Драма девяносто третьего года. Часть вторая

LIV

Королевская семья. — Факел и звезда. — Молитвенник. — Каждое мгновение наполнено болью. — Королева просит разрешения увидеться с Клери. — Ей отказано в этом. — Пятнадцать сорочек. — Клери выходит на свободу. — Скорбь королевы. — Надзор становится строже. — Шометт. — Похищение предметов из запечатанного пакета. — Шевалье де Ружвиль. — Его несдержанная клятва. — Он расстрелян в 1823 году. — Постановление Коммуны от 1 апреля 1793 года. — Тизон и Паш. — Тюржи изобличен. — Ночные обыски. — Сапожник Вольф. — Болезнь юного принца. — Тюремный врач Тьерри. — Жена Тизона сходит с ума. — Бульон. — Насильственное разлучение королевы и ее сына. — Охранять юного принца поручают Симону. — Жестокие поступки этого человека. — Благородный ответ дофина.

Проследим теперь за королевской семьей вплоть до смерти Марии Антуанетты, принцессы Елизаветы и дофина и освобождения принцессы Марии Терезы.

Одна из привилегий великих несчастий состоит в том, что они привлекают к себе взгляды историка и заставляют погружаться в созерцание этих бед, забывая о личных невзгодах.

Конечно, любая угасающая жизнь всегда дорога тем, кто ее теряет и кто ее оплакивает, независимо от того, где она угасает — в королевском дворце или в соломенной лачуге, но дело здесь обстоит так же, как с факелом, догорающим на земле, и со звездой, скатывающейся по небу: взоры устремлены на звезду; любопытство, сочувствие и даже жалость обращены на тех, кто падает с высоты.

Так что вернемся к этому страшному дню и расскажем, как провела его королева.

Накануне вечером, когда она вернулась из покоев короля, у нее едва хватило сил раздеть дофина и уложить его спать; что же касается нее самой, то она прямо в одежде бросилась на постель, и принцесса Елизавета и принцесса Мария Тереза слышали всю ночь, как она дрожит от холода и горя.

Утром, в четверть седьмого, дверь узниц распахнулась; они рассчитывали увидеться с королем и полагали, что пришли за ними, но, как оказалось, к ним послали лишь для того, чтобы попросить молитвенник, понадобившийся для проведения мессы.

Дверь закрылась, но им не пришло в голову, что королеве уже не суждено увидеть мужа, принцессе Елизавете — брата, а детям — отца; они пребывали в тягостном ожидании до восьми часов, все еще питая надежду и вздрагивая при каждом звуке; наконец, пробило восемь: мы уже рассказали, что происходило в это время.

Для приговоренного к смерти боль длилась лишь одно мгновение; но для этой жены, этой сестры и этих детей, не знавших, в какое время происходила казнь, каждое мгновение было наполнено болью.

Кто знает, сколько раз каждый из них в течение этих двух часов дотрагивался рукой до своей шеи, словно ощущая на собственном разрубленном позвоночнике ледяной холод стали.

Наконец, около полудня, у королевы уже не было более сил терпеть, и, при всем своем нежелании обращаться с какими бы то ни было просьбами к охранникам, она попросила разрешения увидеться с Клери.

Ей говорили, что Клери оставался с королем до последней минуты, и она надеялась, что король поручил Клери что-нибудь передать ей.

И действительно, вспомним, что король вручил Клери свое обручальное кольцо, сказав, что расстается с ним лишь вместе с жизнью. Все желали появления Клери, ибо в нервическом состоянии, в каком находилась королева, подобное потрясение должно было вызвать излияние слез, переполнявших ее сердце, и тем самым спасти ее от удушья.

Однако в этой просьбе было отказано, а точнее, на нее не соизволили ответить.

Что же касается другой ее просьбы, в отношении траурной одежды, то на траурную одежду согласие было дано.

Вот текст ответа Коммуны:

Некоторое время спустя королева попросила предоставить сорочки для ее сына.

На этот раз просьба, вне всякого сомнения, показалась чрезмерной, ибо с ответом на нее задержались на целую неделю:

После казни короля все в Тампле полагали, что королеву и ее детей отпустят на свободу; Клери освободили на основании следующего постановления Коммуны:

Так что королева и ее дети получили немного больше свободы, но, как мы уже говорили, горе сделало из королевы совсем другую женщину, и после смерти короля ей было уже безразлично — жить или умереть, быть свободной или оставаться узницей.

