами предосторожности, что и в первый раз, но эти меры предосторожности не смогли предотвратить оскорблений, которые ему нанесли.

По возвращении он подарил один оттиск своей защитительной речи Клери, а другой попросил передать королеве, что и было сделано при посредстве комиссара Венсана, строительного подрядчика, который, взяв на себя исполнение этого поручения, стал выпрашивать у короля какую-нибудь из принадлежавших ему вещей в качестве реликвии.

Король отвязал галстук и подарил его Венсану; на другой день, когда еще один муниципал обратился к нему с такой же просьбой, король отдал ему свои перчатки.

Выше мы сказали, что история Тампля сделалась легендой; как видим, принадлежавшие королю предметы сделались реликвиями.

Первого января Клери подошел к постели короля и вполголоса попросил у него разрешения высказать ему самые горячие пожелания скорого окончания его несчастий.

— Я принимаю ваши пожелания, — растроганно промолвил король.

И он протянул Клери руку, которую тот поцеловал, оросив ее слезами.

Поднявшись с постели, он тотчас попросил одного из муниципалов справиться о самочувствии королевской семьи и от его имени передать ей поздравления по случаю Нового года.

Слова эти были произнесены с таким оттенком печали в голосе, что другой муниципал спросил у Клери:

— Но почему он не попросит разрешения увидеться со своей семьей? Ведь теперь, когда допросы закончились, это не встретило бы никаких затруднений.

Минуту спустя муниципал, отправившийся к королеве, вернулся и сообщил королю, что королевская семья благодарит его за поздравления и в свой черед шлет ему пожелания счастья.

Король поднял глаза к небу и произнес:

— Ну и праздник Нового года!

В тот же вечер Клери передал королю сказанные муниципалом слова, а именно, что если король попросит разрешения увидеться со своей семьей, то это разрешение будет ему дано.

Король подумал, а потом сказал:

— Через несколько дней они наверняка не откажут мне в этом утешении: надо подождать.

Король получал известия о том, что происходило в Париже, и некоторые из них были утешительными.

Смелый и достаточно талантливый человек по имени Лайя поставил комедию под названием «Друг законов». Эта комедия, совершенно республиканская с сегодняшней точки зрения, была для того времени крайне реакционной; особенно неистовые аплодисменты вызывало у зрителей полустишие «Законы, а не кровь!..».

С другой стороны, в театре Водевиль в это время играли «Целомудренную Сусанну», и, в тот момент, когда обвиненная старцами и обреченная предстать перед их судом героиня говорит им: «Как можете вы быть и судьями, и обвинителями в одно и то же время?», публика заставляла трижды повторять эту сцену и каждый раз взрывалась аплодисментами.

Клери сам вручил королю печатный экземпляр пьесы «Друг законов», и, поскольку, вести о разногласиях в Конвенте доходили до него, он пытался внушить узнику надежду, что депутаты приговорят его к изгнанию или тюремному заключению.

— Хорошо бы им проявить такую умеренность по отношению к моей семье, — ответил король. — Я страшусь только за нее.

Клери известили через его жену о том, что роялисты собрали значительную сумму и эта сумма, хранящаяся у г-на Паризо, редактора «Дневного листка», находится в распоряжении короля.

Клери доложил королю об этом предложении.

— Поблагодарите от моего имени этих господ, — ответил ему король, — но я не могу принять от них такой подарок, поскольку это подвергло бы их опасности.

Между тем король продолжал переписываться со своей семьей — либо при помощи клубка с нитками, либо при помощи окна.

Таким образом он узнал о болезни дочери и в течение нескольких дней пребывал в сильном беспокойстве; в конце концов королева добилась, чтобы г-н Брюнье, врач королевских детей, явился в Тампль для осмотра юной принцессы, и полученное разрешение немного успокоило короля.

Во вторник пятнадцатого января г-н Десез и г-н Тронше явились, как обычно, к королю и известили его о том, что на другой день они будут отсутствовать.

В среду 16 января г-н де Мальзерб в течение двух часов оставался с королем и, уходя, произнес:

— Государь, я вернусь дать вам отчет о поименном голосовании, как только узнаю его итоги.

Но, как известно, поименное голосование затянулось далеко за полночь и приговор был вынесен лишь утром 17-го.

Накануне, в шесть часов вечера, в комнату короля вошли четверо муниципалов и зачитали ему постановление Коммуны, из которого следовало, что они будут охранять узника днем и ночью, а двое из них проведут ночь возле его постели.

В четверг 17 января г-н де Мальзерб явился в Тампль около девяти часов утра. Клери, первым увидев его, бросился ему навстречу.

— Ну что? — спросил он его.

