Егеренок

Глава XV

Три дня после операции вместе с матерью высидел Ромка у больничной койки, каждую минуту ожидая и надеясь, что отец наконец-то придет в сознание, взглянет ясно и улыбчиво, как прежде. А вот сейчас, когда отец и вправду открыл глаза, Ромка вдруг испугался.

— Мама!

Мать поспешно вошла в палату — отлучалась к медсестре за лекарствами.

— Ариша…

Голос у отца еле слышный. Мать коснулась ладонью отцовского лба.

— Ну вот, ну вот и очнулся, Володя… Ромка, жив ведь отец-то, жив!

Отец обвел взглядом белый потолок, повернул голову — глаза у него мутные, малоподвижные. Ромке стало невыносимо горько. Лицо отца неузнаваемо изменилось: втянутые щеки, острые скулы, под глазами — желто-синюшная кожа. Ромке было жутко смотреть на отца, но нельзя же отвернуться, даже чтобы спрятать слезы. В глаза словно песку насыпали, а во рту — полынный сок.

Отец взглянул на свои руки — восковые, они лежали на груди недвижно. Он прошептал невнятно:

— Руки убери…

Ромка не понял. Отец с нетерпением повторил:

— Руки убери, не покойник я…

Мать взяла руки отца, раз и два прижала их к своим щекам.

Отец не хотел молчать. Ромка снова услышал его голос — скрипучий и слабый:

— Видишь, Ариша, как я в яму свалился…

— Зачем ты придумываешь? Это они тебя так, да? Эта троица?

— В яму, на лосей такая яма… Удачно свалился, кости, видать, целы.

Отец застонал, закашлялся. Мать вытерла ему полотенцем губы.

— Звери они, а не люди!

Отец перестал кашлять, попросил пить. Мать подцепила чайной ложечкой воды из стакана, влила ему в рот. Отец неохотно сознался:

— Осмелились, гады…

— Роман, сходи за врачом.

Главный врач больницы что-то писал в ординаторской на больших листах бумаги. Едва Ромка сказал: «Очнулся…» — он отшвырнул ручку, резко встал.

— Давно? — и мотнул полами халата уже в дверях, быстро пошел по коридору.

Ромка вслед за ним прошел в палату, где лежал отец, притих у двери. Глаза отца были опять закрыты, и Ромка похолодел: неужели умер? Но главный врач, не выражая беспокойства, нащупал у отца пульс и коротко кивал острым носом, словно клевал что-то. Наконец он опустил руку отца на одеяло, последний раз кивнул.

— Неплохо, неплохо. Пульс ритмичен, наполнение хорошее. Теперь ему спать и спать. Питье — без ограничения. Кормить начнем завтра.

Врач вышел. Мать повозилась у тумбочки, вернулась с чистыми марлевыми салфетками и банкой желтой мази. Она не плакала, а молча и деловито накладывала компресс за компрессом, стараясь не потревожить перевязанную грудь отца — пуля вошла в спину ниже правой лопатки и застряла в груди у ребра. Так после операции сообщил главный врач. И оттого, что мать не плакала и не жаловалась, Ромке было легче и спокойней. Отцу, наверно, тоже стало легче: он дышал слабо, но ровно и не стонал, как ночью. Ромка просидел бы у постели отца хоть до вечера, но двери открылись, медицинская сестра вкатила в палату стойку с пузырьками и трубками. Сейчас опять отцу воткнут в ноги выше колен толстые длинные иглы, в вену левой руки — еще одну, поменьше, и начнут вливать кровь и какую-то прозрачную жидкость. Трое суток уже вливали, и всякий раз на это время приходилось из палаты уходить.

Мать уступила место сестре.

— Пойдем, Роман…

Вечером, когда мать опять сидела у отца, Ромка накормил корову, поросенка, загнал кур, сам наскоро поел молока с хлебом и лег на печку. Холодные кирпичи не могли согреть, и зябкая дрожь не унималась долго. Сон не шел. Ромка изо всех сил сжимал веки, старался заснуть, чтобы не думать, не мучиться… За что чуть не убили отца? Кто в него стрелял? Неужели они, Мордовцев с Сафоновым да Колька-шофер? А кто же еще, ведь грозились… И зачем только отец в лес без ружья пошел! С ружьем-то он бы дал им жизни!