Порой она смотрела на своих детей с жалостью, заставлявшей их содрогаться. В итоге эта печаль и это уныние передались принцессе Марии Терезе, и она, физически менее сильная, чем мать, заболела. Удалось добиться, чтобы врачу Брюнье и хирургу Лаказу, бывшим придворным медикам, было позволено лечить юную принцессу. Королева категорически не хотела исполнять их предписаний, но она не могла помешать тому, что их появление несколько отвлекло ее, равно как и появление людей, принесших траурную одежду ей и ее детям, — грустное отвлечение, стоившее ей новых слез; однако Провидению было угодно, чтобы слезы, рожденные горем, излечили горе.

Между тем это горе было настолько сильным и глубоким, что начиная с того момента, когда король покинул Тампль и отправился на эшафот, королева не хотела спускаться в сад, поскольку на пути туда она должна была бы проходить мимо двери комнаты, которую прежде занимал Людовик XVI; тем не менее в конце февраля, опасаясь, что недостаток свежего воздуха может нанести вред принцессе Марии Терезе и юному принцу, она попросила разрешения подниматься на башню, и эта просьба была удовлетворена.

Однако вскоре в Тампле увидели, что заблуждались в отношении намерений Конвента.

После того как Дюмурье перешел на сторону врага, узников стали содержать с большей строгостью, в саду соорудили разделительную стену, в верхней части башни, между зубцами, установили решетчатые ставни и тщательно заткнули все щели.

Состояние упадка сил, в которое мало-помалу впадала королева, заставило смягчиться всех, кто ее окружал; это коснулось даже Шометта, не смогшего избегнуть такого же впечатления. Посетив королеву, он спросил ее, чего бы ей хотелось; королева ответила, что ей хотелось бы, чтобы прорубили дверь между ее комнатой и комнатой принцессы Елизаветы; несмотря на возражения муниципалов, Шометт передал эту просьбу в Коммуну, но та ответила отказом.

Между тем было обнаружено, что лежавший в комнате муниципалов запечатанный пакет, где находились печатка короля, его кольцо и несколько других предметов, которые он оставил своей семье, вскрыт, печать сломана, а все предметы похищены; их исчезновение отнесли на счет какого-нибудь вора, ибо все пропавшие предметы были из золота, но позднее стало известно, что кражу эту совершил в благочестивых целях Тулан, отправивший кольцо и печатку графу Прованскому, брату короля.

Но если в комнату муниципалов мог пробраться вор, то в нее мог пробраться и какой-нибудь заговорщик, какой-нибудь друг королевы.

В то время было много разговоров о неком шевалье де Ружвиле, скрывавшемся в Париже и преданном одновременно королеве и женщине: он поклялся умереть или вызволить узников из Тампля.

Он не смог сдержать ни той, ни другой из этих двух клятв, однако в 1823 году был расстрелян в Испании как роялист.

Так что меры предосторожности были усилены.

Если вы хотите иметь представление о тех мерах, какие были приняты, киньте взгляд на следующее постановление Коммуны:

Запрет, установленный в отношении Тизона, разлучил его с дочерью.

Эта разлука повергла его в отчаяние.

Однажды какой-то посторонний доставил носильные вещи принцессе Елизавете и прошел прямо к ней. Тизон впал в ярость при виде того, что посторонний входит в Тампль, в то время как его дочь войти туда не может.

Его крики и его брань услышал Паш, который приказал ему спуститься вниз и спросил его, чем объясняется весь этот шум.

— А тем, что я не могу видеться с дочерью, — ответил он, — и я устрою шум куда сильнее, если мне не дадут разрешения встречаться с ней.

— Но ведь эта мера распространяется на всех, не только на вас, — сказал ему Паш, — и, стало быть, вам не следует жаловаться.

— На всех?! — воскликнул Тизон. — Но как же тогда происходит, что посторонние, предатели, разговаривают с заключенными, а я, один лишь я, лишен возможности разговаривать с дочерью?!

У него тотчас же спросили имена этих предателей, и он донес на Тюржи.

Дело в том, что в одной из комнат четвертого этажа башни Тампля находилась печь, в которой имелись отдушины для выхода теплого воздуха.