— Все пропало, — ответил г-н де Мальзерб, — король приговорен к смертной казни.

Когда г-н де Мальзерб вошел в комнату короля, тот сидел спиной к лампе, стоявшей на камине, опершись локтями о стол и опустив голову на ладони.

Шум, который, войдя, произвел его защитник, вывел короля из задумчивости.

Он поднял голову и произнес:

— В течение двух последних дней я был занят тем, что пытался припомнить, мог ли я за все время моего царствования заслужить хоть малейший упрек со стороны моих подданных. Так вот, господин де Мальзерб, клянусь вам со всей искренностью моего сердца как человек, который скоро предстанет перед Господом, я всегда желал счастья моему народу и не строил никаких замыслов, способных повредить ему.

Видя короля в таком расположении духа, г-н де Мальзерб уже с меньшей душевной болью объявил ему об указе, которым Конвент приговорил его к смерти.

Король выслушал его, не сделав ни единого жеста, который выдал бы его удивление или волнение.

Когда г-н де Мальзерб собрался уходить, король добился разрешения остаться с ним на какое-то время наедине; он провел его в свой кабинет, закрыл дверь и оставался с ним с глазу на глаз целый час.

Затем он проводил его до входной двери, после чего вернулся в свою комнату и, обращаясь к Клери, промолвил:

— Печаль этого славного старика глубоко растрогала меня.

Король оставался у себя в комнате вплоть до обеда, читая или прохаживаясь.

Вечером, видя, что король направился в сторону своего кабинета, Клери пошел следом за ним и спросил, не нуждается ли он в его услугах.

Король остановился.

— Вы слышали, какой приговор мне вынесли? — спросил он.

— Ах, государь! — воскликнул Клери. — Надо надеяться на отсрочку; господин де Мальзерб полагает, что в ней не откажут.

— Я не льщу себя никакой надеждой, — ответил король. — Но, по правде сказать, меня сильно огорчило, что мой родственник, герцог Орлеанский, проголосовал за мою смерть. Почитайте вот этот список.

И он вручил Клери список с итогами поименного голосования.

— Люди, — сказал ему Клери, — открыто ропщут; Дюмурье находится в Париже; говорят, что он привез с собой наказ своей армии, которая выступает против суда над вашим величеством. Народ возмущен постыдным поведением герцога Орлеанского. К тому же пошел слух, что посланники иностранных держав намерены собраться, чтобы вместе отправиться в Конвент; наконец, уверяют, что члены Конвента опасаются народного бунта.

— О, я буду крайне огорчен, если такое случится, — ответил король, — ведь появятся новые жертвы. Меня не страшит моя собственная смерть, но я не могу без трепета думать о жестокой участи, которая после моей смерти ожидает мою семью, королеву и наших несчастных детей, а также тех преданных слуг, что меня не покинули, и тех стариков, что не имели других средств к существованию, кроме скромных пенсионов, которые я им выплачивал. Кто им поможет?

Затем, после минутного молчания, он продолжил:

— О Боже, неужели это и есть та награда, какую мне предстоит получить за все мои жертвы? Разве не пытался я сделать все возможное, чтобы обеспечить французам счастье?

Весь вечер король ждал г-на де Мальзерба, однако г-н де Мальзерб так и не пришел.

Не пришел он и на другой день.

Под руку королю попал старый номер «Французского Меркурия» с логогрифом, и он передал логогриф Клери, предложив ему отыскать загаданное слово.

Затем, видя, что тот никак не может справиться с задачей, он произнес:

— А между тем это слово весьма применимо теперь ко мне.

— И что же это за слово? — поинтересовался Клери.

— Жертва, — ответил король.

В субботу 19 января, в девять часов утра, в комнату короля вошел муниципал по имени Гобо, держа в руке какую-то бумагу.

Его сопровождал привратник башни, несший письменный прибор.

Муниципал явился с целью составить опись мебели и других вещей короля.

В глубине одного из ящиков письменного стола лежали три круглых свертка; муниципал решил изучить их содержимое.

— Не стоит, — произнес король, — там луидоры, по тысяче ливров в каждом из свертков. Эти деньги принадлежат господину де Мальзебру, и вы можете видеть, что на всех трех написано его имя.

За весь этот день король не увидел ни одного из своих защитников.

Тогда ему стало понятно, что было принято решение не пускать к нему адвокатов, и он обратился к комиссарам с просьбой добиться для него разрешения увидеться с г-ном де Мальзербом.

Но один из них сознался ему, что им запрещено уведомлять общий совет Коммуны о каких бы то ни было требованиях с его стороны, если они не составлены и не подписаны им собственноручно.

— Почему же тогда меня в течение двух дней держали в неведении об этом изменении? — спросил король.