Ромка ворочался на холодных кирпичах, корчился от ненависти к кому-то и в то же время смутно сознавал, что найти виновных и доказать их вину будет очень и очень трудно.

Бессонная ночь тянулась бесконечно, пока не разбудил голос матери:

— Рома, вставай. Отцу полегче, он спит, сходим в сельсовет к Акиму Михайловичу. Тебе пойти обязательно нужно, ты ведь сам слышал, как на отца грозились, ты знаешь, кто…

— Конечно, знаю…

Путь их лежал по главной улице села. Слух о попытке убить егеря еще три дня назад взбудоражил село, но в последние дни оно притихло, словно бы притаилось в ожидании неприятностей, и сейчас попадавшиеся навстречу женщины с ведрами на коромыслах или с хозяйственными сумками в руках вели себя по-разному: либо отворачивались, пряча глаза, либо уступали дорогу безмолвно, с сочувствием на лице.

Ромка приглядывался к прохожим и мучился. Некоторые, казалось ему, смотрят на него с жалостью, как на горбатенького или увечного. От этого закипала злость: чего они так смотрят? Не нужна их жалость, к черту!

У самого сельмага повстречались соседка Матрена Савина и Арбузиха, мать Веньки. Матрена расплылась в ухмылке, отчего ее круглое желтое лицо стало еще больше похоже на перезревшую тыкву, и сладеньким голоском пропела:

— Горюшко-то у тебя какое, соседушка, ой-ей! Не помер еще мужик-то твой? И кто ж его, бедолаженьку, стрельнул-то, не доискались еще? Может, барыши с кем-то не поделили, а?

Мать, сжав губы, прошла мимо. Матрена громче и язвительней прокричала:

— Оно, конечно, следовало бы проучить как следует, мужики наши на это горазды. А уж убивать совсем ни к чему, такая страсть вовсе лишняя.

Ромке захотелось остановиться, подобрать комок грязи и с силой швырнуть его в противное лицо Матрены, но он услышал укоряющий голос Венькиной матери и сдержался.

— И как тебе не стыдно, Матрена, — укоризненно сказала Арбузиха. — У людей такое горе, а ты еще и палец в рану суешь. Не гоже так-то делать, соседка, не гоже.

Акима Михайловича они нашли на машинном дворе. Здесь стояли на ремонте трактор и сеялка, а под высоким навесом краснели бункера самоходных комбайнов, готовых к жатве.

Председатель сельсовета стоял возле прибитого к двум столбам щита с выгоревшей надписью крупными буквами: «Доска почета» — и разглядывал фотографии. Рядом с ним пританцовывал на месте Колька-шофер, играл глазами, оскаливаясь в улыбке, все время озираясь по сторонам, словно хотел созвать сюда всех-всех.

Аким Михайлович ткнул пальцем в одну фотографию:

— Хм, портрет твой ловко вышел, ничего не скажешь. В передовики, значит, угодил?

— А что, здорово, правда? Да и как же иначе? Кажный раз на полтораста процентов план перевозок выполняю. У меня на машине полный ажур.

— Еще бы не ажур, — проворчал председатель, — тебе заработок нужен, прямая выгода машину на ходу держать.

Мать крикнула:

— Аким Михайлович, вы спросите его, что они с Мордовцевым в лесу натворили!

Аким Михайлович шагнул навстречу.

— Аришенька! Ну как он там? Я заходил, доктор говорит, в сознание пришел? Да ты не бойся, Аришенька, все будет нормально, операцию, видишь ли, удачно сделали. А если будет надо, мы из самой области хирурга выпишем, на самолете!

— Нет, Аким Михайлович, вы вон его спросите, кто из них в Володю стрелял? Кто его изуродовал?

Колька-шофер метнулся к Доске почета, прижался к столбу. У Акима Михайловича задергалась щека.

— Аким Михайлович, да взбесилась она! Да чтобы я… егеря… чтобы стрелять… Да кто видел-то!