Так вот, то в одну из этих отдушин, то в корзину, предназначенную для мусора, Тюржи тайком клал либо записку, либо газетные вырезки; принцессы, со своей стороны, помещали туда же свои записки, написанные, за неимением чернил, либо лимонным соком, который проявлялся при поднесении к огню, либо настоем чернильных орешков.

Поскольку место тайника всякий раз менялось, определенный условный знак указывал на то из них, какое было выбрано.

Третьим участником этого заговора был г-н Гю.

Он встречался с Тюржи то в одном, то в другом месте за пределами города и там передавал ему либо устно, либо в письменной форме то, что ему хотелось довести до сведения королевы.

Главная цель этой переписки состояла в том, чтобы дать королеве отчет о настроении умов в Париже и в провинции, а также о событиях, связанных с гражданской войной внутри страны и с военными действиями за ее пределами.

Сделав донос на посторонних, папаша Тизон тотчас же перешел к доносам на членов королевской семьи.

По его словам, однажды вечером, во время ужина, королева, вынимая из кармана носовой платок, обронила карандаш; в другой раз он обнаружил в ящике в комнате принцессы Елизаветы гусиное перо и облатки для запечатывания писем.

Затем позвали жену Тизона, и она повторила все то, что сказал ее муж; она донесла на Тюржи и нескольких муниципалов, а заодно на доктора Брюнье, лечившего принцессу Марию Терезу, у которой болела нога.

После этого она поставила подпись под своими показаниями и уже на другой день повидалась с дочерью.

То была плата за донос.

В тот же вечер, в половине одиннадцатого, когда королева и принцессы уже легли спать, они услышали, что их дверь отворилась. Они поспешно встали, тревожась как по поводу того, кто нанес им этот визит, так и по поводу причин, которые его вызвали.

Это был Эбер, явившийся в сопровождении нескольких других муниципалов.

Они зачитали узницам постановление Коммуны, предписывавшее учинить им неограниченный обыск.

Постановление было исполнено неукоснительно, муниципалы заглядывали даже под матрасы.

Дофин в это время спал; Эбер вытащил его из постели и посадил на стул, откуда, окоченевшего от холода, его забрала королева.

Обыск закончился тем, что у королевы отняли сохранившийся у нее листок с адресом торговца, у принцессы Елизаветы — палочку сургуча для запечатывания писем, а у принцессы Марии Терезы — образ святого сердца Иисуса и листок с молитвой за Францию.

Муниципалы завершили обыск лишь в четыре часа утра.

Протокол был составлен немедленно, после чего королеву и принцессу Елизавету заставили подписать его, угрожая увезти дофина, если они откажутся. Вся эта ярость проистекала из того, что ничего, кроме малозначащих безделиц, им найти не удалось.

Эти строгости явились, как всегда, обязательным предисловием к другим строгостям.

На своем заседании 30 апреля 1793 года Коммуна приняла следующее постановление:

Три дня спустя муниципалы вернулись.

На этот раз их приход был связан преимущественно с принцессой Елизаветой. В ее комнате они обнаружили мужскую шляпу, и эта шляпа их встревожила.

Они хотели выяснить, откуда она взялась, с какого времени хранилась у принцессы и почему та ее берегла.

То была шляпа короля.

Принцесса Елизавета дала им все необходимые объяснения, сказав, что шляпа принадлежала ее брату и она сохранила ее из любви к нему.

Любовь сестры к брату показалась муниципалам подозрительной, и они забрали шляпу.

Мало того, забрав шляпу, они заставили принцессу Елизавету подписать протокол с ее ответами.

Между тем тюремное заточение и недостаток свежего воздуха мало-помалу разрушали здоровье юного принца; начиная с какого-то времени он жаловался на сильную колющую боль в боку, мешавшую ему дышать.

Шестого мая, в семь часов вечера, у него началась довольно сильная лихорадка.

Его уложили в постель, но он не мог лежать: он задыхался.

Королева встревожилась и обратилась к муниципалам с просьбой пригласить врача; однако муниципалы, которым всюду мерещились заговоры, заявили королеве, что она тревожится напрасно и что никакой опасности в этой болезни нет; тем не менее, поддавшись этим настояниям матери, способным смягчить самые бесчувственные сердца, они передали в общий совет ее просьбу предоставить г-ну Брюнье возможность снова посетить узников Тампля; но с некоторых пор г-н Брюнье сделался в глазах Коммуны подозрительным.