После чего он написал письмо и вручил его муниципалам; однако оно было доставлено в Коммуну лишь на другой день.

Король требовал дать ему возможность свободно видеться с защитниками, жаловался на приказ, предписывавший не спускать с него глаз ни днем, ни ночью, а главное, просил, чтобы его хоть ненадолго оставляли одного.

В воскресенье 20 января, сразу после своего пробуждения, король поинтересовался у муниципалов, довели ли они до сведения общего совета Коммуны его просьбу; его заверили, что она была передана туда немедленно; однако в десять часов утра, когда Клери вошел в комнату короля, положительного решения Коммуны еще не было.

— Господин де Мальзерб так и не пришел ко мне, — промолвил король.

— Государь, — ответил ему Клери, — я только что узнал, что он несколько раз появлялся у башни, но входить в нее ему было по-прежнему запрещено.

— Вероятно, — сказал король, — скоро я узнаю причину этого отказа.

И он принялся расхаживать по комнате взад и вперед.

В два часа пополудни дверь внезапно открылась и в покои короля одновременно вошли человек двенадцать или пятнадцать: то был исполнительный совет.

Возглавляли этих людей Гара, министр юстиции; Лебрён, министр иностранных дел; Грувель, секретарь исполнительного совета, Шамбон, мэр; Шометт, прокурор Коммуны, и Сантер, командующий вооруженными силами.

Они явились ознакомить короля с вынесенным ему приговором.

Король слушал его стоя, и, впервые, возможно, гордо подняв голову, которой вскоре предстояло упасть на эшафоте, он словно подавал Богу апелляционную жалобу, на которую ему ответили отказом люди.

Гара, не снимая шляпы, взял слово и произнес:

— Людовик! Национальный конвент поручил временному исполнительному совету ознакомить вас с указами от пятнадцатого, шестнадцатого, семнадцатого, девятнадцатого и двадцатого января. Сейчас вам зачитает их секретарь совета.

И тут, действительно, Грувель развернул лист бумаги и слабым и дрожащим голосом стал читать:

Пока король выслушивал этот приговор, на его лице не отражалось никакого волнения. Тем не менее во время чтения первой статьи, когда секретарь произнес слово «заговор», на губах короля появилась горькая улыбка; однако при словах «подвергнется смертной казни» всякие следы этой улыбки исчезли, уступив место полнейшему спокойствию.

Затем, когда чтение завершилось, король сделал шаг к Грувелю, взял у него из рук указ, сложил его и, вытащив из кармана бумажник, положил туда; затем он вынул из того же бумажника какую-то бумагу и голосом, в котором наряду с просительным тоном великолепно звучало королевское достоинство, обратился к министру Гара:

— Господин министр юстиции, прошу вас немедленно вручить это письмо Национальному конвенту.

Министр застыл, не решаясь взять письмо, и тогда король добавил:

— Сейчас я вам его прочитаю.

И он без всякого волнения прочитал следующее:

Гара взял письмо из рук короля и поручился, что оно будет немедленно передано в Конвент. Он хотел было удалиться, но король остановил его, снова открыл свой бумажник и, вынув оттуда листок бумаги карточку, сказал:

— Сударь, если Конвент удовлетворит мою просьбу относительно человека, которого я желал бы видеть, то вот его адрес.

И король вручил этот листок одному из муниципалов.

На листке почерком, отличным от почерка короля, было написано:

После этого король отступил на шаг, как это обычно делают короли, давая знать, что аудиенция закончена. Министр удалился, и те, кто сопровождал его, вышли вслед за ним.

Какое-то время король прохаживался по комнате, а затем подошел к Клери, который, почти лишившись чувств, привалился к стене, и промолвил:

— Клери, попросите подать мне обед.

Клери поспешил исполнить приказ. Однако несколько минут спустя двое муниципалов вызвали его в столовую и зачитали ему следующее распоряжение:

Клери отказался сообщить королю об этой новой суровой мере.

И потому, сев за стол, король удивленно промолвил:

— Но у меня нет ножа!

Тогда муниципал Минье подошел к королю и уведомил его о распоряжении Коммуны.

Король откинулся на спинку стола и, глядя на Минье, произнес:

— Стало быть, меня считают достаточно трусливым для того, чтобы я покусился на свою жизнь? Мне вменяют в вину преступления, хотя я невиновен, и я умру без страха. Я хотел бы, чтобы моя смерть принесла счастье французам и избавила их от несчастий, которые я предвижу.

В ответ на эти слова воцарилось глубокое молчание.

Король ел мало, мясо разрезал ложкой, а хлеб разламывал руками.

Впрочем, обед длился всего лишь несколько минут.