Мать схватилась за горло, с мукой сказала:

— Вот Роман сам слышал, как они грозились, и Володя сейчас сознался, что они напали… Неужели им за это ничего не будет? — мать последние слова почти выкрикнула, Ромка впервые за эти три дня увидел на ее глазах слезы.

Колька-шофер беззвучно задвигал губами, потом вдруг кинулся к колхозному складу, где работал Мордовцев. Аким Михайлович вдогонку погрозил ему кулаком.

— Зовите участкового в сельсовет, я там буду. Сейчас всю троицу вызовем. Не уйдут подлецы от наказания.

Участковый уполномоченный милиции Петр Васильевич Сиволобов встретился им возле колодца. Это был средних лет здоровяк с толстой шеей, красным лицом без бровей и рыжими усиками под крохотным — бульбочкой — носиком. На нем была надета выцветшая серо-голубая майка, брюки бриджи и новенькие галоши на босу ногу. Он уже вскинул на плечо расписное коромысло с двумя ведрами воды. Услышав оклик, остановился, но ведер на землю не опустил.

— Петр Васильевич, нас Аким Михайлович прислал… Мы знаем, кто стрелял в егеря.

Участковый вздохнул.

— Эх, тихо было в селе, а теперь возись, черт его дернул! — неизвестно кого обругал он и покосился на окна своего дома.

За стеклами кухонного окна показалась толстая милиционерова жена. Она прижалась носом к стеклу, зашевелила губами и черными длиннющими бровями.

Сиволобов заторопился:

— Так вы идите, гражданка Хромова, в сельсовет, а я быстренько соберусь и прибуду. Все будет сделано по закону, я скоро!

Он поправил на плечах разрисованное серебряными петухами коромысло и заспешил к дому. В сельсовет он явился по всей форме — в сером кителе, с новенькой фуражкой на голове, в хромовых сапогах и с желтой полевой сумкой в руке — строгий, с цепким взглядом, совсем не похожий на того, домашнего, каким встретился у колодца.

Еще полчаса назад председатель сельсовета послал делопроизводителя за Мордовцевым и Сафоновым. Сафонова не нашли, а Мордовцев пришел тотчас же, важно проследовал к столу, за которым уже устроился милиционер, поздоровался с ним за руку и не спеша опустил свое грузное тело на скрипучий сельсоветский стул. За Мордовцевым в кабинет несмело проскользнул Колька-шофер, робко присел на краешек скамьи, поближе к двери.

Сиволобов с минуту писал что-то в тетрадке шариковой ручкой, потом поднял строгий взгляд на собравшихся.

— Так. Расскажите, гражданка Хромова, все по порядку, что вам известно о происшествии с Хромовым Владимиром Васильевичем, год рождения… так… по профессии… Какая у него профессия, как в протоколе записать? Егерь — разве профессия?

— Да ладно тебе, Сиволобов, бюрократию разводить, — сердито перебил его Аким Михайлович. — Тут об убийстве речь идет, давай ближе к делу.

— Ну, положим, убийства не было, жив ведь человек, но было покушение на убийство, а это большая разница, хотя тоже преступление. Так что, Аким Михайлович, мы свое дело тонко знаем.

Мать рассказала о том, как Мордовцев, Сафонов и Кудрявцев не раз грозили мужу расправой и теперь выполнили свои угрозы. Рассказала об операции, о состоянии егеря.

Мордовцев невозмутимо дремал, откинув голову на спинку стула. Колька-шофер, видя его невозмутимость, несколько раз удовлетворенно хмыкнул, осмелился даже ввернуть:

— Вот так разделали его! И поделом, хватит штрафовать, не у него во дворе стреляют.

Сиволобов строго постучал по столу. Колька-шофер прикусил язык. Участковый хмуро оглядел присутствующих.

— Самое настоящее преступление, покушение на жизнь должностного лица, точно. Статья Уголовного кодекса номер… Сейчас посмотрим… Вот, умышленное тяжкое телесное повреждение, статья сто восьмая… наказывается лишением свободы на срок до восьми лет. Ясность полная. Свидетели есть?