Так что в визите врача было отказано; к тому же, поскольку утром того же дня Шометт видел дофина и никакого жара у ребенка в то время не было, в Коммуне даже не поверили в его болезнь, что дало ей время развиться, и лихорадка у принца стала намного сильнее.

И тогда, опасаясь, что эта лихорадка может быть заразной, принцесса Елизавета заняла в комнате королевы место принцессы Марии Терезы, а та, со своей стороны, расположилась в ее комнате.

Лихорадка продолжалась несколько дней, и приступы боли становились все сильнее; муниципалам пришлось уступить очевидности, и в воскресенье к королевской семье был допущен тюремный врач по имени Тьерри.

Тьерри отрезвил муниципалов и, опираясь на следующее постановление Коммуны, добился права лечить больного:

В состоянии дофина наметилось улучшение, но до конца он так и не излечился.

С этого времени здоровье его оказалось подорвано, и бедный ребенок, с восьми лет пребывавший среди потрясений, страхов, ужасов и слез, потихоньку шел к могиле, откуда позднее его хотели извлечь такие люди, как Матюрен Брюно и граф Нормандский.

Наступило 31 мая.

Мы не можем углубляться здесь в подробности этого страшного дня, который убил Жиронду, перед тем как убить жирондистов; нам предстоит вернуться к этому позднее, а пока мы сделаемся узниками подле узников и не покинем Тампль и Консьержери до тех пор, пока не сопроводим королеву и принцессу Елизавету на эшафот.

Тем временем жена Тизона обезумела, обезумела от угрызений совести, терзавших ее после того, как она сделала ложный донос, который стал причиной усиления строгостей, применявшихся по отношению к королеве; она поднялась в комнату королевы и, в присутствии муниципалов бросившись к ее ногам, воскликнула:

— Ваше величество, я прошу у вас прощения! Это я причастна к вашей смерти и к смерти принцессы Елизаветы! Это я донесла на вас, увидев каплю сургуча на свечной розетке! Простите меня! Простите!

Ее силой увели, но она уже не оправилась: начиная с этого времени безумие ее лишь возрастало, и она во всеуслышание говорила о своих прегрешениях, своих доносах, тюрьме, эшафоте, королеве и бедах королевской семьи.

Она считала себя недостойной показываться на глаза королеве и полагала, что все, на кого она донесла, погибли.

Каждое утро она ждала появления муниципалов, на которых она возвела обвинение, а вечером, так и не увидев их, ложилась спать в еще большей печали.

По ночам ей снились жуткие сны, заставлявшие ее испускать страшные крики.

В конце концов муниципалы сжалились над ней и позволили ей видеться с дочерью.

Дочь пришла в десять часов вечера, и г-жу Тизон известили, что она может спуститься вниз.

Однако это вызвало большое затруднение, поскольку несчастная женщина оцепенела от страха.

Спускаясь по лестнице, она говорила мужу:

— Не надо нам туда идти! Не надо! Нас отведут в тюрьму!

В итоге она все же подошла к дочери.

Но безумие уже убило в ней все, даже материнский инстинкт: она не узнала дочь, и ее заботила лишь мысль о том, что ее хотят арестовать.

Надеясь успокоить безумицу, ей велели подняться наверх.

Она тотчас же бросилась к лестнице, но на одной из верхних ступенек остановилась, не желая ни подниматься, ни спускаться; пришлось отнести ее в каморку, которую она занимала, и силой уложить в постель.

Оказавшись в постели, она стала кричать и рыдать.

Врач, посетивший ее на другой день, заявил, что лекарствами тут не поможешь и ее надо отправить в больницу.

Вначале она была переведена из башни во дворец Тампля, но, поскольку охватившее ее безумие становилось все сильнее, ее перевезли в Отель-Дьё и поместили возле нее сиделку, которой было поручено шпионить за ней и записывать все слова, какие могли у нее вырваться.

Хотя у королевы было много причин жаловаться на эту женщину, она вела себя по отношению к ней безукоризненно и то и дело спрашивала, как та себя чувствует.

Заболев в это время сама, она попросила бульону; ей принесли бульон, но, уже собравшись выпить его, она подумала о несчастной женщине и, повернувшись к Тюржи, сказала:

— Послушайте, Тюржи, госпоже Тизон бульон нужен больше, чем мне. Отнесите его ей.

Тюржи повиновался и хотел принести королеве другую чашку бульона, но муниципалы помешали ему сделать это.

Наступило 3 июля, которое принесло с собой одно из самых больших несчастий, какие могла испытать королева.

В ее комнату вошли муниципалы и зачитали там изданный Конвентом указ, согласно которому дофина надлежало разлучить с матерью и поместить в самые надежные покои башни.

Едва услышав этот указ, ребенок в испуге бросился в объятия матери, пронзительно крича и умоляя не разлучать его с ней.

Королеву ошеломила жестокость указа, и муниципалов охватил страх при виде этой женщины, этой матери, этой львицы, кричавшей им, что они могут убить ее, но она не отдаст им своего ребенка.

Целый час прошел в противлении и слезах со стороны королевы и брани и угрозах со стороны муниципалов.

В конце концов муниципалы заявили, что они убьют дофина и его сестру, если королева не уступит.

Эта последняя угроза сломила королеву; у нее повисли руки, подкосились колени, и она опустилась у изголовья сына.

Принцесса Мария Тереза и принцесса Елизавета вынули дофина из постели и одели, ибо у королевы уже не было на это сил.

Но, после того как ребенка одели, она сама взяла его и передала в руки муниципалов. Несчастный малыш нежно обнял всех трех женщин и, обливаясь слезами, вышел вместе с муниципалами.

Королева остановила двоих, шедших последними, и стала умолять их, чуть ли не стоя перед ними на коленях, передать общему совету ее просьбу позволить ей видеться с сыном хотя бы в часы трапез.

Они пообещали ей это.

Но, то ли их забывчивость тому была причиной, то ли их беспомощность, так или иначе, королева и ее сын оказались разлучены навсегда.

На другой день королеву ожидало еще одно горе.

Ей стало известно, что охранять сына поручили сапожнику Симону.

Бедный больной ребенок, который так нуждался в материнском уходе!

Дофин, со своей стороны, плакал два дня подряд, без конца требуя, чтобы ему дали увидеться с матерью.

Тем не менее королева кое-что выиграла от этой сцены: муниципалы, устав от ее неотступных мольб, больше не оставались в ее комнате.

Королева и обе принцессы проводили день и ночь под замком, но зато были избавлены от присутствия ненавистных им людей.

Охранники, которые прежде каждую минуту и под малейшим предлогом распахивали дверь, теперь приходили лишь трижды в день, чтобы принести еду и удостовериться в сохранности решеток на окнах.

Узницам никто более не прислуживал, но их это вполне устраивало.

Принцесса Мария Тереза и принцесса Елизавета убирали постели и оказывали услуги королеве.

Время от времени они поднимались на верхнюю площадку башни, и, поскольку туда, в свой черед, приходил прогуливаться дофин, королева могла издали видеть его через небольшую щелочку.

Бедная мать стояла так целыми часами, поджидая эту минуту счастья, пролетавшую быстро, как молния. Это было ее единственное занятие, единственное чаяние.

Изредка она узнавала новости о сыне — либо от муниципалов, либо от Тизона, который пытался искупить свое прежнее поведение и, встречаясь с Симоном, говорил с ним о дофине.

Однако королеве не говорили о том, как гнусно обращался Симон с царственным ребенком. Каждый раз, заставая его плачущим, он бил его, так что дофин, глотая слезы, порой целыми часами находился в идиотической неподвижности.

Ни его юный возраст, ни его доброта, ни его ангельская внешность — ничто не могло избавить ребенка от жестокости этого человека.

Симон превратил его в своего слугу и заставлял прислуживать ему за столом.

Однажды, недовольный тем, как дофин с этим справлялся, он так хлестнул его по лицу салфеткой, что едва не выбил ему глаз.

В другой раз, пребывая в приступе ярости, он, безжалостно избив перед этим ребенка и видя, что тот стал молча принимать побои, поднял над его головой каминную подставку для дров, угрожая его убить; однако ребенок не двинулся с места, не попытался убежать, и Симон отбросил ее в сторону.

Как раз в тот день пришло известие о победе, одержанной вандейцами.

— Что ты сделаешь, Капет, — спросил Симон дофина, — если шуаны освободят тебя?

Ребенок поднял на него свои прекрасные голубые глаза, сияющие ангельской добротой, и ответил:

— Я прощу вас, сударь.