Аким Михайлович недоуменно посмотрел на участкового:

— Какие же могут быть свидетели, когда они его в лесу подкараулили? Да вот сын егеря сам слышал угрозы, и факт ранения налицо, егерь-то в больнице лежит и на них вон показывает, — кивнул Аким Михайлович на Мордовцева. — А в лесу свидетелей где же взять? Ты, видишь ли, Сиволобов, не того…

— Я-то того, по всей форме спрашиваю, — обиделся участковый. — Мало ли кто что говорит во хмелю или во злобе, действия-то не было тогда? Не было, а были только угрозы. А показания самого пострадавшего… их еще надо подкрепить доказательствами.

— Как же быть? Какие же еще могут быть доказательства? — воскликнула мать, а Ромка встретил такой умильный взгляд Мордовцева, что захотелось прыгнуть на него рысью и вцепиться в наглые бесцветные глаза.

— Они еще и лосиху убили! Мы голову и ноги нашли там же, у черемухи, где и отец лежал. Он их выследил, а они его…

Ромку остановили слезы, он умолк. Но его слова произвели на участкового сильное впечатление. Он оживился, кинул на Мордовцева суровый взгляд.

— Это правда, мальчик? За такие преступления Уголовный кодекс не милует, а тут еще и ранение егеря… Ниточка может все связать. Ты, мальчик, сам видел, как они лося убивали? Может, и другие ребята видели?

— Но голова и ноги там же… еще свежие.

Сиволобов поморщился.

— Ну вот, опять двадцать пять. Ты, мальчик, напраслину на людей не наводи. Раз сам не видел, так чего же с обвинениями лезешь?

— И еще Руслана нашего… они, наверно, застрелили, нарочно!

Колька-шофер заорал от двери:

— Брехня все это, выдумать-то и я что хочешь могу! А где у вас улики, где? Нету? То-то же, а еще и обвиняют. И свидетелей нет и быть не может!

Сиволобов опять подтвердил:

— Да, свидетели нужны. И еще врачебную справку о ранении, ушибах, ссадинах и так далее.

— Еще и справку? — вскинулась мать. — Они человека чуть не убили, а вы справку? Преступники зверски расправились с государственным егерем, с борцом за народное добро, а вам справку? Да сходите сами в больницу, расспросите врача, мужа…

— Обязательно сходим, расспросим, все как надо сделаем, согласно инструкции, так что вы, гражданка Хромова не волнуйтесь. Но всего этого, повторяю вам, недостаточно для следствия над указанными гражданами.

Мордовцев по-прежнему спокойно, почти не поднимая век, смотрел на Ромку, но отвечал матери:

— Это не факт, уважаемая, а сплошной вымысел. Подучили, значит, парнишечку-то, да? Ай-яй, гражданка Хромова, и вам не стыдно? А если мы докажем, что в этот день вовсе в селе не были, тогда как, а? Мы в район в тот день ездили, вот так. У нас-то свидетели найдутся. А за клевету и привлечь можно, Советская власть не позволяет на людей помои лить, не-ет, не позволяет! Так ведь, товарищ лейтенант?

В бархатистом голосе Мордовцева было столько искреннего сожаления и обиды, что Ромка растерялся. Участковый о чем-то задумался, глядя в тетрадку. Закрыл ее, пришлепнул ладонью, потом снова раскрыл.

— Будем искать настоящего преступника. Порфирий Митрофанович Мордовцев прав, нужны улики, потому что улики упрямая вещь. Я сегодня же начну расследование, тем более что егерь пришел в сознание.

Роман не мог понять — неужели им с матерью не верят? Да все село знает, что грозились! Мать заплакала. Сиволобову стало неловко, он нахмурился и отвернулся к окну. Аким Михайлович развел руками:

— Что же тут можно сделать, Аришенька, коли закон доказательств требует? Это справедливо ведь.

— Долго теперь эту справедливость придется искать, — зло выкрикнула мать. — Да и захочется ли участковому покой свой тревожить?

У Сиволобова обидчиво покраснело лицо.

— Но-но! — предостерег он и поднял палец. — Я свои обязанности знаю и расследование доведу до конца.

Мать, видно, никому и ничему уже не хотела верить и быстро вышла из сельсовета. Обиженный на всех, Ромка выскочил на крыльцо и сильно хлопнул дверью.